Мария Кюри - Пьер и Мария Кюри

• Название: Пьер и Мария Кюри
• Автор: Мария Кюри
• Издательство: ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛKСМ „МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1959

Книга включает два популярных биографических описания: жизни и деятельности супругов Пьера и Марии Кюри. Первое биографическое описание принадлежит перу М. Кюри — личные воспоминания о муже, дополненные деталями из рассказов самого П. Кюри и его друзей; второе — Е. Кюри.

_{Под научной редакцией и с послесловием профессора В. В. АЛПАТОВА}

---

Компьенский лес очаровывал нас весной своей нежной зеленью и необозримыми цветочными коврами из барвинка и анемон. Берега Луенга и опушка леса в Фонтенбло, усеянные водяными лютиками, вызывали восхищение Пьера Кюри. Мы любили тихую меланхолию берегов Бретани и ланды, покрытые вереском и диким терном, простиравшиеся до самых высот Финистера, напоминающих когти или зубы, далеко выступающие в море и обточенные им.

Позже, когда с нами был наш ребенок, мы были принуждены проводить каникулы в одной какой-либо местности, не переезжая с места на место. Мы жили тогда очень просто, в отдаленных деревнях, где нас едва можно было отличить от местных жителей. Я помню изумление американского журналиста, заставшего нас в Пульдю в тот момент, когда, сидя на каменных ступенях у дома, я вытряхивала песок из моих туфель. Но его смущение длилось недолго, и, освоившись с положением, он уселся рядом со мной и стал записывать карандашом в свою памятную книжку мои ответы на вопросы.

Между родителями моего мужа и мною установились самые сердечные отношения. Мы часто бывали в Со, где прежняя комната моего мужа навсегда осталась в нашем распоряжении; такая же нежная привязанность установилась между мной и Жаком Кюри и его семьей (он был женат и имел двоих детей); брат мужа стал моим братом и остался им навсегда.

Наша старшая дочь Ирэн появилась на свет в сентябре 1897 года, а несколько дней спустя Пьер Кюри имел несчастье потерять свою мать. Доктор Кюри тогда поселился с нами в доме с садом у укреплений Парижа (108, бульвар Келлерман), недалеко от парка Монсури. Там Пьер Кюри прожил до конца своей жизни.

С рождением нашего ребенка увеличились затруднения с организацией нашей научной работы, так как мне пришлось посвятить больше времени домашним заботам. К счастью, я могла оставлять свою девочку с ее дедушкой, который очень любил с ней возиться. Надо было думать о добывании новых средств для увеличившейся семьи и прислуги, которая с этих пор стала мне необходима в домашнем обиходе. Однако наше материальное, положение оставалось тем же в течение двух следующих лет, посвященных интенсивной лабораторной работе над радиоактивностью. Оно улучшилось лишь в 1900 году, правда в ущерб времени, которое мы могли отдавать научным исследованиям.

Всякие светские знакомства были исключены из нашей жизни. Пьер Кюри имел непобедимое отвращение к обязанностям этого рода; и молодым человеком и позже он не делал визитов и не завязывал неинтересных знакомств. Серьезный и молчаливый, он предпочитал лучше предаваться размышлениям, чем обмениваться банальными словами. Зато, напротив, он придавал большое значение отношениям с друзьями детства и с теми, с кем он был связан общностью научных интересов.

Среди последних прежде всего необходимо назвать Ж. Гун, профессора университета в Лионе. Его дружба с Пьером Кюри началась еще со времени, когда оба они были препараторами в Сорбонне. Они поддерживали постоянную переписку по научным вопросам и всегда с удовольствием встречались во время кратких посещений Ж- Гуи Парижа, когда они неизменно бывали вместе. Точно так же Пьер Кюри поддерживал давнишние дружеские отношения с Ш.-Эд. Гийомом, в настоящее время директором Палаты мер и весов в Севре. Они видались на заседаниях Физического общества, а иногда встречались в Севре или в Со.

Позднее вокруг Пьера Кюри образовалась группа более молодых друзей, занимавшихся подобно ему исследованиями в новых областях физики и химии: Андре Дебьерн, его сотрудник по работам в области радиоактивности, и близкий друг Жорж Саньяк, работавший с ним над Х-лучами, Поль Ланжевен, его бывший ученик, сделавшийся затем профессором, Жан Перрен, в настоящее время профессор физической химии в Сорбонне, Жорж Урбен, бывший ученик института, а теперь профессор химии и Сорбонне. Нередко то тот, то другой из них навещали нас в нашем тихом доме на бульваре Келлермана. Мы беседовали тогда относительно работ, которые мы вели или собирались ставить, и сообща радовались удивительным успехам современной физики.

В нашем доме не бывало больших собраний, так как Пьер Кюри не желал этого. Он чувствовал себя лучше, разговаривая в небольшом кружке, и редко ходил на какие-либо собрания, кроме заседаний научных обществ. Если случайно он попадал в среду, где общий разговор не мог его заинтересовать, он удалялся в спокойный угол и забывал об окружающем, погруженный в свои мысли.

