Евгений Богат - Понимание

• Название: Понимание
• Автор: Евгений Богат
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Писатель Евгений Богат, после выхода в свет книги «Ничто человеческое…», получил множество писем, писем-исповедей. В своем новом произведении он широко использует их. Автор видит перед собой прежде всего читателя трудолюбивой души.

Как стать человеком в полном смысле этого слова, не потерять себя или как найти себя? — вот одна из центральных тем книги. Она проходит через многие читательские письма, в каждом из которых авторы рассказывают о себе, делятся своими раздумьями, сомнениями.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

Пелагея Георгиевна ужо не работала в школе, получала пенсию, но в доме ее толпилась молодежь постоянно. Казалось, молодые остались в ее жизни навсегда: она помогала им при поступлении в институты, потом при выборе работы и даже иногда (хотя избегала этого) при выборе жены или мужа.

Лена Рощина веселилась с остальными и даже, может быть, чуть больше, чем «мальчики и девочки», собравшиеся в этот день у старой учительницы, чтобы поздравить ее с шестидесятидевятилетием. Все немножко выпили, языки развязались, и одна из «девочек» (двадцатисемилетних!) в разгар веселья обратилась к Лене через весь стол:

— Как изменилась ты за последнее время, неузнаваемая стала… Такая красивая, посмотрите!

И все посмотрели на Лену доброжелательно, серьезно, да и в реплике девушки, восхитившейся переменой в облике подруги, не было ни капли иронии, а лишь искреннее восхищение. Сама атмосфера дома Пелагеи Георгиевны, сам стиль ее отношений с людьми располагал куда больше к доброжелательству и даже восхищению, чем к иронии.

Лена вдруг быстро поднялась, будто в непринужденном застолье забыла о неотложном деле и теперь вдруг вспомнила о нем, тревожно, быстро, подошла к старой учительнице, поцеловала ее нежно, попрощалась и ушла.

Кто-то поднял новый тост…

Пелагея Георгиевна ожидала, что Лена наутро позвонит: в последние двенадцать лет — с той минуты, когда она увидела ее, одетую бедно, нескладную, какую-то потаенную и бесконечно несчастную девочку, — не было, пожалуй, дня, чтобы они не общались: если не в классе или у нее, Пелагеи Георгиевны, дома, то на подмосковной даче или на берегу Черного моря, куда учительница все чаще летом уезжала с ней, с Леной.

Но Лена не позвонила наутро после именинных торжеств. И вечером она не позвонила. И через два дня… и через неделю… и через месяц… и через полгода…

Пелагее Георгиевне стало страшно. Ей стало страшно не потому, что она допускала мысль о несчастье. У нее было достаточно источников информации, по которым поступали о Лене самые нетревожные вести.

Страшно ей стало потому, что показалось: была напрасной вся та многолетняя работа по лепке человеческой души, по созиданию в Лене человеческих начал — работа, без которой Пелагея Георгиевна не мыслила педагогического труда, — все, все было напрасным, если она, любимейшая из любимых, о ком думалось в бессонные ночи, кому была отдана душа, так странно, так легко ушла навсегда. И может быть, — надо бесстрашно подумать! — и вся ее почти полувековая учительская деятельность заслуживает куда более скромных оценок, чем доводилось слышать в последние десятилетия.

Все, все было напрасно, думала она с тем максимализмом, который всю жизнь отличал ее нравственные суждения, все было напрасно, если эта девочка подарила ей дорогие духи, поцеловала и ушла.

Ушла навсегда.

«…При воспоминании об этих духах сегодня почему-то особенно стыдно…

Но дело не в этом. Я не согласна с названием вашей статьи „Полчаса перед сном“ (читала в „Литературной газете“). Это, конечно, мое сугубо личное несогласие. Я бы ее назвала „Две трети суток“, потому что две трети суток думаю с благодарностью о человеке, который создал меня, сотворил, вдохнул интерес к жизни, веру в себя, воспитал чувство человеческого достоинства. Я думаю об этом человеке, о моей учительнице Пелагее Георгиевне Федорович, беспрерывно, но ведь согласитесь — это недеятельная память, а я хочу деятельной памяти, деятельного добра. Ежедневно решаю: сегодня неожиданно, даже не позвонив по телефону, поеду к ней — и боюсь. Боюсь, что ее восьмидесятилетнее сердце не выдержит этого потрясения, и — скрывать нечего — боюсь, что она с ее бескомпромиссностью, суровостью, с ее странной человечностью, которая иногда напоминала мне горошину под двадцатью перинами (помните волшебную историю Андерсена!), выгонит меня. Раньше я не всегда могла ощутить эту горошину, а сегодня я и под тысячью перин почувствую ее…

…Почему же я думаю о ней сегодня две трети суток? Перенесемся в 1945–1949 годы. В сорок девятом я пошла в первый класс. Бедная, несытая, до странности застенчивая и до смешного деликатная. Отец погиб в 1941-м, запомнила его только по портретам. Мать работала телефонисткой, зарплаты не хватало. Но она делала все, чтобы утолить голод моего тела, а вот голод души оставался неутоленным на долгие-долгие годы, вплоть до того дня, когда в восьмом классе у нас появилась новая учительница литературы Пелагея Георгиевна Федорович.

