Славой Жижек - РАЗМЫШЛЕНИЯ В КРАСНОМ ЦВЕТЕ: КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА КРИЗИС И СОПУТСТВУЮЩИЕ ПРЕДМЕТЫ

• Название: РАЗМЫШЛЕНИЯ В КРАСНОМ ЦВЕТЕ: КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА КРИЗИС И СОПУТСТВУЮЩИЕ ПРЕДМЕТЫ
• Автор: Славой Жижек
• Издательство: Европа
• Жанр: Философия
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9739-018

В новой книге, представляющей реакцию на современный экономический кризис, Славой Жижек разоблачает утопию «здорового» капитализма. Никакого нейтрального рынка нет и не будет: рамки экономического взаимодействия задаются политическими решениями. Станет мировой кризис моментом отрезвления, пробуждения современников от либерального сна? Все зависит от того, как он будет символизирован, какую идеологическую интерпретацию он получит. Сам Жижек не скрывает личной пристрастности — только заново осмысленная идея коммунизма и контуры новой коммунистической культуры создают шанс для выхода из тупика либерально- капиталистических утопий

---

Условия для капитализма создавались и поддерживались грубой государственной диктатурой, во многом похожей на ту, что существует сегодня в Китае: государство, легализующее насильственную экспроприацию простых людей, из которых делают пролетариев, и приучающее их к их новой роли. В сегодняшнем Китае нет ничего экзотичного: в нем просто повторяется наше забытое прошлое. Как насчет размышлений некоторых западных либеральных критиков касательно того, насколько быстрее развивался бы Китай, будь в нем политическая демократия?

В телевизионном интервью несколько лет тому назад Ральф Дарендорф[66] связал рост недоверия к демократии с тем фактом, что после каждого революционного изменения путь к новому процветанию проходит через «долину плача»: после краха социализма, невозможно сразу же перейти к изобилию процветающей рыночной экономики — ограниченная, но реальная социалистическая система социального обеспечения и защиты должна быть демонтирована, и эти первые шаги неизбежно болезненны; то же касается и Западной Европы, где переход от государства всеобщего благосостояния к новой мировой экономике сопряжен с болезненными отказами, меньшей социальной защитой и меньшими гарантиями социального обеспечения. Согласно Дарендорфу, проблема заключается просто в том, что этот болезненный переход через «долину плача» занимает больше времени, чем средний электоральный цикл в демократических обществах, вследствие чего велик соблазн отложить трудные изменения ради победы на ближайших выборах. Образцовым примером здесь служит разочарование широких слоев в посткоммунистических странах в экономических результатах нового демократического порядка: в прекрасные дни 1989 года они приравнивали демократию к изобилию западного общества потребления, а теперь, спустя десятилетие, когда изобилия так и нет, они возлагают вину за это на саму демократию… К сожалению, Дарендорфа гораздо меньше волнует противоположный соблазн: если большинство противится необходимым структурным изменениям в экономике, не логично ли заключить, что примерно на десятилетие к власти — даже недемократическими средствами — должна прийти просвещенная элита, которая примет необходимые меры и тем самым заложит основы для действительно устойчивой демократии? Следуя этой логике, Фарид Закария отмечает, что демократия может закрепиться лишь в экономически развитых странах: если развивающиеся страны «преждевременно демократизируются», результатом этого оказывается популизм, который завершается экономической катастрофой и политическим деспотизмом[67] — неудивительно, что наиболее преуспевающие сегодня в экономическом отношении страны третьего мира (Тайвань, Южная Корея, Чили) получили полноценную демократию лишь после периода авторитарного правления.

Разве этот ход рассуждений не служит лучшим доводом в пользу китайского пути в противоположность российскому? После краха коммунизма Россия подверглась «шоковой терапии» и бросилась прямиком к демократии и капитализму, в результате став экономическим банкротом. (Здесь есть веские основания для умеренной паранойи: были ли эти западные экономические советники Ельцина, которые предлагали этот путь, столь невинными, какими казались, или они на самом деле обслуживали американскую заинтересованность в экономическом ослаблении России?) Китайцы, напротив, пошли по пути Чили и Южной Кореи, используя неограниченную авторитарную власть для контроля над социальными издержками, которых требовал переход к капитализму, и избегая тем самым хаоса. Короче говоря, странноватое сочетание капитализма и коммунистического правления, вовсе не будучи забавной аномалией, оказалось благом; стремительное развитие Китая происходило не вопреки авторитарному коммунистическому правлению, а благодаря ему. И, в заключение, выскажу сталинистское подозрение: что, если те, кого беспокоит дефицит демократии в Китае, на самом деле больше беспокоит быстрое развитие Китая, которое делает его следующей глобальной сверхдержавой, угрожающей превосходству Запада? Здесь есть еще один парадокс: не обращая внимания на все дешевые насмешки и поверхностные аналогии, между постоянным маоистским самореволюционизированием, постоянной борьбой против косности государственных структур, и внутренней динамикой капитализма существует глубокая структурная гомология. Возникает соблазн перефразировать здесь афоризм Бертольта Брехта «Что такое ограбление банка в сравнении с основанием нового банка?»: что такое вспышки насилия хунвейбинов в разгар «культурной революции» в сравнении с подлинной «культурной революцией», постоянным распадом всех форм жизни, необходимым для капиталистического воспроизводства? Сегодня трагедия «большого скачка» повторяется в виде комедии быстрого капиталистического «великого скачка» в модернизацию со старым лозунгом «в каждую деревню по домне», звучащим теперь как «на каждую улицу по небоскребу». Некоторые наивные левые говорят, что именно наследие «культурной революции» и маоизма в целом помешало капитализму разгуляться в полную силу, позволив избежать его худших эксцессов и сохранить минимальную социальную солидарность. Но что, если верно обратное? Что, если сама «культурная революция» с ее грубым уничтожением прошлых традиций была тем «шоком», который создал условия для последующего капиталистического взрыва? Что, если Китай также следует включить в составленный Наоми Кляйн перечень стран, в которых природная, военная или социальная катастрофа расчистила почву для нового капиталистического взрыва[68]?