Наши семейные связи были очень ограничены как с его, так и с моей стороны, так как его семья была невелика, а моя — далеко. Он тем не менее очень сердечно относился к моим родственникам, когда они приезжали ко мне в Париж или когда он встречался с ними во время каникул.

В 1899 году Пьер Кюри совершил со мной путешествие в австрийскую Польшу, в Карпаты, где одна из моих сестер, сама врач и замужем за доктором Длусским, заведовала вместе с мужем большим санаторием. С трогательным желанием узнать все для меня дорогое Пьер Кюри хотел учиться по-польски, хотя вообще он мало знал иностранные языки, и хотя я вовсе не советовала ему заниматься изучением языка, который не мог ему пригодиться. У него была искренняя симпатия к моей родине, и он верил в возрождение свободной Польши в будущем.

В нашей совместной жизни он позволил мне узнать себя, как он этого желал, и с каждым днем все более и более проникать в его мысли. Он превзошел все, о чем я могла мечтать в момент нашего соединения. Мое восхищение его исключительными достоинствами, столь редкими и возвышенными, непрестанно возрастало, и он казался мне единственным существом, свободным от всякого тщеславия и той мелочности, которую постоянно приходится встречать у себя и у других и судить о ней снисходительно, а о совершенстве лишь мечтать.

В этом, без сомнения, заключался секрет бесконечного обаяния, которое исходило от него и к которому нельзя было оставаться нечувствительным. Его задумчивое лицо и ясный взгляд были очень привлекательны. Это приятное впечатление увеличивалось его доброжелательностью и мягкостью его характера. Он иногда говорил, что он не чувствует себя борцом, и это было совершенно верно. С ним нельзя было завязать спора, так как он не умел сердиться. «Я не настолько силен, чтобы гневаться», — говорил он, улыбаясь. Если у него было мало друзей, то зато совсем не было врагов, так как ему никогда не случалось оскорбить кого-нибудь, даже по оплошности. Тем не менее его нельзя было заставить уклониться от раз намеченной линии поведения; эту особенность его отец выразил в данном ему прозвище «мягкого упрямца».

Он всегда откровенно выражал свое мнение, так как был убежден, что дипломатические ходы в общем бесполезны и прямая дорога в одно и то же время самая простая и самая лучшая. Этим он приобрел репутацию наивного; на самом же деле он действовал так по обдуманному желанию, а не инстинктивно. Может быть, именно потому, что он умел судить себя и сдерживаться, он и был способен ясно оценивать побудительные причины действий, намерения и мысли других, и если он мог не обращать внимания на детали, то редко ошибался в самой сущности. Чаще всего он сохранял про себя эти верные суждения, но он выражал их, не стесняясь, раз решившись на это, будучи уверен, что совершает полезный поступок.

В его сношениях с учеными он не допускал проявления самолюбия или личного чувства. Каждый успех доставлял ему удовольствие, даже в той области, где он сам мог надеяться на приоритет. Он говорил: «Не все ли равно, что я не напечатал эту работу, раз другой ее напечатал», — и думал, что в науке надо интересоваться сущностью дела, а не лицами. Всякая мысль о соревновании была так противна ему, что он осуждал его даже в виде конкурса или распределения по успехам в гимназиях и в виде почетных отличий. Он всегда давал советы и ободрял тех, кого он считал способными к научной работе, и некоторые из них сохранили за это по отношению к нему глубокую благодарность.

Если его манера обличала избранника, достигшего вершины цивилизации, то поступки характеризовали его как доброго человека, с врожденным чувством человеческой солидарности, полного понимания и снисходительности. Он всегда был готов помочь (по мере своих средств) каждому в затруднительном положении и даже потратить на это часть своего времени, что было для него самой большой жертвой. Его бескорыстие было настолько добровольно, что его часто не замечали; материальные средства, с его точки зрения, нужны были лишь для того, чтобы обеспечить, кроме скромного существования, возможность помогать другим и работать сообразно своим вкусам.

Что же сказать о его любви к родным и о ето достоинствах как друга? Его дружба, которую он дарил редко, была надежна и верна, так как она основывалась на общности идей и мнений. Еще реже дарил он свою привязанность, но как всецело отдавал он ее своему брату и мне! Его обычная сдержанность уступала место непринужденности, устанавливавшей гармонию и доверие. Его любовь была прекраснейшим даром, надежной поддержкой, полной нежности и заботливости. Как хорошо было жить в обстановке, где все было проникнуто этой любовью, и как ужасно после этого потерять ее! Предоставим ему слово, чтобы показать, как он умел отдаваться: «Я думаю о своей милой, наполняющей всю мою жизнь, и мне хотелось бы иметь новые способности. Мне кажется, если я сосредоточу свой ум только на тебе, как я сейчас сделал, я непременно увижу и самое тебя, и чем ты занята, а вместе с тем дам тебе почувствовать, что в эту минуту я весь принадлежу тебе, — но образное представление мне не дается».