Людмила Зубова - Языки современной поэзии

• Название: Языки современной поэзии
• Автор: Людмила Зубова
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Языкознание
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-86793-791-7

В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.

Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.

---

Естественно, что за спиной переписчика, как и за моей, стоит его время, которое прочитывает исторический документ с точки зрения собственной «заинтересованности» или же «невменяемости», т. е. как текст непрозрачный даже в отрывках, знаемых наизусть. Так же и упомянутый пушкинский Онегин прочитан с точки зрения победившей в русской литературной традиции — Лермонтовской (при том, что все клялись и до сих пор клянутся именно именем Пушкина). Замена всех прилагательных на безумный и неземной, помимо того, что дико романтизирует текст, резко сужает его информационное поле, однако же усугубляет мантрическо-заклинательную суггестию, что в наше время безумного расширения средств и сфер информации вычитывается, прочитывается как основная и первичная суть поэзии.

(Пригов, 1998: [2])

Языковой критике у Пригова подвергается и фонетический образ слова. Цикл «Изучение сокращения гласных», состоящий из пяти текстов, начинается с передразнивания чешского языка, в котором сохранились слоговые плавные согласные:

Лёт мртвего птаха
Над чрною житью
Он мртвел летаха
Над Влтавой жидкой

И над Пршикопом
Я зрел ту птаха
Как пел он пркрасно
Псмертно летаха.

(«Лёт мртвого птаха…»[329])

И далее автор испытывает границы возможного в русском языке, фонетически уподобляя русские слова чешским и, естественно, нарушая эти границы:

Вот я птцу ли гльжу ли льтящу
Иль про чрвя рзмышляю плзуща
Или звря ли бгуща в чаще
Я змечаю ли дльны уши

Странно, но на все есть слово
Здесь ли в Прге, иль в Мскве ли
рдимой
Даже в Лндоне — тоже слово
На естство оно первдимо.

(«Вот я птцу ли гльжу ли льтящу…»[330])

Слова, сокращенные таким неестественным образом, гротескно отражают вполне естественное явление: редукцию слова в разговорной речи, а затем и в языке — как следствие не столько экономии усилий, сколько восприятия слова целиком, а не по морфемам, утрачивающим самостоятельную значимость.

Ситуация, актуальная для XII–XIII веков — возместительное продление гласного, компенсирующее утрату редуцированного (ослабленного) звука в соседнем слоге, — оказывается возможной и сейчас:

Безумец Петр — безумец первый
Так, но когда — безумц второй
Собрал в комок стальные нервы
И их вознес над головой

Чтоб жизни срок укоротился
Возможно, это был урок
Тем, кто без умысла катился
И прикатился на порог

(«Безумец Петр — безумец первый…»[331]);

Вот избран новый Президент
Соединенных Штатов
Поруган старый Президент
Соединенных Штатов

А нам-то что — ну, Президент
Ну, Съединенных Штатов
А интересно все ж — Прездент
Соединенных Штатов.

(«Вот избран новый Президент…»[332])

В истории языка возникали варианты слова или формы, и впоследствии один из них, не принятый нормативным языком, оказывался востребованным поэзией — например, формы сладк у Кантемира, красн, честн у Тредьяковского, черн, бледн у Державина, верн, черн у Пушкина[333]. Но если у этих авторов подобные формы имеют стилистическое значение традиционных поэтизмов, то у Пригова они скорее демонстрируют речь, в которой слово оказывается недовоплотившимся — при том, что претензия на подражание классикам выставляется напоказ:

И лишь подумал — вон сидит
В углу какой-нибудь философ,
Поверх тебя в лицо глядит
ругих каких-то там колоссов.
И говорит, сгустив чело:
Сегодня очень я расстроен.
Весь день я думал: отчего
Так странно человек устроен?
Ведь знает, что под настом крепким —
Тьма съеденных червями предков,
А все беспечн не по летам,
Все веселится в этом мире,
Затем ли рыцарь на турнире
Ребро ломал в присутствье дам,
Строитель строил Нотр-Дам
<…>
Ну, почему я не могу
С женою выйти на балкон
И посмотреть без неприязни
На мир — как он велик, как он
Великий не однообразен
<…>
Как вон скопляется народ,
Портреты, транспаранты, знамя,
И все колышется, плывет
На площадь Красную с песнями

(«О голове»[334]);

Когда бы вы меня любили
Я сам бы был бы вам в ответ
К вам был бы мил и нежн… да нет —
Вот так вот вы меня сгубили

А что теперь?! — теперь я волк
Теперь невидим я и страшен
Я просто исполняю долг
Той нелюбви моей и вашей.

