Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

• Название: Поздно. Темно. Далеко
• Автор: Гарри Гордон
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-901332-01-6

Гарри Борисович Гордон — поэт, прозаик и художник, которому повезло родиться в Одессе (1941). В его романе «Поздно. Темно. Далеко» встают как живые картины советской Одессы, позволяющие окунуться в незабываемый колорит самого удивительного на территории бывшего СССР города. Этот роман — лирическое повествование о ценности и неповторимости отдельной человеческой судьбы в судьбе целого поколения. Автор предупреждает, что книгу нельзя считать автобиографией или мемуарами, хотя написан она «на основе жизненного и духовного опыта». Ради художественной правды, автору «пришлось исказить образы и факты, бороться если не со временем, то с хронологией, так что в некотором смысле роман можно назвать историческим… В процессе работы автор с удивлением и удовольствием обнаружил, что концы с концами не сводятся, а смысл жизни стал еще туманнее, чем прежде. Оказалось, что это книга о любви…»

---

Шестидесятые годы изрядно попортили город. Особенно пострадал ансамбль Потемкинской лестницы — гордость Одессы. Снесли старый фуникулер и вместо него соорудили стеклянный и пластмассовый пенал эскалатора, разрушив этим строгую симметрию, задуманную и воплощенную архитектором Боффо.

Эскалатор, тут же вышедший из строя, вел, как и лестница, к Приморской улице и, через улицу, к новому морскому вокзалу, построенному во всем блеске посохинской школы.

Громадная стеклянная коробка, по тонкому замыслу авторов, должна была изображать корабль. Она и изображала, с той же мерой достоверности, с какой монреальский павильон на ВДНХ изображал собой милицейскую фуражку. Естественно, в коробку эту натекла постепенно такая же уродливая и незатейливая жизнь.

Пассажиров, ради которых все и задумывалось, было мало, и они были незаметны, робки и транзиты. Постоянными же обитателями нового морвокзала стали хорошо одетые темные личности — торговцы иконами, фарцовщики, щипачи и завмаги. Повезло дешевым проституткам, обитающим неподалеку, на Приморской улице и на спуске Кангуна, в просторечии — канаве. «Бигсы с канавы», довольствовавшиеся прежде бутылкой портвейна, приоделись, покрасились, подорожали, и, казалось, отрастили себе длинные ноги.

Старое здание морвокзала, хоть и утратило свое международное значение, не пострадало. В темном маленьком ресторане с ложно-классическими пилястрами, лепным фризом и морскими пейзажами, собиралась прежняя публика. Помимо солидных мореманов — старпомов и стармехов с дамами, удалых аспирантов водного института, — никуда не делись воспитанные бандиты с Пересыпи и Молдаванки, карточные игроки по-крупному деятели эстрадного бизнеса и мелкие партийные функционеры, гарантированные здесь от нежелательных встреч.

Дел здесь почти не вели, преимущественно танцуя под оглушительный оркестр. Официантки были в основном пожилые и приветливые, не в пример молодым бесстрастным вышибалам нового морвокзала.

Сегодня здесь гулял Ляля, карточный шулер, выигравший, говорили, то ли двадцать, то ли тридцать тысяч. Ляля сосредоточенно плясал посреди зала, высоко подбрасывая ноги и размахивая руками. Ему было лет шестьдесят, был он строен, похож на провинциального актера, с печальным взглядом и бровями, как у Пьеро, — домиком. Прихлебатели хлопали в ладоши, какая-то толстая домашнего вида женщина пыталась плясать вприсядку.

«Но и Молдаванка, и Пересыпь, — убеждал оркестр, — обожали Лялю-игрока».

В зал вошел смуглый молодой человек небольшого роста, лет тридцати. На нем был роскошный английский коричневый костюм-тройка и старая, коричневая же фетровая шляпа. Китайскими глазами, какие бывают у украинцев южных провинций, мрачно смотрел он из-под черной челки на пляшущих. Затем увидел в углу пустующий столик на двоих и направился туда.

— Так, — сказал он подошедшей официантке, — бутылку минералки, кусок мяса и бутылку водки.

— Эскалоп, шашлык, шницель, люля-кебаб?

— Все равно, — сказал молодой человек — Кусок мяса. Натурального.

Официантка кивнула и отошла.

— Погодите, мамочка, — окликнул молодой человек, — отыщите мне, пожалуйста, ну, где-нибудь на кухне, граненый стакан. А?

«Улица, улица, улица родная, Мясоедовская улица моя-а-а-а…» — пел оркестр популярное сочинение Мориса Бенимовича.

Молодой человек ощерился, как от боли, достал прямую английскую трубку и стал набивать ее табаком из замшевого кисета, на котором голубым мулине был заботливо вышит запутанный вензель с росчерками.

Набив трубку, он опомнился, снял шляпу и положил ее на противоположный стул.

— Еле нашла, — сказала официантка, ставя перед ним граненый стакан. — Может, салатику? — спросила она. — Мясо надо подождать.

— Как хотите, — сказал молодой человек — Спасибо, мамочка.

— На здоровье, рыбонька, — отозвалась официантка и пошла в буфет. По дороге она оглянулась. Молодой человек медленно налил три четверти стакана водки, полфужера минеральной воды и, положив руки на стол, задумался. Затем залпом выпил водку, посомневался и отпил воды из фужера. Официантка вздохнула и пошла по своим делам.

