Ларри Вульф - Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения

• Название: Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения
• Автор: Ларри Вульф
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2003
• ISBN: 5-86793-197-8

В своей книге, ставшей обязательным чтением как для славистов, так и для всех, стремящихся глубже понять «Запад» как культурный феномен, известный американский историк и культуролог Ларри Вульф показывает, что нет ничего «естественного» в привычном нам разделении континента на Западную и Восточную Европу. Вплоть до начала XVIII столетия европейцы подразделяли свой континент на средиземноморский Север и балтийский Юг, и лишь с наступлением века Просвещения под пером философов родилась концепция «Восточной Европы». Широко используя классическую работу Эдварда Саида об Ориентализме, Вульф показывает, как многочисленные путешественники — дипломаты, писатели и искатели приключений — заложили основу того снисходительно-любопытствующего отношения, с которым «цивилизованный» Запад взирал (или взирает до сих пор?) на «отсталую» Восточную Европу.

---

Подобно Венгрии, Польша осуждалась за небрежение своими природными богатствами: «Природа наделила эту страну всем, что нужно для жизни, — зерном, медом, воском, рыбой, дичью; и всем, что нужно, чтобы разбогатеть, — зерном, пастбищами, скотом, шерстью, кожами, соляными копями, металлами, минералами; однако в Европе нет народа беднее». Сочетание богатого края и нищего народа символизировало парадоксальное несоответствие общества окружающей среде. Де Жакур описывал недостаток экономического развития как географическую бессмыслицу, когда земля стоит не больше, чем ее абстрактный образ, нанесенный на карту:

И вода, и почва — все призывает здесь к развитию торговли; но торговли не видно. Множество ручьев и живописных рек, Дунай, Буг, Днестр, Висла, Неман, Днепр, служат лишь образами на географической карте. Давно замечено, что не составило бы труда посредством каналов соединить северный океан и Черное море, а с ними и западную и восточную коммерцию; но Польша, неоднократно униженная вражескими флотами, не только не строит купеческие суда, но даже не обзавелась небольшой военной эскадрой[476].

Польские реки были лишь линиями на карте, бесполезными для самих поляков, но пробуждающими воображение западноевропейских географов, для которых Восточная Европа неизбежно становилась местом встречи Востока с Западом. Заметим, что возможность посредством рек соединить восток с западом была обманчивой, гак как польские реки, по большей части, текли с юга на север или наоборот. Характерно и то, что «Энциклопедия» допускала элементарную ошибку, предоставляя Польше выход к «северному океану», тогда как на самом деле ее северное побережье омывалось Балтикой. Сколько бы ни называли Польшу северной страной, в ней явно не было ничего арктического.

Возможно, де Жакур смешивал Польшу с Россией, которая только и могла соединить Арктику с Черным морем. Западных наблюдателей в XVIII веке особенно интересовало строительство каналов в России. «Путешествия в России» Кокса содержали «План Вышневолокского канала, соединяющего Балтику с Каспием», а также «План Ладожского канала», который должен был связать с Балтикой Белое море[477]. Существовал и затянувшийся проект Волго-Донского канала, предполагавший в конце концов связать с Балтикой Черное и Каспийское моря. Этот проект был поручен Петром Великим английскому инженеру Джону Перри. На протяжении XVIII века и в Польше, и в России каналостроительные авантюры служили коммерческим отражением самой концепции Восточной Европы, переводя карту ее подчеркнуто восточных областей на язык водных путей, связывающих северные моря с южными.

«Это государство, более обширное, чем Франция, насчитывает лишь пять миллионов жителей», — сообщала «Энциклопедия» о Польше, но, подобно географам, демографы эпохи Просвещения тоже могли ошибаться. На самом деле население Польши было близко к двенадцати миллионам. «Энциклопедия» упорно предлагала всеобъемлющую картину небрежения природными ресурсами и экономической недоразвитости, подчеркивая тем самым тему развития. Де Жакур перечислял недостатки польской культуры: «Здесь нет своих художников, нет театра, архитектура пребывает в младенчестве, история лишена всякого изящества, математика едва развита, серьезная философия почти неизвестна». Оставалась, однако, надежда на развитие по заграничным образцам: «Со временем все вызревает. Возможно, однажды и Польша достигнет всего того, что было доведено до совершенства в другом климате». Образы незрелости и несовершенства помогали описать недоразвитость Восточной Европы по сравнению с Европой Западной. Де Жакур предоставил Марии-Терезии распоряжаться в Венгрии и заключил статью о Польше призывом найти «великого короля». Описывая такого короля, он цитировал Койе: требовался некто, «кто, видя вокруг плодородную почву, живописные реки, Балтийское и Черное моря, даст своему королевству корабли, мануфактуры, торговлю, финансы и людей», кто, отменив крепостное право, принесет в Польшу «рвение, трудолюбие, искусства, науки, честь и благосостояние»[478]. В своих действиях такой король будет руководствоваться просвещенческой концепцией польской географии и направит страну на соответствующий курс развития, выводя цивилизационные формы из географических фактов.

