Александра Гальбина - Каменный пояс, 1989

• Название: Каменный пояс, 1989
• Автор: Александра Гальбина
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989
• ISBN: 5—7688—0086—7

Литературно-художественный и общественно-политический сборник, подготовленный Челябинской, Курганской и Оренбургской писательскими организациями. Включает повести, рассказы, очерки о современности и героических страницах нашего государства. Большую часть сборника составляют произведения молодых авторов.

---

«Ай, ай, ай!.. — Не можем мы возвращаться с пустыми руками», — снова уткнулся в книгу Семенцов, нервно елозя вспотевшей ладошкой по небритой щеке.

Цыганка между тем неторопливо перелистывала юбки и после странных манипуляций в руке ее, как у фокусника, блеснул новенький, будто только что с Монетного двора, пятак.

— На тебе на развод, беднай, — сунула цыганка денежку в руку Семенцову и гордо удалилась в соседний вагон.

Дед

Деда нарядили, как куклу, и вынесли из дома подышать. Пристроили на деревянную седушку, подперли с боков, чтобы не перекувырнулся.

Сидит дед, дышит. Приглядывается, к тощей ржавой коровенке, похожей на старый велосипед без колес, прислушивается к ленивому, совсем не обязательному, лаю пухластой собаки, принюхивается к белой, заполонившей палисадник, сирени.

Задремывая, дед вонзает острый, как обушок, нос в мягкую подушку, вздрагивает, распахивая мутные, будто из серого стекла, глаза. Снова приглядывается, прислушивается, принюхивается…

— Не хочется умирать, — говорит дед.

И я ему верю.

Объявление

В ожидании автобуса я постигал архитектуру остановочного павильона, воздвигнутого на скорую руку жэковскими зодчими почти на самом загибе тихой окраинной улицы.

Не спеша расшифровывал замысловатые петроглифы, относящиеся к раннему атомному веку.

Вверху, на лобовой доске, под ржавым гофрированным козырьком неожиданно наткнулся на объявление:

«В коллективном саду «Дачный» по сходной цене продается участок с яблонями, грушами, сливами, вишней, смородиной и т. д. Справляться в любое время у Замотохина».

А в самом низу, косо по обрезу и торопливо, но тем же решительным почерком дописано:

«Зачем мне такой сад, в котором за шесть лет ни одной ягодки не видал?»

В районе Сокольников

Не умею ходить по Москве. Всегда кому-то мешаю, причиняю неудобства. Кажется, все идут в одну сторону, а я наоборот. Толкают справа и слева, подталкивают спереди и сзади. Скоро и вовсе оказываюсь вытесненным на обочину или прижатым к стене. Поозираюсь затравленно и, не заметив хоть маломальского сочувствия, снова, зажмурив глаза, ныряю в толпу, как в горный поток. Пусть несет, авось где-нибудь выбросит на берег. И выбросило, в районе Сокольников. Стою недалеко от книжного лотка, за которым лихо орудует хипповатый лоточник.

— Пожалуйста, календари и книги! — кричит он. — Календари и книги!

Люди, скучась, топчутся, как хоккеисты в ритуальной клятве, гнут шеи, выкатывают глаза.

— «Северный дневник» Юрия Казакова! — вопит лоточник. И вдруг интимно, как бы между прочим, добавляет:

— Последнее слово о культе личности.

Толпа оживилась, стала расти.

— Какой прохвост! — озлился я, но вмешиваться не стал. Пусть, думаю, люди покупают — замечательная книга.

Кузьма

— Что за шум?

— Кузьма опять свою колотит.

Я спустился вниз и у подъезда увидел жалкую картину. Вокруг старенького самосвала валяется битое стекло. Фары, как пустые глазницы. Капот изуродован, крылья помяты. Остывающий Кузьма, размахивая рукояткой, ходит кругами, пинает колеса, ругается.

— Не заводится?

— Да пошла она к … матери! В гробу ее видел! — и тэ дэ, и тэ пэ.

Через час Кузьма совсем успокоится, поставит запасные фары, застеклит кабину, выправит капот, подкрасит крылья. Далеко за полночь скорчится в три погибели на сиденье, вздремнет. А утром с любовью осмотрит машину, скажет виновато:

— Ты уж прости меня, дурака.

И укатит по делам на стройку.

Сдается жилье

Сколотил птичий домик, щитовой, похожий на финский. Выкрасил в зеленый цвет. Разборчиво написал и приклеил выше летка объявление:

«Городской человек, уставший от дыма, камня и машин, за умеренное вознаграждение в виде щебета и чириканья сдаст отдельное жилье молодой семье, желающей обзавестись детишками».

Первым, как всегда, оказался воробей. Не обратив внимания на бумажку, поскольку грамотей еще тот, прошмыгнул вовнутрь и долго не показывался. Можно только представить, с какой придирчивостью осматривал он домик, будто штатный член жилищно-бытовой комиссии. Наконец вылез, почесал макушку и улетел.

