Борис Изюмский - Мои вечера

• Название: Мои вечера
• Автор: Борис Изюмский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Вниманию читателей предлагаются неизвестные массовому читателю мемуары Бориса Васильевича Изюмского. Это одни из последних его рукописей. Они позволяют глубже понять писателя и педагога Изюмского как человека. Отдельные фрагменты этих мемуаров («Как доктор Вэнь вылечил меня», «„Шпионы“ в украинском хуторе», «Из истории „Алых погон“») публиковались в газете «Кадетское братство».

Настоящая публикация подготовлена сыном Александром. Орфография и пунктуация — авторская.

---

Можно быть влюблённым по молодости, можно голову терять в страсти. Но сильнее таких чувств — преклонение души благодарной. Я предполагал в тебе самоотверженность, но не думал, что она в тебе столь безоглядна. Я предполагал, что ты способна, дабы спасти меня, на муку, работу, на самый тяжкий и долгий уход. Только теперь открылось передо мной величие твоей души. Нет, ты не ангелица — и вспылишь, и слово лишнее скажешь. И всё же ты весь свет мой. Это не лесть старца, которому молодость отдала себя. Это гимн человеку, которому до конца дней своих буду я служить верой и правдой. Отныне каждое мое дыхание принадлежит тебе, добрый поступок — тебе. Да будут благословенны дни, соединившие нас!

18 июня 1984 г. Реанимация.

ДОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ РОТА[4] (1984 г. Больница)

Когда в апреле 1950 г. в Москве меня принимала в СП СССР комиссия (в ней было не более 15 человек, и голосование шло открыто), то председатель этой комиссии Леонид Соболев сказал об «Алых погонах»:

— Эта книга написана не по творческой командировке, а родилась жизнью.

Тогда в СП было 4500 человек (сейчас 10 800), но ощущение у меня такое, что вес СП был выше в ту пору. В ростовской организации я оказался восемнадцатым и входил в неё как в храм, фигурально выражаясь, оставив на пороге грязную обувь. Шутка сказать, такие имена!

Мне дали рекомендацию Василенко, Шолохов-Синявский, Петров-Бирюк. Ввели в Правление, сделали редактором альманаха «Дон» (вся его редколлегия состояла из меня и Андриасова). Прошло немного лет, и я сам стал давать рекомендации для вступления в СП. Из 16 моих рекомендаций (Сухановой, Костоглодовой…) о двух я жалею.

Во-первых, напрасно я дал рекомендацию Анатолию Загорному. Он был посредственным драматическим артистом, но напечатал две исторические повести («Каменная грудь» и «Ретивое сердце») и тем покорил меня. Однако дальше этого творчество не пошло: женился на москвичке, стал литературным чиновником в СП РСФСР.

Второй, мною рекомендованный, Михаил Андриасов оказался не художником. Бойкий журналист, он широко использовал давнюю дружбу с Анатолием Софроновым, то и дело печатался у него. Но если бы вы захотели найти у него хотя бы один яркий образ, одну художественную деталь — это вам не удалось бы. Зато амбиций полно, как и претензий на то, что он «ведущий». Мне глубоко антипатичен как человек, А. Тер-Маркарьян, но когда я нахожу у него в стихотворении строку: «Летняя ночь плыла на спине по Дону, вглядываясь в звезды», я понимаю — это художник.

Я не хочу брать на себя роль судьи над своими коллегами. Иные из них литературно способнее меня, лучше меня как люди. Но разве не вправе я давать хотя бы для себя оценки их труду, их человеческим качествам?

Однако начну с себя. Я честолюбив, борюсь всю свою литературную жизнь с этим пороком, но не всегда успешно. Я могу на собрании промолчать тогда, когда надо выступить. Я бываю вспыльчив, болезненно воспринимаю критику. У меня не хватает здоровой самоуверенности. Увлекаюсь порой нестоящим человеком — вижу талант и там, где его нет. Мои отношения с товарищами прошли сложные метаморфозы. Вот взять хотя бы поэта Александра Рогачёва. Он нравился мне своей прямотой, неподкупностью, но ряд его качеств оттолкнул меня от него. Во-первых, бахвальство. Его я терпеть не могу. А Саша любит поговорить на тему: какой он большой поэт: общерусский, известный, самобытный. А потом он вдруг стал падок «на власть»: ему хотелось обязательно быть избранным в Правление, и чтоб «упомянули» в списке «ведущих», и хотелось менторски поучать меньшую братию, да ещё и с ортодоксальных позиций, которых ещё вчера не признавал как ограниченность. И кончился для меня Саша, да, вероятно, и я для него.

Но возвращаюсь к старой гвардии. Она не блистала образованностью (разве что Оленич-Гнененко), но была талантлива. Самородком оказался Петров-Бирюк. Поразительно не умел он, правда, и не хотел дорабатывать свои произведения. Дмитрий Иванович сам мне рассказывал, как привёз в Москву, в издательство «Советский писатель», для переиздания роман «Кондратий Булавин». Ему сказали: вот это надо доработать. Он поехал в Переделкино, там слово в слово перепечатал две главы «Кондрата». Вырвав текст напечатанный, вместо него вставил то же, но отпечатанное на машинке. Отвёз своему редактору.

