Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

• Название: Окно выходит в белые деревья...
• Автор: Евгений Евтушенко
• Издательство: Прогресс-Плеяда
• Жанр: Поэзия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-93006-061-4

Избранное всемирно известного русского поэта Евгения Евтушенко составила его жена — Мария. В том вошли стихотворения разных лет, главы из поэм «Братская ГЭС» и «Казанский университет», поэмы «Коррида», «Снег в Токио», «Ивановские ситцы», «Голубь в Сантьяго», а также новые стихи. Открывает книгу предисловие замечательного русского критика и литературоведа — Льва Аннинского.

---

Он отвечает как истинный сын своего времени, как сын своего поколения, поколения последних идеалистов советской эпохи: кто изначально вобрал в себя «всё», тот никогда не будет опустошен. Даже если не найдет этому «всему» подлинного имени.

Перебор имен — это все тот же перебор «составных» жизненного потока: всё пробуется и всё отбрасывается: не то! И в интиме, и на митинге. На грани между «любовной лирикой» и «гражданской» видишь, что никакой «грани» нет.

— А собственно, кто ты такая,
с какою такою судьбой,
что падаешь, водку лакая,
а всё же гордишься собой.

А собственно, кто ты такая,
когда, как последняя мразь,
пластмассою клипсов сверкая,
играть в самородок взялась?..

А собственно, кто ты такая
и, собственно, кто я такой,
что вою, тебя попрекая,
к тебе прикандален тоской?

Прячась за того же Блока, он мог бы назвать это стихотворение: «Фаине» или «Коломбине». Или, не прячась: «Алданочке», «Португалочке», «Калифорниечке»… А мог бы назвать: «Мировой Революции». Или: «Всемирной Истории».

Он назвал это стихотворение: «России».

Еще бы: «История века дописана: мы оказались в постскриптуме».

Мировой истории с нами теперь делать нечего: нас из нее вышибли.

Но «что-то», из чего нас вышибли, саднит и ноет. «Что-то в нас всех сидит глубже, чем Сталин и Ленин. Наша свобода смердит лагерным тленом, растленьем»

Хотели свободы — получили разгул. Хотели стереть все границы — получили уравнение: «Где грань меж Магаданом и Майданеком?»

Искали виноватых? Пожалуйста: «Иван-дурак, Исак-дурак… Народов братство было люто. Шли по велению вождя то русский, то грузин в малюты…»

И все это — под красным флагом.

Лежит наш красный флаг
                                 в Измайлове в растяг.
За доллары его
                         толкают наудачу.
Я Зимнего не брал.
                          Не штурмовал рейхстаг.
Я — не из «коммуняк».
                                   Но глажу флаг и плачу.

Лучше бы брал, штурмовал. Страшно терять «всё», когда тебя этим «всем» наделили, а оно оказалось «призрачно». Такое не определить. Только пережить.

Одно определение точно:

«Я был последним советским поэтом».

Не вижу причин сокрушаться по этому поводу. Евтушенко — последний в ряду больших советских поэтов. Ряд достойный. Судьбу не выбирают.

Он был зачат в палатке геологов над Ангарой — там, где впоследствии встала Братская ГЭС, — и появился на свет в Нижнеудинской больнице. Советской власти было тогда неполных пятнадцать. Когда пятнадцать исполнилось ему самому, он бросил школу, поехал в Казахстан, нанялся рабочим в геолого-разведочную экспедицию и долбил ломом породу, пока не скопил денег на пишущую машинку. Еще через пятнадцать лет его стихи знал весь мир, и иностранец, попавший на его «концерт» (между прочим, это был Джон Чивер), не зная, как всё это понять, сказал, что это «явление природы».

Евгений Евтушенко аккумулировал энергию своего времени. Он полюбил эпоху самозабвенно. И она ему ответила взаимностью. Что не помешало ей самозабвенно лупить его. Таков был стиль времени. Он дрался в ответ, спорил, когда его называли любимчиком, сравнивал себя с ломом, крушащим стены, с тараном, проламывающим преграды. Он был «ужасное дитя» матери-эпохи. Таковым, надо думать, он и войдет в ее историю.

Напомню азбучное правило: в стихе решает не то, «про что» говорится, а то, «что» говорится, и говорится не столько словами, сколько разрядами ликующей энергии меж слов:

Целовали меня, а я — как нецелованный.
Баловали меня, а я — как небалованный.

Слышите, как искрит?

Лев АННИНСКИЙ

«Окно выходит в белые деревья…»

Л. Мартынову

Окно выходит в белые деревья.
Профессор долго смотрит на деревья.
Он очень долго смотрит на деревья
и очень долго мел крошит в руке.
Ведь это просто —
                               правила деленья!
А он забыл их —
                               правила деленья!
Забыл —
                 подумать —
                                         правила деленья.
Ошибка!
                     Да!
                                 Ошибка на доске!