«Ха-ва-нагила», — пел Ляля вместе с оркестром, большими пальцами зацепившись за лацканы пиджака и выделывая что-то ногами. За столиками в такт хлопали в ладоши. Две девицы вскочили и повисли на Ляле, мешая ему танцевать, Ляля засмеялся, слегка стукнул их лбами и закричал:

— Василий Петрович, закрывай, на хрен, кабак! Никого не выпускать, Ляля радуется жизни. И пусть никто себе ни в чем не отказывает.

Он обвел всех веселыми глазами, остановившись на незнакомом молодом человеке.

— А скажи, Ляля, честно, — дружелюбно спросил молодой человек, — а что, хвост у тебя есть?

Он, улыбаясь, ждал ответа, боковым зрением поглядывая на Лялиных соратников, среди которых то ли прошел, то ли почудился угрожающий ропот. Ляля засмеялся.

— У Ляли все есть, — сказал он с достоинством. — Дыши пока.

Веселье продолжалось, гремел оркестр, несколько посторонних посетителей, расплатившись, жались по стеночке к выходу. Молодой человек был пьян и, не допив бутылки, требовал вторую. Он стучал вилкой по столу и громко смеялся. От Лялиного стола отделился рябой мордоворот, сбросил шляпу на пол, подвинул стул и сел рядом.

— Сашя, — представился он. — Будем выступать дальше?

— Сережа Есенин, — назвался Плющ. — Не жалею, падла, не зову, не плачу. А моя толстожопенькая Айседора спит как младенец. А теперь, будь другом, подними, пожалуйста, шляпу. Она у меня отцовская как-никак.

Сашя грустно, по-матерински качал головой:

— Канал бы ты, дешевка, тихо и скромно, пока я тебе в роте не покарябал.

Плющ ликующе захохотал и крепко схватил Сашю за нос. Тот ударил Плюща плохо собранным кулаком по губе, но вырваться не смог. Плющ встал и потащил телохранителя к хозяину. Отпустив оторопевшего Сашю, Плющ достал из Лялиного кармашка батистовый платочек и приложил к кровоточащей губе.

Старчески присеменил швейцар Василий Петрович и коротко ударил Плюща в печень. Плющ согнулся, и Ляля спокойно ребром ладони ударил по шее.

— Ша, — сказал Ляля, — останавливая жестом ринувшихся было желающих. — Он такой маленький. Викиньте его…

Двое подхватили Плюща под мышки и бросили на мраморную лестницу. Сашя подобрал шляпу и бросил вслед.

«Ах, Одесса, — доносилось из зала, — жемчужина у моря, Ах, Одесса, ты знала много горя…»

Костик поднялся и, увидев, что костюм испачкан, улыбнулся: «Что и требовалось доказать. Позорники, и отметелить как следует не могут. Не хотят, Костик, не хотят», — грустно поправил он себя.

Прямо как тот неуловимый Джо, который на хрен никому не нужен. Плющ покрутил шеей. Вроде позвонки целы. Ну а за шляпу этому Саше зачтется. «Ну что, Плющик, пойдем дальше? Будем искать на свою задницу приключений?».

Закружилась вдруг голова, затошнило. Плющ сел на ступеньку. Вот что значит так долго не пить. Трехсот граммов хватило. Денег полный карман, и расплатиться не дали. Бред какой-то. Вспомнились изрезанные этюды, мелкие, никому не нужные заботы, только отравляющие душу. Одно слово — жемчужина, падла, у моря. Он закрыл глаза. Видение представилось ему, то ли из раннего детства, то ли из прошлой жизни: стол, а под столом стол, а под ним еще меньше стол, и так бесконечно, и очень хотелось забиться под тот, самый маленький.

Он с трудом заставил себя встать, и вышел на площадь. Было темно и ветрено. Акации расшумелись над головой, смахивали с неба крупные звезды, и те летали, и трещали, сталкиваясь, и били осколками по голове, по глазам…

— Мамочка родненькая, — сказал вслух.

Домой не хотелось, и не было во всем мире места, куда бы хотелось. Плющ двинулся по темной площади. Из-за деревьев выступили две фигуры, медленно приближались.

— Вот оно, — с облегчением подумал Плющ. — Бог не фраер. И вовсе это не страшно. Главное, ничего не говорить — все уже сказано-пересказано. Хорошо бы и они помолчали.

Звезды скатились с головы, стали на свои места. Деревья затихли.

— Молодой человек, — сказал женский голос, — водка нужна? Хорошая, польская.

Женщина сняла с руки дерматиновую кошелку. Молодой длинный парень молчал. «Сын, наверно», — буднично подумал Плющ.

— А давайте, ребята, на троих. Разумеется, я беру!

— Спасибо, я бы с удовольствием, — рассмеялась женщина, — нельзя нам, на работе как-никак. Возьмите, шесть рублей всего.

— Большое спасибо, — сказал Плющ, протягивая две пятерки, — удачи…

— Спасибо и вам, — сказала женщина, — всегда рады.

«И что же дальше, — думал Плющ, отвинчивая крышку. — „Сгуста вудка выборова“, — прочел он под фонарем. — Классная водка, в Питере пили». Он прислонился к дереву и сделал несколько глотков. Стало легче. Который теперь может быть час? Полночь, наверное. Надо же, спиртоносы ходят по Приморской. Он остановил такси.