Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

• Название: Поздно. Темно. Далеко
• Автор: Гарри Гордон
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-901332-01-6

Гарри Борисович Гордон — поэт, прозаик и художник, которому повезло родиться в Одессе (1941). В его романе «Поздно. Темно. Далеко» встают как живые картины советской Одессы, позволяющие окунуться в незабываемый колорит самого удивительного на территории бывшего СССР города. Этот роман — лирическое повествование о ценности и неповторимости отдельной человеческой судьбы в судьбе целого поколения. Автор предупреждает, что книгу нельзя считать автобиографией или мемуарами, хотя написан она «на основе жизненного и духовного опыта». Ради художественной правды, автору «пришлось исказить образы и факты, бороться если не со временем, то с хронологией, так что в некотором смысле роман можно назвать историческим… В процессе работы автор с удивлением и удовольствием обнаружил, что концы с концами не сводятся, а смысл жизни стал еще туманнее, чем прежде. Оказалось, что это книга о любви…»

---

Развеселившись, Плющ начал работать. Галка приезжает завтра в четыре с чем-то. Первое — дырка в полу, затем — покрасить. Краска эмалевая, до завтра высохнет два раза. Зеленая, падла, как травка, Галке должно понравиться. Ничего, подмешаем пару тюбиков сажи газовой, будет само то. В будуаре практически все готово. Обои Дюльфик дал клевые, ничего не скажешь. По светлому фону мелкие, мелкие, сдержанно розовые цветочки с серо-зелеными листиками. Ситчик получается, даже не ситчик, а батист. Хавает, зараза.

Одно непонятно: как встречать Галку. Надо же придумать обед, примус есть, и посуду кое-какую бабушка дала вместе с постелью. Сходить бы на Новый базар, выбрать крестьянскую курочку. Это рублей шесть. Всякие травки, редиски, помидоры, огурцы. Они же там, в Питере, только по радио все это слушают, даже с их бабками. И, естественно, — натюрморт. Цветов до хрена сейчас, и фруктов тоже. Для фруктов есть роскошное блюдо из фра-же, модерн, с литым каштаном на пятипалом листе, как на ладошке. И для цветов что-нибудь найдем. Короче, четвертак нужен, хоть стой, хоть падай. К тому же Галка наверняка навезет пару чемоданов какой-нибудь дряни, тряпок там, подарков, не в трамвае же ехать, такси — тоже рубля два. А с Галкой, так и все пять, рассмеялся Плющ, представив испугавшегося при виде Галки таксиста.

Пятясь, Плющ докрасил последний метр пола, в маленьком тамбуре обтер руки тряпкой с разбавителем и вышел.

Было не жарко, ветерок перепутывал кроны, в синих аллеях улиц вспыхивали и гасли белые и оранжевые пуговицы прохожих. На Софиевской он догнал Морозова с коляской.

— Ты знаешь, Костик, — сообщил Морозов, — Кока в Одессе.

— Да… знаю, — осторожно ответил Плющ.

— Странно, — задумчиво сказал Морозов, — ко мне не зашел.

— Зайдет еще, — обнадежил Плющ.

— Вряд ли, он в четверг уезжает. Последняя дурка, — оживился Морозов, — Шуревич завязал.

— Ну и что? — удивился Плющ, не увидев в этом никакой дурки.

— Слушай дальше, — продолжал Морозов, — проезжаю мимо окна и вижу: сидит Шуревич перед зеркалом, пьет из бутылки кефир, и после каждого глотка мацает свой бицепс. А?!

— Слушай, Морозов, — отсмеявшись, спросил Плющ, — ты не помнишь случайно адрес Розы, Карликовой сестры. С тех пор как они переехали, я был там только один раз.

Морозов закатил глаза:

— Значит так: Юго-Западный массив, улица Новоселов, угол Варненской.

— А, спасибо, я там найду. Теперь, с твоего разрешения, я тебя обгоню.

— Обгоняй, обгоняй, — усмехнулся Морозов.

7

«Что-то пошло не в ту степь», — маялся Эдик. Роман комкался, романом никак не становился, желаемой полифонией не пахло. Выпер острый сюжет, любопытный сам по себе, но все это сильно смахивало на приключенческую повесть. Все-таки без опыта не справиться, читай не читай, разбирайся сколько угодно, — материал гнется, ломается, звякают какие-то словечки, многозначительные пейзажи, точные сами по себе, изобличают дилетанта. Есть герои, характеры, опять же по-дилетантски, как живые, фотографические, или наоборот — лезет, зараза, какая-то символика, как в плохом кино. Слова, говорю, нет, а есть словечки.

Этот одесский жаргон, будь он проклят, вызывает смех там, где не надо. Бабелевщины, слава Богу, нет, но нет и Эдика. Нет самого главного, ради чего все и затевалось. Правда правдой, ни плохих ни хороших, но эта объективность и мешает, нет ощущения единственности, уникальности, смертельности, что ли, бытия. Пришел Измаил.

— Ну что, работаешь? — спросил он, закуривая.

— Работаю, — сердито ответил Эдик, — как бенгальский тигр, а толку…

— А ты думал…

— Я и сейчас думаю, — вызывающе ответил Эдик, — так редко заходишь, не мог на бутылку накопить?

— Ты же работаешь, — засмеялся Измаил. — Знаешь, чего я пришел? Сегодня же у Карлика день рождения.

— Правильно, — подумав, согласился Эдик, — двенадцатое июля. Как я забыл…

— Я и сам забыл, — успокоил Изя, — Розка позвонила.

