Томас Пинчон - Радуга тяготения

• Название: Радуга тяготения
• Автор: Томас Пинчон
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-58248-8

Грандиозный постмодернистский эпос, величайший антивоенный роман, злейшая сатира, трагедия, фарс, психоделический вояж энциклопедиста, бежавшего из бурлескной комедии в преисподнюю Европы времен Второй мировой войны, — на «Радугу тяготения» Томаса Пинчона можно навесить сколько угодно ярлыков, и ни один не прояснит, что такое этот роман на самом деле. Для второй половины XX века он стал тем же, чем первые полвека был «Улисс» Джеймса Джойса. Вот уже четыре десятилетия читатели разбирают «Радугу тяготения» на детали, по сей день открывают новые смыслы, но единственное универсальное прочтение по-прежнему остается замечательно недостижимым.

---

И теперь по комнатам, вытесняя застарелый ночной дым, алкоголь и пот, разрастается хрупкий адамово-смоковный аромат Завтрака: цветочный, вездесущий, удивительный, больше зимнего солнца, он берет верх не грубой едкостью либо количеством, но скорее витиеватой сложностью сплетенья молекул, у них с кудесником общая тайна, коей — хоть и нечасто Смерти столь недвусмысленно рекомендуют отъебаться, — повязан лабиринт живых генетических цепей, что сохраняет человеческое лицо десять или двадцать поколений… и то же самое структурное притязание запускает банановый дух военного утра виться, отвоевывать, побеждать. Есть ли причины не распахнуть всякое окно, не позволить этому благотворному запаху окутать Челси? Заклятием от падающих объектов…

Грохоча стульями, перевернутыми снарядными ящиками, скамьями и оттоманками, Пиратова банда собирается на брегах обширного трапезного стола, южного острова через пару-другую тропиков от зябких средневековых фантазий Коридона Тропела; темную полированную круговерть орехового столового плоскогорья заполонили теперь банановые омлеты, сэндвичи с бананом, банановая запеканка, банановое пюре, вылепленное в форме восставшего британского льва, замешанное с яйцами в тесто для французских тостов, выдавленное через насадку на дрожащие кремовые просторы бананового бланманже и завитое в слова «C’est magnifique, mais ce n’est pas la guerre»[1] (приписываемые французскому наблюдателю, обозревавшему Атаку Легкой Кавалерии), каковые Пират присвоил в качестве девиза… высокие графинчики блеклого бананового сиропа — источать на банановые вафли, гигантский глазурованный кувшин, где бананы с лета бродят в обществе дикого меда и мускатного изюма и откуда в это зимнее утро изливаются пенные кружки банановой медовухи… банановые круассаны, и банановый креплах, и банановая овсянка, и банановый джем, и банановый хлеб, и бананы, залитые обжигающим древним бренди, которое Пират в прошлом году привез из одного подвала в Пиренеях, где также наличествовал подпольный радиопередатчик…

Телефонный звонок, раздавшись, с легкостью продирается сквозь комнату, похмелья, обжиманцы, звон тарелок, деловую болтовню, горькие смешки, точно вульгарный металлический пердежный дуплет; наверняка по мою душу, понимает Пират. Бомбаж, который ближе всех, снимает трубку, и вилка с bananes glacées[2] изящно застывает в воздухе. Пират напоследок черпает медовухи, горлом чувствует, как она всасывается, будто время пришло, время летней безмятежности, глотает.

— Твое начальство.

— Так нечестно, — стонет Пират, — я с утра еще даже не отжимался.

Голос, который Пират слышал лишь однажды — в прошлом году на брифинге, руки и лицо зачернены, аноним меж десятка других слушателей, — сообщает, что в Гринвиче ждет послание, Пирату адресованное.

— Доставлено весьма пленительным манером, — голос пронзителен и разобижен, — у меня таких умных друзей нет. Вся моя корреспонденция прибывает почтой. Заберите, Апереткин, будьте любезны. — Трубка обрушивается на рычаг с оглушительным кэк, связь обрывается, и теперь до Пирата доходит, куда приземлилась утренняя ракета и отчего не было взрыва. И впрямь свежая почта. Он глядит сквозь солнечные контрфорсы, на сотрапезников за столом, что барахтаются в банановом изобилии, густой нёбный скулеж их голода заблудился где-то в протяженности утра между ними и Пиратом. Сотня миль, и так внезапно. Когда на одиночество находит стих, оно даже в ячеях этой войны хватает его за слепую кишку и трогает, как сейчас, собственнически. Снова Пират где-то за окном, смотрит, как посторонние завтракают.

Прочь, на восток через мост Воксхолл, в побитой зеленой «лагонде» везет его крылатый вестовой супергерой, некто капрал Уэйн. Кажется, чем выше солнце, тем больше холодеет утро. Тучи все-таки собираются. Бригада американских саперов высыпает на дорогу, направляется на расчистку окрестных руин, распевая:

Здесь…
Холоднее ведьминских сосков, эхма!
Холодней бадьи пингвиньего дерьма!
Холодней волос в заду у алеута!
Холодней, чем иней на фужере брюта!