Откуда-то снизу, прыгая по жердочке, появился дятел. Сразу — очки на нос! — уперся в объявление. Прочитал слева направо, как обычно, справа налево по-арабски, потом сверху вниз по-китайски. Тюкнул пару раз, проверил, не гнилые ли доски. Для чего-то повисел вверх тормашками. Может, так лучше смотрится? И… тоже улетел.

А этот мне сразу понравился. Черный, с зеленоватым отливом. Перышко к перышку, ни одного лишнего, ни одного случайного. По всему его облику чувствуется, что птица серьезная. Домик скворцу, надо сказать, приглянулся, потому как он в повышенном настроении стал насвистывать знакомую-знакомую песенку, когда-то уже слышанную мной.

Болезнь века

Зашла вечером Ольга из дома напротив. Плачет. Вчера мужа схоронила.

— Спали мы поврозь, — рассказывает, — а ту ночь, как на грех, Ваня ко мне пришел. Соскучился, шепчет, погреюсь чуток. Обнял меня да так сильно, аж поясница хрустнула. Слышу, захрипел. Пока высвободилась, свет зажгла — минуточки не прошло! — у него уже и язык набок. Клапан на сердце закрылся. От волнения, что ли. Врачиха говорит, если бы не лег со мной, то еще протянул с годик. И зачем я, дура, поддалась? Жили ведь и без этого…

Кино

Каждый вечер они смотрят по телевизору кино про Дата Туташхиа. Он молчком, озабоченно и внешне спокойно, она, наоборот, суетно, с выкриками:

— Гляди, гляди! Набутусился, межедворник!

— Да не трости под ухом, не сидится тебе!

Спать ложатся поздно, под впечатлением. Он долго ворочается на скрипучей, как и его тело, кровати, чешется, будто свороб напал. Она гнездится на печи, распинывает по углам старые валенки, охает, кряхтит нараспев — осподи, прости меня, грешную! — зевает. Потом попритихнет, вроде затаится, дождется, пока он станет всхрапывать, натужно урчать малосильным движком, глохнуть на пол-обороте, и в самый аварийный момент позовет:

— Слышь? Оне че, цыгане?

— Кто цыгане?

— Ну, эти, в кино-то.

— Дура без подмесу… Грузины! — осердится он и натянет на голову лоскутное одеяло, оголяя сухие, похожие на березовые палки с шелушистой корой ноги.

А на следующий вечер они снова устраиваются рядышком на обитом железным листом сундуке перед экраном. Ей не сидится, она толкает створку и дребезгливым голосом сманивает соседку, поплевывающую напротив у ворот беззаботными семечками:

— Айда кино смотреть!

— Про че?

— Про Куташкина!

Народное средство

Вьюхов, оседлав жену, раскатывал березовой скалкой белую, будто пшеничный сочень, и смятую по краям кожу на пояснице. Жена поскуливала жалобно в подушку, сучила полными изрисованными варикозной синюхой ногами, пыталась освободиться от Вьюхова, но тот впился острыми, как кукиши, коленками в мясистые бока и, смеясь, приговаривал:

— Лежи, не дергайся. Через неделю от твоего радикулита одно название останется.

Дней через десять бабе действительно полегчало. Вьюхов, зауважав еще больше себя, наказывал:

— Да скажи своим коновалам, пусть у людей поучатся, а то закормили таблетками!

Скоро и в соседних квартирах захрустели кости и заохали недужные. А еще через неделю жену Вьюхова, распятую, как Христа, не то с переломом остистого отростка поясничного позвонка, не то с надрывом связок, увезли в больницу. Вьюхов наскреб на «огнетушитель» пенистого и шипучего вина, опорожнил без обычной радости в утробе. Посидел, задумчиво уставясь на коричневое пятнышко в стакане. Затем выудил из комода скалку, аккуратно завернул в половинку газеты и крадуче сунул, чтобы дочь не заметила, в мусорное ведро.

Беспокойная жизнь

Сижу в холодке под грушей, переполнен счастьем, как бочонок водой. Порхаю глазами с ветки на ветку, прислушиваюсь к движку неуемной пчелы. Конопля, разомлев, приснула у забора. Пугало бдит на своем посту. Соловею от умиротворения, проваливаюсь сквозь явь. И, кажется, вместо деревьев вопросы расставлены по земле. А я размахиваю топором, нажимаю на лопату. Но чем больше пластаюсь, изводя старые, заметно покосившиеся, тем больше вырастает новых — молодых и напористых…

К чему это я? А к тому, что нам, как плохому танцору, всегда что-нибудь мешает. То денег нет, маемся, где бы достать, раздобыть. То деньги есть, опять беспокойство. Хочется шикануть хорошенько, да жалко потратиться. То в правом боку покалывает, то в левом. То влюбимся, то разлюбим. Никакой передышки, без праздников и выходных изнашиваемся.