Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

• Название: Окно выходит в белые деревья...
• Автор: Евгений Евтушенко
• Издательство: Прогресс-Плеяда
• Жанр: Поэзия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-93006-061-4

Избранное всемирно известного русского поэта Евгения Евтушенко составила его жена — Мария. В том вошли стихотворения разных лет, главы из поэм «Братская ГЭС» и «Казанский университет», поэмы «Коррида», «Снег в Токио», «Ивановские ситцы», «Голубь в Сантьяго», а также новые стихи. Открывает книгу предисловие замечательного русского критика и литературоведа — Льва Аннинского.

---

ЯРМАРКА В СИМБИРСКЕ

Ярмарка!
                   В Симбирске ярмарка!
Почище Гамбурга!
                               Держи карман!
Шарманки шамкают,
                              а шали шаркают,
и глотки гаркают:
                           «К нам,
                                          к нам!»
В руках приказчиков
                                    под сказки-присказки
воздушны соболи,
                               парча тяжка,
а глаз у пристава
                              косится пристально
и на «селедочке»[2] —
                                 перчаточка.
Но та перчаточка
                                 в момент с улыбочкой
взлетает рыбочкой
                                   под козырек,
когда в пролеточке
                                  с какой-то цыпочкой,
икая,
              катит
                           икорный бог.
И богу нравится,
                               как расступаются
платки,
               треухи
                              и картузы,
и, намалеваны
                           икрою паюсной,
под носом дамочки
                                    блестят усы.
А зазывалы
                     рокочут басом.
Торгуют юфтью,
                                шевром,
                                               атласом,
прокисшим квасом,
                                      пречистым Спасом,
протухшим мясом
                              и Салиасом[3].
И, продав свою картошку
да хвативши первача,
баба ходит под гармошку,
еле ноги волоча.
И поет она,
                        предерзостная,
все захмелевая,
шаль за кончики придерживая,
будто молодая:

«Я была у Оки,
ела я-бо-ло-ки,
с виду золоченые —
в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.
Я в котле сварила кашу.
Каша с Камою горька.
Кама — слезная река.

Я поехала на Яик,
села с миленьким на ялик.
По верхам и по низам —
все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.
Я купила себе дом.
Чем для бабы не уют?
А сквозь крышу слезы льют…»

Баба крутит головой,
все в глазах качается.
Хочет быть молодой,
а не получается.

И гармошка то зальется,
то вопьется,
                       как репей…
Пей, Россия,
                        ежли пьется,
только душу не пропей!..

Ярмарка!
                   В Симбирске ярмарка!
Гуляй,
           кому гуляется!
А баба пьяная
в грязи валяется.

В тумане плавая,
царь похваляется…
А баба пьяная
в грязи валяется.

Корпя над планами,
министры маются…
А баба пьяная
в грязи валяется.

Кому-то памятник
подготовляется…
А баба пьяная
в грязи валяется.

И мещаночки,
                       ресницы приспустив,
мимо,
             мимо:
                           «Просто ужас!
                                                       Просто стыд!»

И лабазник стороною,
мимо,
                а из бороды:
«Вот лежит…
                       А кто виною?
Все студенты
                         да жиды…»
И философ-горемыка
ниже шляпу на лоб
и, страдая гордо, —
мимо:
«Грязь —
                   твоя судьба, народ!»
Значит, жизнь такая подлая —
лежи
             и в грязь встывай?!
Но кто-то бабу под локоть
и тихо ей:
                       «Вставай…»
Ярмарка!
                    В Симбирске ярмарка!
Качели в сини,
                            и визг,
                                       и свист,
и, как гусыни,
                       купчихи яростно:
«Мальчишка с бабою…
                                       Гимназист!»
Он ее бережно ведет за локоть,
он и не думает, что на виду.
«Храни Христос тебя,
                                        яснолобый,
а я уж как-нибудь сама дойду…»
И он уходит,
                      идет вдоль барок
над вешней Волгой,
                                      и, вслед грустя,
его тихонечко крестит баба,
как бы крестила свое дитя.
Он долго бродит…
                                  Вокруг все пасмурней…
Охранка —
                      белкою в колесе.
Но как ей вынюхать,
                                      кто опаснейший,
когда опасны в России все!
Охранка, бедная,
                                 послушай, милая:
всегда опасней, пожалуй, тот,
кто остановится,
                               кто просто мимо
чужой растоптанности
                                         не пройдет.
А Волга мечется,
                                       хрипя,
                                                      постанывая.
Березки светятся
                                    над ней во мгле,
как свечки робкие,
                                 землей поставленные,
за настрадавшихся на земле.

Ярмарка!
                    В России ярмарка!
Торгуют совестью,
                                 стыдом,
                                                   людьми,
суют стекляшки, как будто яхонты,
и зазывают
                        на все лады.
Тебя, Россия,
                         вконец растрачивали
и околпачивали в кабаках,
но те, кто врали и одурачивали,
еще останутся в дураках!
Тебя, Россия,
                        вконец опутывали,
но не для рабства ты родилась.
Россию Разина,
                             Россию Пушкина,
Россию Герцена
                               не втопчут в грязь!

Нет,
            ты, Россия,
                                   не баба пьяная!
Тебе страдальная дана судьба,
и если даже ты стонешь,
                                           падая,
то поднимаешь сама себя!

Ярмарка!
                  В России ярмарка!
В России рай,
                          а слез? — по край,
но будет мальчик —
                                    он снова явится —
и скажет праведное:
                                       «Вставай…»

1964–1997

«Как-то стыдно изящной словесности…»

Как-то стыдно изящной словесности,
отрешенности на челе.
Как-то стыдно натужной небесности,
если люди живут на земле.

Как-то хочется слова непраздного,
чтоб давалось оно нелегко…
Все к Некрасову тянет, к Некрасову,
ну, а он — глубоко-глубоко…

Как-то стыдно сплошной заслезненности,
сострадательства с нимбом борца.
Как-то стыдно одной заземленности,
если все-таки есть небеса.

Как-то хочется слова нескушного,
чтоб лилось оно звонко, легко,
и все к Пушкину тянет, все к Пушкину,
ну, а он — высоко-высоко…

14 января 1965

«Идут белые снеги…»

Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя.

Чьи-то души, бесследно
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.

Я не верую в чудо.
Я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.

И я думаю, грешный, —
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?

А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.

Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно —
для России я жил.

И надеждою маюсь
(полный тайных тревог),
что хоть малую малость
я России помог.

Пусть она позабудет
про меня без труда,
только пусть она будет
навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня.

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои и чужие
заметая следы…

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

18 января 1965

«Предощущение стиха…»