«Конское мясо и молоко кобылиц»

Статья о России в четырнадцатом томе «Энциклопедии» отнесена к разделу «современной географии» и начинается с того, что помещает Россию сразу на двух континентах: «обширные земли, образующие великую империю, лежат как в Европе, так и в Азии». Несмотря на это четкое разделение, де Жакур впоследствии описывал Россию в целом как страну одновременно и европейскую, и азиатскую и, несмотря на свою приверженность «современной» географии, почти немедленно обратился к обсуждению древних славян. Ссылаясь на описание России в недавно вышедшем первом томе вольтеровской истории Петра Великого, де Жакур вкратце обозрел провинции империи и назвал Новгород самым ранним поселением древних славян. «Но откуда пришли эти славяне, — вслед за Вольтером задавался он вопросом, — чей язык разнесли они по всему северо-востоку Европы?»[479] Ни де Жакур, ни Вольтер не могли ответить на этот вопрос, но вполне значимо помещали современных славян на «северо-востоке Европы», делая шаг в сторону от традиционного образа «Севера», шаг к современной концепции Восточной Европы.

Объясняя историческое значение Петра, де Жакур подчеркивал и идею восточности, опять вторя Вольтеру: «До царствования Петра обычаи, одежда и нравы в России всегда напоминали более Азию, чем христианскую Европу». Де Жакур обнаружил в прошлом и сходство в образе правления России и Турции, сравнивая стрельцов с янычарами и полагая, что царский титул «произошел скорее от персидских шахов, чем от римских цезарей»[480]. Говоря о коммерции, он отметил, что «русский народ единственный имеет сухопутное сообщение с Китаем»; что же касается общественных бань, то «в России ими пользуются столь же часто, как и в Турции». Петр, однако, смог повернуть Россию лицом к Европе:

В царствование Петра русские люди, которые ценили Европу и жили в больших городах, обрели цивилизованность, склонность к коммерции, интерес к наукам и искусствам, любовь к зрелищам и остроумным новшествам. Великий человек, который затеял все эти перемены, родился, к счастью, в подходящее для них время. Он привил в своих владениях искусства, доведенные до совершенства его соседями. Как оказалось, среди его подданных, уже готовых воспринять их, эти искусства в пятьдесят лет достигли больших успехов, чем где бы то ни было за три или четыре столетия; однако они не пустили еще корней достаточно глубоких, чтобы некоторый период варварства не мог разрушить это прекрасное здание, возведенное в империи малолюдной и управляемой деспотически, никогда не знавшей благотворного воздействия природы[481].

Для России стать цивилизованной означало сделать выбор в пользу Европы, причем заявить о своей приверженности Западу должен был не только Петр, но и весь русский народ. Русских уже ожидали цивилизованные науки и искусства, доведенные до совершенства их соседями. Находившаяся между этими соседями, с одной стороны, и многочисленными азиатскими влияниями — с другой, Восточная Европа делала выбор между продвижением к цивилизации или возвратом к варварству.

Самым мощным источником восточного влияния в России была Татария и населявшие ее татары, которые неизменно описывались как оплот варварства. Век Просвещения мог признать и за Китаем, и за Персией, и за Турцией право на их собственную восточную цивилизованность, но татарам напрасно было ждать подобного снисхождения. Во времена Батыя Россия была частью Татарской империи, а в Петровскую эпоху Татария вошла в состав империи Российской; хотя стороны и поменялись местами, татарское влияние по-прежнему учитывалось в общем балансе сил Европы и Азии, цивилизации и варварства. Статья де Жакура в пятнадцатом томе о непреходящем варварстве татар была необходимым приложением к его статье о развитии цивилизации в России, помещенной в томе четырнадцатом. В данном случае география уступила этнографии, и за длинной статьей о татарах следовала лишь короткая заметка о Татарии; и народ, и страна при этом описывались как объекты современной географии. В зависимости от политической принадлежности, Татария разделялась на три части, китайскую, русскую и независимую. Дополнительные примечания упоминали Крымскую Татарию и Малую Татарию; эти термины иногда употреблялись как взаимозаменяемые для обозначения Крымского полуострова и Северного Причерноморья, в отличие от Великой Татарии, которая, подобно другим призрачным царствам древности, Великой Болгарии и Великой Венгрии, располагалась в Азии[482].

Однако в конце XVII века Великую Татарию все еще можно было найти на карте. В «Новом введении в географию» (1665) Сансона на карте мира «Московия» изображалась как самостоятельное образование между «Европой» на западе и «Великой Татарией» на востоке. «Малая Татария», однако, была обозначена в составе «Турции в Европе»[483]. Карта Европы Гийома Делиля, напечатанная в Париже в 1700 году, уже различала «Европейскую Московию» и «Азиатскую Московию», по аналогии с «Европейской Турцией» и «Азиатской Турцией». На голландской карте Европы 1712 года Цюрнера у самого края континента появилось слово «Сибирь», в течение столетия постепенно вытеснявшее «Великую Татарию» с карты Северной Азии[484]. Изданные Страленбергом в 1730 году в Стокгольме «Северные и Восточные части Европы и Азии» обещали читателям детальное описание «России, Сибири и Великой Татарии». С изданием в 1768 году в Париже «Путешествия в Сибирь» аббата Жана Шапе д’Отроша Сибирь стала объектом, достойным отдельного описания. Если «Великая Татария» на протяжении XVIII столетия теряла свое значение как географическая концепция, то включавшая Крымский полуостров «Малая Татария» сохранила свое место не только на карте мира, но и на карте Европы. Хотя формально она и зависела от Константинополя, ее часто закрашивали отдельным цветом, например на карте Цюрнера 1712 года. В конце концов, подобно Великой Татарии, превратившейся в Сибирь, Малая Татария стала просто Крымом.