— Тем более… Лена, — крикнул он в комнату, — где у нас вчерашний глинтвейн?

— Там где-то, в майонезной баночке, — недовольно откликнулась Лена.

— Да подожди, — усаживал Измаил, — часам к шести пойдем туда, к маме, они что-то готовят. Я ж специально за тобой зашел.

— Так еще больше часа, — беспокоился Эдик.

— Ну и что, поставь чайник и прочти что-нибудь.

— Нечего читать, — сказал Эдик.

— Ладно, старик, не жмись.

Эдик вздохнул, надел очки, и стал копошиться в бумаге.

— Все, — сказала Лионелла Архиповна, — идите в комнату, а я рассчитаюсь с этим, и в зале посмотрю, а то Зойка может выпустить меня в трубу.

— А где эта девочка, Маруся? — спросила Натка.

— Это разве девочка? Это жеребец, а не девочка!.. Ей только жрать! А к гостям выходить кто… Пушкин будет? Уволила я ее…

«Видали вы когда-нибудь такое паскудство? Нет, я не видела еще такого паскудства! Что придумал этот Антонеску! Этот лабух с навозом за ушами! Как вам это нравится? Мы теперь — Транснистрия! — Она швырнула газету на пол. — В гробу я его видела вместе с этой Транснистрией. Можно подумать, что Одесса для него какая-нибудь Бирзула или их вонючие Фокшаны…»

«… Генкин голос серебристо вытягивался и звенел, он пел о свободе, о лазурных морях, о поющих в тугих вантах южных пассатах, о белых коралловых рифах, о старых моряках, о мужской чести и гордой любви, возбуждая в Ильке горькую печаль по чему-то светлому и несбыточному и щемящую тоску по безвозвратно прошедшему. А песня трепетала, как бы надеясь вырваться на простор из прокуренной комнаты, билась о стекла окон, металась под потолком и, не найдя выхода, таяла в Илькиной груди теплой сиреневой болью…»

— Блеск, старик, — воскликнул Измаил, привстал и пожал Эдику руку. — А какая, нет, ты подожди, какая точность! Бабель! Паустовский! А характеры какие! Лена, а вам нравится?

Ко всем особам женского пола старше десяти-двенадцати лет Измаил обращался на «вы», невзирая на степень близости и родства. Даже к Ляле, в те минуты, когда она была им недовольна. Исключение составляли только мама и сестры.

Лена нехотя появилась в дверях.

— Конечно, нравится. Он, когда пишет, не ругается. Только курит еще больше.

— Нет, правда, здорово, — не унимался Измаил. — Знаешь, как мы сделаем? Я на днях получу за выступление, мы возьмем бутылку и пойдем к Голышеву. Он нормальный дядька, фронтовик, пишет очерки…

— И пьет водку, — продолжил Эдик.

— Ты не понимаешь, — рассердился Измаил, — он же парторг Союза. — Бодаенко тебе наобещает, сколько хочешь, а этот может сделать.

— Что он сделает? Убьет Коляду? Или отменит советскую власть?

Генерал в отставке Коляда был директором издательства. Однажды краем уха услышал он, что в очередной издаваемой книге есть стихи о Лорке.

— Кто така Лорка? — спросил Коляда рецензента.

— Испанский поэт, — оторопел профессор.

— А чи вин прогресивный?

— Его расстреляли фашисты.

— О це добре!

Измаил разволновался.

— Ты только напиши побольше, и пойдем.

— Напиши, напиши… Уже сто двадцать страниц, тебе хватит?

— Отлично, старик, на днях и пойдем. Ну а вы, Лена, пишете? А ну прочтите что-нибудь…

— Ой, дядя Изя, — закручинилась Лена, — это такое гамно…

— Ленка, не ломайся, — прикрикнул Эдик, — давай последнее, про мясо.

— Может на стул стать? — ломалась Лена.

— Что ты будешь делать! — сокрушался Измаил. — Читайте, я вам говорю, а не то хуже будет…

— Как, еще хуже? Ну ладно. — Она вздохнула.

— Громче, — крикнул Эдик, едва Лена начала.

«Ни пустоты, ни слов
В себе не нахожу я.
До следующих дней
Душой не добрести,

И все-таки туда
Веду себя, чужую,
Где не смогу себя
По-прежнему вести»

— Ну, так хорошо, — похвалил Измаил, — вам надо больше писать.

— Читайте Пушкина, Маяковского, — ехидно подхватил Эдик.

Измаил устало махнул рукой: «Ну тебя к черту».

Плющ ехал двадцать девятым трамваем по Люстдорфской дороге.

Сергеевы — люди, что называется, приличные, семья все-таки, кое-какие бабки наверняка есть.

Неловко, конечно, но не потому, что чужие, напротив, очень даже свои — сколько в юности провел с ними времени, неловко оттого, что если ты свой, то где же ты, падла, пропадал столько времени, и появился, когда пришла нужда. Ну, ничего, не так страшен черт… самое трудное — первый момент, удивление и вопросительные взгляды. Тут главное не частить и вести себя естественно и спокойно.

Ольга Михайловна, наверное, совсем старенькая, и сердце, помнится, у нее всегда болело. Вовчик, Владимир Сергеевич, «рыжий», как называет его Эдик, кажется, начальник какой-то пусконаладочный, все ездит куда-то в Дрогобыч, в командировку. Роза, классная тетка, сильно только строгая, где-то там, в исполкоме работает.