Жизнь моя изменилась неузнаваемо. Сила обаяния этого человека покоряла меня все больше и больше, я стала ее помощницей в классе, ее опорой и, хотя она искуснейше это скрывала, ее любимицей.

Она ходила с нами в театры, музеи, на выставки, в консерваторию и в самой школе устраивала вечера, посвященные ее и нашим любимым писателям. С вечера, посвященного Пушкину, и началось наше тесное общение. Я на этом вечере читала стихи, а когда мы возвращались из школы, несла тяжелый, пудовый портфель Пелагеи Георгиевны. Она позвала меня к себе в дом выпить чаю.

А потом… Она помогала мне — уже после школы — поступить в университет. Она помогала мне стать человеком…

Почему же наступило это 14 марта 1968 года? Если бы кто-нибудь помог мне это понять! Если бы кто-нибудь помог мне опять стать ей родным человеком, хотя бы для того, чтобы подать стакан воды, когда она больна».

Видимо, для того, чтобы убедить меня в подлинности этой истории и в подлинности ее сегодняшней душевной боли, Елена Константиновна Рощина (ей теперь тридцать восемь лет) «оснастила» письмо рядом документов — страницами из дневников, которые она вела в годы наибольшей близости с Пелагеей Георгиевной.

Передо мной развернулся настоящий роман. В XVIII веке и в начале XIX подобные романы назывались «педагогическими», или «романами воспитания».

«Педагогические романы» в литературе редкость, в повседневности же мы сталкиваемся с ними ежедневно, часто не замечая их и не оценивая по достоинству. «Педагогическим романом» были отношения Елены Рощиной и Пелагеи Георгиевны Федорович.

И как в большинстве романов в нем были тайны. Роман без тайн — не роман!

Меня особенно волновала одна тайна.

Меня волновала тайна их разрыва и тайна той тоски по соединению, которой так искренне дышало письмо Елены Константиновны Рощиной.

2

Хочу извиниться перед читателем за небольшое композиционное лукавство, которое заключается в том, что я покажу первой не автора письма (которую я увидел, конечно же перед тем, как ехать к учительнице), а Пелагею Георгиевну Федорович.

Эта перестановка кажется мне целесообразной, потому что именно в личности старой учительницы, ее образе мыслей и укладе жизни забрезжили ответы на вопрос, который я, возможно, чересчур торжественно назвал тайной. Почему Елена тогда ушла, а сегодня хочет вернуться?

Пелагея Георгиевна ждала меня в назначенный час и — не успел я позвонить — отворила. В первую секунду показалось мне, что это не она. И если бы не было твердо мне известно, что дочь ее (тоже Лена) давным-давно умерла, то подумал бы — дочь. Поразительно молодили ее, восьмидесятилетнюю, темное, почти парадное платье с белым кружевным воротничком, изящные, некомнатные туфли, вся осанка, чем-то напоминающая ермоловскую на известном серовском портрете.

Мы уселись в небольшой комнате — письменный стол, этажерки с книгами, репродукции картин по стенам — в комнате, где царила почти стерильная чистота.

Я достал письмо.

— Вот, от Лены, от Елены Константиновны. Письмо, как я уже вам говорил, адресовано мне, но хотелось, чтобы и вы с ним познакомились. Письмо, в сущности, о вас.

— Лена, — как бы автоматически, совершенно безэмоционально повторила она. — Да, училась у меня в седьмом и в восьмом классах много лет назад Лена.

Я положил перед ней письмо, вышел в соседнюю комнату, закурил.

Мне хотелось, чтобы сигарета тянулась как можно дольше, — письмо-то большое. Закурил вторую, потом третью…

Я тихо вошел в первую комнату и услышал:

— Чего же она боится? Чего же она боится? — как бы обращаясь к себе, тихо повторяла Пелагея Георгиевна.

И посмотрела мне в лицо сухо и твердо. Слезы — они были — мгновенно высохли. И она заговорила обстоятельно, с чисто учительскими интонациями об уроках литературы в школе.

— В сущности, я учила их, — неожиданно улыбнулась, — только не рассказывайте методистам, а то они иногда педантами бывают… в сущности, я учила их на моих уроках двум вещам: созидать и понимать человеческие отношения. Лучшего, — она опять улыбнулась, — учебного материала, чем великая литература, чтобы научить этому невозможно трудному искусству, не было и нет. Разве что сама жизнь… Но ведь в жизни, пока научишься, сердце себе изранишь, а тут оно уже изранено — и будто бы твое родное, и все же не твое. Учись жить. И понимать тайны жизни.