— Ну, вот видите, Дмитрий Иванович, теперь совсем другое дело, — довольно сказал тот.

Георгий Филиппович Шолохов-Синявский шёл в своих книгах от автобиографии («Далёкие огни» — это его работа в молодости телеграфистом, «Волгины» — журналистика на войне). Очень, как автор, сентиментален, местами скучноват, тускл. В жизни бывал желчен, мнителен и обидчив, как малое дитя.

Особого разговора заслуживает Александр Павлович Оленич-Гнененко. По происхождению дворянин, высокообразован, в свое время сибирский левый эсер-террорист, он больше всего любил слово «принципиальность», хотя её-то ему частенько и не хватало. Вот идет «борьба с космополитами», прорабатывают поэта Леонида Шемшелевича (он восемь лет был в ссылке за то, что на смерть Горького опубликовал, несколько переделав, своё стихотворение, написанное когда-то «во здравие»). Больше всех в «разоблачительствах» старается Оленич: «заклеймить», «принципиально», «калёным железом»… Далее последовали в отношении Шемшелевича акции административные. Милиция отняла у него паспорт, и поэт, как палый лист, заметался по Дону. Но вот последовала, так сказать, общесоюзная амнистия, — космополиты оказались не космополитами, а врачи-убийцы не убийцами. Я стал свидетелем такой сцены. В комнату СП заходит Леонид Шемшелевич. По щекам этого почти пятидесятилетнего человека текут слёзы. На стол руководителю организации — Оленичу — он кладет возвращённый милицией паспорт. Александр Павлович вскакивает, бросается к Леониду Вениаминовичу, обнимает, целует его, дает ему стакан воды. Позже, когда тот ушёл, я спрашиваю у Оленича:

— Александр Павлович, когда же вы были искренни? Тогда, когда в этой же комнате требовали самых крутых мер в отношении Шемшелевича, или сегодня?

— Тогда я был мерзавцем, а сегодня я целовал своё сердце.

Очень непросто складывались у меня отношения с Анатолием Вениаминовичем Калининым. Талантливый человек. Но «со всячинкой». Сначала он ко мне даже благоволил. Так, будучи другом первого секретаря ЦК ВЛКСМ Михайлова, написал ему по собственной инициативе письмо с советом выпустить «Алые погоны» большим тиражом. Но вот послал я Анатолию Вениаминовичу рукопись второй части «Алых погон», долго ждал ответ и разразился гневным письмом, на что получил резонный ответ: «Не надо мазать дёгтем ворота, в которые думаешь войти».

Совсем испортила отношения статья Калинина в «Молоте» — «В третьем эшелоне». Главный режиссёр и постановщик трагикомедии «Борьба в литературе с космополитизмом» Анатолий Софронов дал из Москвы инструкцию — разоблачать их на Дону. Нашли двух. И вот Калинин в статье «В третьем эшелоне» начал поносить, как только мог, Браиловского и Шемшелевича. Прямо паразиты они на теле народном, враги.

Я встретил Калинина на Будённовском проспекте в тот час, когда в витрине «Молота» выставлена была для всеобщего чтения эта злополучная статья. Зашел в СП. Все двери распахнуты, будто покойников ногами вперед выносили. А на улице встретил и автора.

— Анатолий Вениаминович, — говорю, — от вашей статьи за семь вёрст разит черносотенными погромами.

Позеленел. Единственно, что нашёл ответить, было: «Мой лучший друг — Юдович».

— Негр в сенате, — ответил я ему.

После этого инцидента много лет у нас с Анатолием Вениаминовичем отношения были, мягко говоря, прохладные, и лишь в последние годы стали лояльны — даже книги стали друг другу дарить.

Да и от Закруткина я со временем отошёл. Ценил в нем широту русской души, гостеприимство, близость к людям труда, способность и охоту собственными руками сложить печь, привить в саду абрикосу к груше. Как писатель (довольно образованный, кандидат филологических наук), он весьма подвержен действию литературщины, но что особенно отвратило меня в нём, так это душа конъюнктурщика. Так, в статье строк в 120, напечатанной в «Литгазете», он умудрился… 15 раз упомянуть фамилию Брежнев. Как относится Виталий Александрович ко мне? При каждом случае объясняется в любви, как «к хорошему писателю», но, будучи облечён немалой общественной властью (член редколлегии «Литературной России», секретарь СП РСФСР и т. д.), никогда и на грош не сделал мне добра (я имею в виду хотя бы слово одобрительное, сказанное всенародно). Наоборот, изрядно затормозил выход в «Дону» повести «Зелен-камень» («мало пота и крови народных»), хотя при встрече сказал об этой своей внутренней, для редакции рецензии: «Наплюй и разотри!»

Очень колоритна фигура Александра Суичмезова — нынешнего редактора журнала «Дон». Я бы Александра Михайловича назвал «донским Микояном в литературе». Ещё будучи в течение четверти века редактором «Молота», он из всех членов бюро обкома один-единственный пережил… пять полных смен обкома. Поразительны в этом человеке нюх и готовность сделать «чего изволите». Его друг Иосиф Юдович сказал мне о нём: «Если с вечера Александру Михайловичу скажут: ты должен убить такого-то ни за что, и он знает — хорошего человека, Суичмезов ночь промучается, а наутро… убьёт».