(«Когда бы вы меня любили…»[335])

Вставка гласных демонстрирует древнейший закон открытого слога свойственный праславянскому языку и в значительной степени действующий до сих пор, но не заметный носителям языка, поскольку живые процессы не отражены орфографией:

В горах за ланью крался ввысь
Охотник юный смелый
И в тот же час спускался вниз
За ланью тигор смелый

(«Три баллады из кантаты „Тост за Сталина“»[336]);

Поезд дальше не пойдет —
Вот и смысол путешествий
Смысол же парадов, шествий —
Что к ним очень смысл идет
Выйдем же на остановке
Снимем местные обновки
Всяк идет путем конечным
Путь лежит над местом вечным.

(«Смерть пионера»[337])

Добавочные гласные часто напоминают растяжение слов в фольклорных текстах[338]:

Вот живет антисемит
Книги русские читает
Ну, а рядышком семит
Книжки тежие читает

Правда, вот антисемит
Чувствует намного тоньше
Но зато в ответ семит
Мыслиит немного тоньше

А над ними Бог живет
Всех умнее их и тоньше
Так что пред Его лицом
Кто умнее тут? кто тоньше —
Я

(«Вот живет антисемит…»[339]);

Ах, сколько их было не хуже меня
А были талантливей лучше меня
Умнее ведь были, добрее меня
Моложе меня и постарше меня
Так что с ними сталось со всеми теперь
Так тожее само что с мною теперь
Иных уже нету к печали теперь
Иные живут предо мною теперь
Зачем же я так все подробно пишу
Затем же я так все подробно пишу
Что если я все это не напишу
Так как же узнают что сталося с ними.

(«Ах, сколько их было не хуже меня…»[340])

Во всех случаях, когда Пригов позволяет себе поэтические вольности, допустимые в XVIII и XIX веках, а также деформации слова, характерные для фольклора, но не принятые нормативной поэтикой XX века, важно, что слово, растягиваясь или сжимаясь, демонстрирует свою гибкость, способность модифицироваться в контексте. При этом деформированное слово часто приобретает изобразительные или характеризующие функции; например, в строке Вот и смысол путешествий при назидательном произнесении слова появляется дополнительный звук как носитель ускользающего смысла, в строке Мыслиит намного тоньше изобразительна длительность процесса. А в следующем контексте ощутима «судорога» слова:

Я глянул в зеркало с утра
И судрога пронзила сердце:
Ужели эта красота
Весь мир спасет меня посредством
И страшно стало.

(«Я глянул в зеркало с утра…»[341])

Насмешки Пригова часто направлены и на синтаксис:

Сестра Жены Друга Поэта
России Времени Расцвета
Поэзии Посредством Нас
Ирина имя ей как раз
Ей жить и жить сквозь годы мчась
У ней других желаний нету
А я хочу свой смертный час
Встретить несмотря на это.

(«Сестра Жены Друга Поэта…»[342])

В развитии русского языка существует весьма активная тенденция: признаки и отношения все чаще обозначаются не относительными прилагательными, а родительным падежом существительных (сочетания типа солнечный луч вытесняются сочетаниями типа луч солнца). В сфере, самой нечувствительной к языку — официальной речи, как письменной, так и устной (а также в плохой научной речи), выстраиваются длинные цепочки конструкций с родительным падежом. И совсем не случайно эта отупляющая последовательность родительных падежей благополучно соседствует у Пригова с пародийным искажением патетических строк из стихотворения Маяковского «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»: Мне бы жить и жить, / сквозь годы мчась. / Но в конце хочу — / других желаний нету — / встретить я хочу / мой смертный час / так, / как встретил смерть / товарищ Нетте (Маяковский, 1957-б: 164).