Самуил Полетаев - Второе небо

• Название: Второе небо
• Автор: Самуил Полетаев
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1972

«Внизу покачивается небо — то самое небо, которое люди видят с земли. Это небо часто застилается облаками, и они, облака, порой обрушиваются на землю дождями и снегом. Но отсюда, из самолета, виднеется второе небо, вечно синее и чистое, и о нем, втором этом небе, думает сейчас Абуталиб. Мысли старого ашуга подобны высокому горному небу, на котором никогда не бывает облаков. Солнце, древнее, как вечность, царит в нем и все освещает. От его нещадного света некуда укрыться. Выдержать его могут только добрые дела и чистая совесть».

О ком бы ни были рассказы этой книги — о бесстрашном ли подростке Куантае, убежавшем из интерната в степь, чтобы вместе с дедом пасти коней, о бойком ли на выдумки Тимке, выигравшем у писателя необыкновенное пари, или о Славке, пронзенном внезапной жалостью к жуку-носорогу — все рассказы проникнуты одной мыслью: человек прекрасен, когда дела его добры и совесть чиста.

Об этом и думал, пролетая над родными горами, старый дагестанский ашуг из рассказа «Второе небо».

---

Ларкан внесла со двора широкий поднос с бешбармаком; дом наполнился паром, запахом вареного теста и баранины. Из-за спины дяди Каратая, уже красного, веселого, появилась вторая бутылка. Снова наполнились стопки.

Взрослые говорили теперь, перебивая друг друга, становилось шумно. Чингиз устал сидеть, поджавши ноги, он хотел выйти во двор, где ребята гоняли мяч в наступившей уже темноте, но усатый, с веселыми глазами чабан Казак-пай, сидевший рядом, то и дело оглядывался на него, словно хотел убедиться, на месте ли он, и нежно поглаживал его по плечу. Казакпай участвовал в общем разговоре, но одновременно не забывал следить за ним. Доброту и внимание излучало его морщинистое, круглое, немолодое лицо с глубоко сидящими веселыми глазами.

Из-за спины Каратая выскочила и третья бутылка. Дым пошел коромыслом. О Чингизе давно все забыли. Он решил потихоньку выйти, отодвинулся к стенке, чтобы за спинами взрослых пробраться к выходу, но Казакпай, положив руку на плечо, задержал его, поднял стаканчик и сказал:

— Выпьем в память нашего доброго Ибрая! Это был человек… такой человек, такой, я вам скажу… — Вдруг лицо его скривилось, и по морщинам потекли слезы, стекая по усам прямо в стаканчик и на пиджак. Все закивали, соглашаясь с ним. Он подержал стопку в протянутой руке, но слов, чтобы закончить, так и не нашел и опрокинул ее в рот, а вслед за ним и другие.

Говорили о каком-то Ибрае, которого все здесь знали. Вспоминали о добрых делах его, шумели, перебивая друг друга. Каждый старался доказать, что был Ибраю самым близким другом. Один вспоминал, как вместе перегоняли скот на зимовку; другой — о том, как гуляли на чабанском слете; третий — о том, как Ибрай выручил его от суда за недостачу, когда волк зарезал в отаре нескольких овец. Ибрай многим давал взаймы, но был настолько вежлив, что никогда не напоминал о долге. Наверно, и среди присутствующих гостей немало людей, которые так и не вернули ему долга. То-то они так нахваливают его!

Тетушка Накен утирала нос платком и смотрела на Чингиза. Мальчику было неловко от ее взгляда. Когда он тоже взглянул на нее, она кивнула ему и улыбнулась, тотчас прикрыв ладонью рот. Только Каратай мрачно молчал. Он сердито переводил глаза с одного на другого, но никто не обращал на него внимания. Тогда он хлопнул одного из рассказчиков по руке и обратился к Чингизу:

— Послушай, сынок, тебе, наверно, скучно с нами? Я вижу, тебе надоели наши пьяные разговоры. Иди-ка лучше погуляй во дворе. Смотри, какая луна в небе, светло как днем.

Чингиз хотел показать свою вежливость и сказать, что ему вовсе не скучно, но в тоне дяди слышался приказ, и он покорно встал и вышел во двор.

В небе сияла луна. Синеватым блеском светились снега на вершинах. Клубились черные кустарники у ручья. У стога, выделяясь над близким горизонтом, стояли черные кони.

Чингиз присел на завалинку. На лужайке кучкой лежали овцы, недавно пригнанные с пастбища. Талайбек бил на чурбане топором толстую кость. От ударов с треском разлетались осколки, и ребята с криком расхватывали их. Пес бросался в общую свалку, рычал, метался, пока не ухватил изрядный кусок и не скрылся в сарае. Талайбек заметил Чингиза и отдал ему свою долю.

— Ешь, — сказал он. — Очень вкусно.

Чингиз подержал кость, не зная, что с ней делать. Он засунул ее в рот и пососал. Он даже виду не подал, что ему неприятно. Хорошо, что из сарая появился пес, а Талайбек отвернулся. Чингиз бросил кость с облегчением.

Потом гоняли мяч. При луне хорошо было видно. Ребята кричали, и крик их далеким эхом отдавался в горах. Больше всех орал Талайбек. Весь день он пропадал на пастбище с овцами и только сейчас мог вдоволь наиграться.

А в доме шумели гости…

«Спи, сыночек, спи, дорогой!»