Высочайшая ирония истории, таким образом, заключается в том, что именно Мао создал идеологические условия для стремительного развития капитализма, разорвав ткань традиционного общества. Каким был его призыв к народу, особенно молодежи, в «культурной революции»? Не ждите, что кто-то скажет вам, что делать! У вас есть право на восстание!

Поэтому думайте и действуйте сами, разрушайте культурные реликвии, судите и нападайте не только на старших, но и на партийных чиновников и правительство! Наносите удары не только по репрессивным государственным механизмам и организуйтесь в коммуны! И призыв Мао был услышан — за ним последовала всплеск необузданных страстей по делегитимации всех форм авторитета, так что в конце Мао пришлось обратиться к армии для восстановления порядка.

Парадокс, таким образом, заключается в том, что ключевая битва «культурной революции» была не между аппаратом коммунистической партии и обвиняемыми в традиционализме врагами, а между армией и коммунистической партией и силами, которые вызвал к существованию сам Мао.[69]

Схожая динамика наблюдается и в сегодняшнем Китае: великие идеологические традиции воскрешаются с тем, чтобы ограничить разрушительные последствия капиталистического взрыва, устроенного самой партией. На этом фоне следует рассматривать недавнюю масштабную кампанию в Китае по реанимации марксизма в качестве действенной государственной идеологии (в это предприятие в буквальном смысле вкладываются миллионы долларов). Те, кто видит в этом угрозу капиталистической либерализации, знак того, что сторонники жесткого курса хотя сохранить свою гегемонию, полностью упускают суть. Как бы это парадоксально ни звучало, такое возвращение марксизма является знаком окончательного триумфа капитализма, знаком его полной институционализации. (Недавние правовые меры, которые гарантируют частую собственность и превозносятся Западом как решающий шаг к правовой стабильности, являются частью того же развития). Какой же марксизм предлагается в качестве подходящего для сегодняшнего Китая? Хотя китайский режим все еще легитимируется марксизмом, он отвергает логику эгалитарного пролетарского восстания, подрыва Целого с позиции восстания «части, которая не является частью». Акцент делается на различии между марксизмом и «левым уклоном»: марксизм — это не то же, что «левый уклон», термин, который применяется к любым разговорам об освобождении рабочих, от свободных профсоюзов до преодоления капитализма. Основываясь на марксистском тезисе о развитии производительных сил как ключевом факторе социального прогресса, главная задача прогрессивных сил определяется как создание условий для продолжающейся «модернизации», избегающей любых форм нестабильности, вызванных «левым» или «правым» уклоном (многопартийная демократия и т. д.), которые приводят к хаосу и тем самым мешают ускоренной модернизации. Вывод очевиден: в сегодняшнем Китае лишь ведущая роль коммунистической партии способна обеспечить ускоренную модернизацию в условиях социальной стабильности — официальным (конфуцианским) определением является «гармоничное общество», к которому должен стремиться Китай. Следовательно, пользуясь старой маоистской терминологией, хотя может показаться, что главным врагом является «буржуазная» угроза, «главное противоречие», с точки зрения правящей элиты, состоит в противоречии между существующим «гармоничным» порядком (безудержное капиталистическое развитие, поддерживаемое правлением коммунистической партии) и угрозой восстания рабочих и крестьян — именно поэтому недавнее усиление репрессивных аппаратов (формирование спецподразделений полиции по охране общественного порядка для подавления народных волнений и т. д.) служит действительным социальным выражением того, что в идеологии представляется как возрождение марксизма. Не применимо ли предложенное Троцким описание царской России в 1905 году как «порочной комбинации азиатского кнута и европейской биржи» к сегодняшнему Китаю?