Мы все сидим сегодня по-другому,
и слушаем и смотрим по-другому,
да и нельзя сейчас не по-другому,
и нам подсказка в этом не нужна.
Ушла жена профессора из дому.
Не знаем мы,
                         куда ушла из дому,
не знаем,
               отчего ушла из дому,
а знаем только, что ушла она.
В костюме и немодном и неновом,
да, как всегда, немодном и неновом, —
спускается профессор в гардероб.
Он долго по карманам ищет номер:
«Ну что такое?
                           Где же этот номер?
А может быть,
                        не брал у вас я номер?
Куда он делся? —
                              трет рукою лоб. —
Ах, вот он!..
                   Что ж,
                            как видно, я старею,
Не спорьте, тетя Маша,
                                           я старею.
И что уж тут поделаешь —
                                           старею…»
Мы слышим —
                           дверь внизу скрипит за ним.

Окно выходит в белые деревья,
в большие и красивые деревья,
но мы сейчас глядим не на деревья,
мы молча на профессора глядим.
Уходит он,
                 сутулый,
                                неумелый,
какой-то беззащитно неумелый,
я бы сказал —
                           устало неумелый,
под снегом,
                    мягко падающим в тишь.
Уже и сам он,
                              как деревья,
                                                     белый,
да,
           как деревья,
                                 совершенно белый,
еще немного —
                              = и настолько белый,
что среди них
                          его не разглядишь.

12 февраля 1955

«Я шатаюсь в толкучке столичной…»

Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.

Удивляюсь баржам бокастым,
самолетам, стихам своим.
Наделили меня богатством.
Не сказали, что делать с ним.

21 апреля 1955

НА ВЕЛОСИПЕДЕ

Я бужу на заре
своего двухколесного друга.
Мать кричит из постели:
«На лестнице хоть не трезвонь!»
Я свожу его вниз.
По ступеням
                         он скачет
                                          упруго.
Стукнуть шину ладонью —
и сразу подскочит ладонь!
Я небрежно сажусь —
вы посадки такой не видали!
Из ворот выезжаю
навстречу воскресному дню.
Я качу по асфальту.
Я весело жму на педали.
Я бесстрашно гоню,
и звоню,
              и звоню,
                               и звоню…

За Москвой петуха я пугаю,
кривого и куцего.
Белобрысому парню
я ниппель даю запасной.
Пью коричневый квас
в пропылившемся городе Кунцево,
привалившись спиною
к нагретой цистерне квасной.
Продавщица сдает
мокрой мелочью сдачу.
Свое имя скрывает:
«Какие вы хитрые все…»
Улыбаясь: «Пока!»,
я к товарищу еду на дачу.
И опять я спешу,
и опять я шуршу по шоссе.
Он сидит, мой товарищ,
и мрачно строгает дубину
на траве,
               зеленеющей у гаража.
Говорит мне:
«Мячи вот украли…
                                 обидно…»
и корит домработницу:
«Тоже мне страж… —
                                  Хороша!»
Часто вижу вокруг
я усмешки и взгляды косые:
«Растолстел-то он как,
а какие завел башмаки!»
Помолчите-ка лучше.
Ходите,
              худые,
                              босые, —
ничего вы не сможете, —
руки у вас коротки.
Он-то мог…
Я гляжу на широкие, сильные плечи.
Он о чем-то все думает,
даже в беседе со мной.
Очень трудно ему.
На войне было легче.
Жизнь идет.
Юность кончилась вместе с войной.
Говорит он:
«Там душ.
                          Вот, держи —
                                                        утирайся».
Мы по рощице бродим,
ругаем стихи и кино.
А потом за столом,
на прохладной и тихой террасе,
рядом с ним и женою
тяну я сухое вино.
Вскоре я говорю:
«До свидания, Галя и Миша…»
Из ворот он выходит.
Жена прислонилась к плечу.
Почему-то я верю:
он сможет,
                           напишет…
Ну, а если не сможет, —
и знать я о том не хочу.
Я качу!
Не могу я с веселостью прущей расстаться.
Грузовые в пути
догоняю я махом одним.
Я за ними лечу
в разрежённом пространстве,
на подъемах крутых
прицепляюсь я к ним.
Знаю сам, что опасно!
Люблю я рискованность!
Говорят мне,
                    гудя напряженно,
                                                            они:
«На подъеме поможем,
дадим тебе скорость,
ну, а дальше уже,
как сумеешь, гони».

Я гоню что есть мочи!
Я шутками лихо кидаюсь.
Только вы не глядите,
как шало я мчусь, —
это так, для фасону,
я знаю, что плохо катаюсь.
Но когда-нибудь
я хорошо научусь.
Я слезаю в пути
у сторожки заброшенной, ветхой.
Я ломаю черемуху в звоне лесном,
и, к рулю привязав ее ивовой веткой,
я лечу
и букет раздвигаю лицом.
Возвращаюсь в Москву.
Не устал еще вовсе.
Зажигаю настольную,
верхнюю лампу гашу.
Ставлю в воду черемуху.
Ставлю будильник на восемь,
и сажусь я за стол,
и вот эти стихи
я пишу…

29 июля 1955

ЗАВИСТЬ