Евгений Богат - Понимание

• Название: Понимание
• Автор: Евгений Богат
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Писатель Евгений Богат, после выхода в свет книги «Ничто человеческое…», получил множество писем, писем-исповедей. В своем новом произведении он широко использует их. Автор видит перед собой прежде всего читателя трудолюбивой души.

Как стать человеком в полном смысле этого слова, не потерять себя или как найти себя? — вот одна из центральных тем книги. Она проходит через многие читательские письма, в каждом из которых авторы рассказывают о себе, делятся своими раздумьями, сомнениями.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

Но когда все они ушли из ее жизни, рядом с ней было уже два человека, которые сыграли в судьбе ее исключительную роль: Ирина Ароновна Стром, классная руководительница, и Мария Кузьминична Бачилло, директор школы.

6

Однажды Ирина Ароновна — ей, конечно, уже было известно, как живет девочка, — пошла к ней домой, и ее, учительницу, потрясла та обнаженная нужда, которую она увидела. (А в ту пору могла потрясти лишь нужда, сегодня даже непредставляемая…)

Анны не было дома, и учительница раскрыла тетрадку, лежавшую на колченогом столе. В ней была запись от 8 марта, девочка вернулась от подруги и писала, как страшно ей в доме, где нет ни еды, ни топлива…

Ирина Ароновна и Мария Кузьминична решили на обнаженную судьбу ответить обнаженным милосердием.

Они учредили в школе особые награды: за успехи в учении и общественной работе, и награды эти — совершенно заслуженные — Получал чаще остальных один человек — Анна Жеравина. Вручались награды открыто и торжественно, самой дорогой — чудом! — был маркизет на кофточку. И чудо запомнилось навсегда.

Помимо этого Мария Кузьминична давала все время ей деньги (видимо, собираемые родительским комитетом, но, наверное, и личные). Получив деньги первый раз, девочка почувствовала себя униженной: одно дело вещи, выдаваемые в виде заслуженных наград, а деньги… Она растерялась, чуть не заплакала и услышала: «Ты не хуже остальных, ты их любимей», — и больше никогда не чувствовала себя униженной, получая деньги от Марии Кузьминичны.

Через ряд долгих лет, уже студенткой Томского университета, она, будучи во время зимних каникул в Новосибирске, зашла к Марии Кузьминичне и, вернувшись от нее, обнаружила вдруг в кармане у себя деньги, положенные туда потихоньку…

Раз уж речь зашла о более поздней, студенческой, поре жизни Жеравиной в Томске, куда она уехала из Новосибирска, мечтая стать историком, изучающим особо дорогую тему о бытии сибирских крестьян, — надо упомянуть еще об одном эпизоде. На первом курсе ей было материально особенно тяжело, стипендии не хватало даже на самое необходимое, и вот однажды в общежитие университета зашел один из новосибирских учителей с большой посылкой: в ней были и сахар, и масло, и консервы (год был тяжкий, послевоенный), и деньги в посылке тоже были. Это все собрали ее учителя и послали с одним из коллег, уезжавшим в Томск на курсы повышения квалификации.

Вот тогда она первый раз чуть не разревелась.

7

… Сегодняшний читатель, написавший мне два письма, Анна Георгиевна Жеравина живет жизнью наполненной, напряженной: она читает на историческом факультете Томского университета курс по истории нашей страны периода феодализма, читает она и особый курс по истории русской культуры; она руководит курсовыми и дипломными работами студентов; она интересуется деревянным зодчеством, она ведет дом (любящий муж, дети — дочь и сын учатся в университете и школе), но она ведет и дневник, чтобы не ослаблять внимания к собственной душе…

И вот, несмотря на занятость, не оставляющую, казалось бы, минуты для нового дела или увлечения, у нее появились особые полчаса, полчаса перед сном, когда она думает о людях, которые помогли ей в жизни. Она думает о них сосредоточенно, возвышенно, с той духовной самоотдачей, на которую только способна. Она думает, и это ее очищает. Думая о них, она как бы общается с высшим в человеке, в духовном мире человека. Она уверена, что и им нужно, чтобы она о них думала.

Получилось это само собой после ряда безуспешных попыток найти какие-то более действенные и открытые формы выражения чувств. Она думает тихо (почти тайно) о людях, которые помогали ей не тихо и тайно, а открыто, на виду у всех (иначе и нельзя было ей помочь).

Поначалу в замысле она размахнулась на книгу и даже дала ей название: «Перед именем твоим…» Думала она даже отложить работу о сибирских крестьянах второй половины XVIII века (о которых пишет тоже не сухо-научно, а стараясь показать их радости, огорчения, удачи, потрясения), чтобы «не частным порядком», как делилась она со мной во втором письме, а «во всеуслышание», «перед всем миром», как говорили в старину, поблагодарить тех, кто не дал ей умереть.