Ночью Чингиз долго не мог заснуть от тоски и одиночества. Спрятав голову под тяжелое одеяло, он тихонечко скулил, вспоминая свою мать — толстую, добрую, ласковую Солтобу. Он плакал, думая о том, что она в больнице и он больше никогда, никогда не увидит ее. Сердце беспомощно сжималось, когда он вспоминал, как мать сидела с ним на кухне и, вдруг побелев, сползла со стула на пол и долго лежала там, пока он, сотрясаясь от душивших его слез, не сбегал за соседями.

Потом мать пришла в себя, ее перенесли на кровать, и она смотрела на него странными, неподвижными глазами, пытаясь что-то сказать, но, кроме «бу-бу-бу», ничего нельзя было разобрать.

С машиной «скорой помощи» приехал отец. Высокий, полный, неторопливый, он один был спокоен среди набившихся в квартиру людей. Он сидел возле матери, гладил ее руку. Она же, немая, с бурым лицом, раздувшимся и отяжелевшим, страдальчески смотрела на него. Потом ее унесли на носилках во двор и увезли в больницу.

И остались они с отцом одни. В обеденный перерыв Чингиз заходил в институт, где работал отец, вместе шли в ресторан и ели там все, что хотели: остро наперченный суп, чебуреки… Отец брал себе бутылку пива, а ему фруктовой воды. Они сидели и ели не торопясь и почти ни о чем не говорили, потому что оба думали об одном и том же — с Солтобу.

В квартире все напоминало о маме. Стоило случайно увидеть в углу ее растоптанные босоножки, как он слышал грузные, шаркающие шаги. В прихожей он припадал иногда лицом к ее старенькому халату, висевшему на вешалке. От халата пахло мамой. Да и сам халат — воротничком, рукавами, пуговицами — чем-то неуловимо был похож на нее. Сердце у Чингиза теплело от радостно-обманчивой надежды: скрипнет дверь, из кухни выйдет мама, от улыбки на ее крупном добром лице станет светлее в прихожей… Чингиз торопился в комнату и долго не мог успокоиться: «Мамочка, мама!..»

Целые дни Чингиз проводил один. Много читал, иногда он сидел в деканате института, дожидаясь, пока не вернется с лекции отец. Так продолжалось недолго. По словам отца, навещавшего мать, ей становилось легче, но Чингиза в больницу не брал с собой — маму нельзя волновать.

Однажды в доме появился Каратай, младший брат отца. Он и раньше, бывало, навещал их — приезжал на базар, привозил на продажу овчины и мясо, бегал по магазинам, — но никогда не оставался у них ночевать. Братья не очень ладили между собой. Куманбет был доцентом и гордился тем, что выбился в люди. Ну, а Каратай кто? Однако у него, простого чабана, была собственная гордость, он не хотел унижаться перед старшим братом.

На этот раз Каратай приехал, чтобы забрать Чингиза и отвести его в аил, где он жил и пас колхозных овец.

Так мальчик попал в горы.

Чингиз лежал, задыхаясь под жарким одеялом, и плакал, вспоминая мать. Если она умрет, думал он, ему придется остаться у Каратая, в этом доме, где он чувствовал себя неуютно среди грязных, шумных, горластых братьев и сестер. Он был так поглощен своим горем, что даже не слышал, как тетушка Накен подошла к нему и, присев на корточки, неотрывно смотрела на него, осторожно поглаживая одеяло. Она улыбалась и не заслонялась рукой, потому что знала, что на этот раз все равно никто не увидит ее беззубого рта.

— Спи, сыночек, спи, дорогой!

И опять во сне он летал на коне, парил над горами и сверкала звездой и полумесяцем часовня у подножия горы. С замиранием сердца держался он за гриву коня, и под ним торжественно проплывала зеленая долина…

Баня во дворе

Кто это сидит рядом, сидит и смотрит на него? Чингиз еще не проснулся, но знает, но чувствует, что кто-то копошится рядом и смотрит на него в упор. Он приоткрыл свой заспанный глаз и увидел Ларкан. Она сидит, ноги поджав под себя, расплетает косички — одну держит в губах, другую пересыпает в быстрых своих пальцах. Целый ворох волос лежит на плечах; долго придется сидеть, заплетая тугие косички, и она не торопится. Руки делают свое дело, а глаза между тем скользят по лицу спящего Чингиза с неутомимым любопытством.

Чингиз шевельнулся, чтобы откинуть одеяло, и девочка исчезла. Только что была здесь, расплетала косички, а вот уже и нет ее — сквозь стенку прошла!

Видно, Чингиз еще не совсем проснулся. Очень может быть, что Ларкан приснилась ему. Чего не случится в доме, к которому он еще не привык. Чингиз натянул одеяло, повернулся на бок и опять задремал.

Когда он снова проснулся, в доме никого не было. Если не считать солнца, которое пожаром полыхало на стене, на узорчатом старом ковре. Чингиз вскочил с постели и застыл у окна.

А во дворе, а во дворе — что там творится! Братишки и сестренки, те, что поменьше, и те, что побольше, сидят у тандыра, прижавшись друг к дружке, как воробьи. В цинковом корыте барахтается голая малышка, орет в три голоса, закрыв кулаками глаза, а сверху Ларкан сливает воду из старого щербатого чайника.

— Вот и все, дурочка!

Ларкан вытаскивает сестренку из корыта, и плач прекращается. Девочка сама вытирается платьем своим, потом натягивает его на себя и усаживается, довольная, рядом с братьями и сестрами. Теперь она — счастливый зритель, глаза ее сияют от радости и ожидания.