Нет, они придуриваются, будто народники, но я-то знаю, они из Ясс, от Кодряну, его люди, члены Лиги, они… да они убьют за него — они же принесли присягу! Меня пытаются кокнуть… трансильванские мадьяры, они же заклятья знают… шепчут по ночам… Так-так — хррумп — а вот, хе-хе, и подкралось Пиратово Состояние, когда он, по обыкновению, не ждал — ну и вполне можно сейчас ввернуть: то, что в досье именуется Пиратом Апереткином, есть странный талант — в общем, влезать в чужие фантазии: то есть даже способность взять на себя бремя правления ими — в данном случае фантазиями румынского беженца-роялиста, который в ближайшем же будущем может оказаться полезен. Сей дар Фирма полагала замечательно благопотребным: в такое время незаменимы лидеры и прочие исторические персонажи в здравом рассудке. И как еще — кровопусканием ли, банками — отсосать у них избыток тревоги, нежели найти того, кто возьмет в свои руки их мелкие изнурительные грезы… заживет в одомашненном зеленом свете их тропических убежищ, под бризами их пляжных домиков, выпьет их коктейли из высоких бокалов, пересядет, дабы расположиться лицом ко входу в их публичных местах, не позволяя их невинности пострадать более, чем она уже успела… поимеет их эрекцию при наплыве мыслей, какие среди врачей слывут недопустимыми… забоится всего, всего, чего они не могут себе позволить бояться… вспоминая слова П. М. С. Блэккетта: «Взрывами эмоций войну не раскочегаришь». Замурлычь придурочную мелодийку, которой тебя научили, и постарайся не слажать:

О да, я —
Тот, кто фан-тазирует чужи-е гре-зы
У меня их болячка болит,
Пусть девка меня обнимает,
Пусть Круппингэм-Джонз припоздает,
Не вопрос, однако, по ком звонит…

[А теперь под аккомпанемент множества туб и четырехголосья тромбонов]

Неважно, по-мо-ему, есть ли опааааасность,
Опасность — крыша, с которой я рухнул давно, —
Раз — и-нету-меня, прощай навек,
Забудь, что не выкатил выпивку, Джек,
Поссы на могилу и даль-ше крути кино!

А затем он прямо-таки скачет туда-обратно, подбрасывая колени и вертя тростью, у которой набалдашник — голова У. К. Филдза, нос, цилиндр и прочее всякое, и без балды способен к магии, пока бэнд играет второй рефрен. А между тем фантасмагория, настоящая фантасмагория накатывает на экран над головами аудитории по крошечной колее элегантной викторианской страты, напоминающей профиль шахматного коня, задуманного прихотливо, однако не вульгарно, — затем промчавшись назад, туда-сюда, нередко образы масштабируются так проворно, так непредсказуемо, что, как ни крути, временами в розовый, как говорится, вклинивается лаймовый. Сцены — ярчайшие моменты Пиратовой карьеры суррогатного фантазера, они при нем с тех пор, когда он повсюду таскал знак грешков молодости «Незрелость», что безусловным клеймом вырождения рос прямо из нутра головы. Пират уже некоторое время знал, что отдельные эпизоды его снов не могут принадлежать ему. Не путем скрупулезного дневного анализа содержания — просто потому, что зная. Но затем настал день, когда он впервые встретил настоящего владельца сна, который снился ему, Пирату: у питьевого фонтанчика в парке, очень длинная опрятная вереница лавок, такое чувство, будто в аккурат за причесанной кромкой недорослых кипарисов — море, серый бутовый камень на дорожках мнится мягким, точно поля федоры, можно и поспать, и тут заявляется этот слюнявый умственный отрепыш, которого ты страшился однажды встретить, и останавливается, и наблюдает, как две гёрл-гайды подстраивают напор воды в фонтанчике. Они наклонились, не соображая, очаровательные нахалки, что тем самым обнажают роковые края белых хлопковых трусиков, скругления юного жирка крошечных ягодиц — удар по Генитальному Мозгу, пусть и на рогах. Бродяга засмеялся, ткнул пальцем, а потом оглянулся на Пирата и сказал нечто из ряда вон: «А? Гёрл-гайды воду качают… и вой твой будет жар ночной… а?» — теперь глядя на одного лишь Пирата, без никакого притворства… Короче, Пирату эти слова снились позапрошлым утром, как раз перед пробуждением, они были в обычном списке призов на Состязании, где стало людно и опасно, из какой-то интервенции угольных улиц вовнутрь… он не очень точно помнил… перепуганный до помешательства, он ответил: «Уходите, а то полицейского позову».

Это решило текущую проблему. Но рано или поздно придет час, когда кто-нибудь еще узнает о его даре, тот, для кого это важно; у Пирата и самого имелась многосерийная фантазия — скорее даже мелодрама Эжена Сю, — в которой организация дакойтов или сицилийцев похищает его и использует в невыразимых целях.