Но человек трезвого ума, она быстро поняла, что портреты дорогих ее сердцу людей надо писать «художественно», а «дара художественности» у нее, Жеравиной, нет. Она почувствовала себя беспомощной от неумения высказать благодарность «во всеуслышание», и, должно быть, от беспомощности родились эти тихие полчаса перед сном. Мысль ее ширилась постепенно — поначалу думала она лишь о тех, кто кормил ее, поил, одевал, а потом и о людях, будто бы и не одаривших ничем, но запавших в душу навсегда, казалось, забытых, но на самом деле незабываемых. А незабываемы они потому, что одарили ее чудом собственного существования, собственной личности.

Вот учительница литературы Александра Фоминична Есина… (Опять учительница! Но что поделаешь, если до замужества у нее была только школа, ее школа, одухотворенная лучшими, гуманными началами нового общества…)

В детстве Жеравина, несмотря на щедрость добрых людей, часто голодала — и это мешало думать о чем-нибудь, помимо еды, но на уроках Есиной о еде она никогда не помнила, должно быть потому, что утолялся иной, высший, духовный голод.

А до Есиной, даже до войны, в первом классе, была первая учительница — Зинаида Ивановна, она любила на уроках петь, и это не удивляло детей, им даже казалось естественным, что учитель не только говорит, как обычные люди, а поет; на большой перемене Зинаида Ивановна раздавала булочки, последние, довоенные, которые запомнились тоже.

Мысль ее ширилась все больше, она обращалась к людям, которые помогли ей в жизни лишь тем, что выслушали в тяжелые минуты. Не пожалели времени, чтобы выслушать, чтобы утолить голод по общению с понимающим человеком.

Их всех надо поблагодарить или хотя бы сообщить им, что они не забыты. Но как? Поехать к ним? Письма написать? Но у двух самых дорогих — Марии Кузьминичны Бачилло и Ирины Ароновны Стром — она и раньше (одна или с дочерью) бывала постоянно, а адреса остальных неизвестны, и даже фамилии — что поделаешь! — забыты. Остались в памяти лишь лица и голоса…

Наверное, думала она, не умея найти лучшего, чем полчаса перед сном, мы начинаем забывать, утрачивать это чувство, отмирающее постепенно, как отмирают все человеческие чувства, если их не развивать, — чувство благодарности. То, что мы называем сегодня благодарностью, или чересчур вещно (в обязательном ассортименте с дорогим подарком), или чересчур риторично. А между тем по нравственной целомудренности и стыдливости это чувство можно сопоставить только с любовью, да и то первой…

Получает все большее распространение ужасное слово «отблагодарить» — глагол, который не может жечь сердца людей по той простой причине, что сердце как раз и не нужно — ни тому, от кого исходит это действие, ни тому, на кого оно обращено. Сердце заменяют коньяком, духами и иными предметами не первой необходимости. В самом лучшем случае — цветами.

Слово же «благодарить» угрожающе отходит в разряд словесных архаизмов, утрачивая первоначальную образную содержательность: дарить благо, не вещь, а именно благо. Дарить себя. А «спасибо» из возвышенно-старинного («спаси тебя бог») становится поверхностно-автоматическим, наподобие французского «мерси».

Мучаясь беспомощно, она думала, думала обо всех этих людях в те полчаса перед сном, которые становились постепенно самыми важными минутами в ее жизни, и вдруг поняла однажды, что в ней начинает что-то меняться, как бы стушевывается, утрачивая резкость очертаний, тот этический максимализм, который раньше ее отличал. Она не уверена, что теперь столь же решительно, без колебаний, потребовала бы реального наказания для студента, нахватавшего по чужим паспортам потрепанного добра. И может быть, и с Ваней-переростком сумела бы закончить «поединок» быстрее и великодушнее: ведь он, как выяснилось потом, был не менее одинок и несчастен, чем она в детстве. Невообразимо же, чтобы Марию Кузьминичну или Ирину Ароновну рисовали на уроках с остервенением и они не углубились бы отважно в нравственную суть ситуации, не разрешили бы ее милосердно и мудро, не теряя на это ни одного лишнего дня!..

8

Чтобы понять душевное состояние тех, кто был добр к ней, надо самой стать такой же, как они. Этот метод понимания единственно надежный и единственно достойный.

Она чувствовала, что становится мягче, добрее, и она понимала: люди, одарившие нас однажды (даже мимолетно), одаряют нас навсегда, на всю жизнь, если мы о них не забываем.

Неблагодарность страшна не потому, что она обижает тех, кто отнесся к нам с пониманием и добротой, — хотя и этим, конечно, страшна! — но основной, самый фундаментальный ее ущерб в том, что она обделяет, обедняет нашу собственную душу.