Морис Дрюон - Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории

• Название: Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории
• Автор: Морис Дрюон
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-54125-6

Морис Дрюон — один из самых знаменитых французских писателей — никогда не запирался в башню из слоновой кости, не был писателем-отшельником. Всю свою долгую жизнь он был окружен столпами искусства, политики и просто неравнодушными людьми. Вместе с ними он искал пути в будущее.

Он видел войну, разбивающую романтические мечты, и понял, что многие носят внутри себя чудовище, которому нельзя давать пищу. Он наблюдал за своим временем не только с восторгом, но и с тревогой.

От Мориса Дрюона, подарившего нам сагу «Проклятые короли».

---

И мы начали во время обеда перебрасываться идеями. Жермена Саблон записывала их карандашом.

Я искал исторические прецеденты и думал о восставших шуанах, которые прятались в своих лесах. Набросок Жермены начинался так:

Друг, слышишь глухой крик
Совы на наших равнинах…[52]

Но сова показалась нам слишком красивой птицей, чтобы фигурировать в борьбе против СС и гестапо. И первые строчки были заменены:

Друг, слышишь
Черных воронов полет
Над нашими равнинами…

После обеда мы с Жефом заперлись в салоне отеля, обставленного разрозненными и продавленными стульями. У стены стояло старенькое пианино, которое наверняка не настраивалось годами.

У Кесселя не было никакого музыкального слуха, кроме как к цыганским песням. Он говорил, подсмеиваясь над самим собой: «Я узнаю “Марсельезу”, потому что все встают, когда ее играют». Да и мои занятия на фортепьяно не продвинулись дальше ми-до-ре-ми. Я мог лишь одним пальцем бренчать по клавишам. К счастью, мелодия Анны была совсем не сложной. Время от времени я подходил к клавиатуре, чтобы вдолбить ее нам в голову.

Строфы приходили довольно легко. Мы старались без всяких прикрас, по возможности самыми простыми и суровыми словами рассказать обо всех видах борьбы, которую вели наши товарищи на родной земле, и обо всех опасностях, которым они себя подвергали. Именно о них мы думали, об их страданиях и муках. Мы попытались сделать себя их свидетелями и посланцами.

Я держал перо. Вскоре после времени чаепития мы закончили. Наши строфы уместились на трех листках. Мы немедленно позвонили дʼАстье, и он назначил встречу на тот же вечер. Кроме тех, с кем мы обычно обедали по воскресеньям, мы застали у них с Любой Красиной их друзей, среди которых был и Андре Филип, депутат-социалист, отказавшийся в июле 1940-го голосовать за полновластие Петена и вскоре ставший комиссаром внутренних дел в Комитете национального освобождения. Человек двадцать, причем некоторые были героями, довольно плотно заполнили гостиную. Была приглашена и Анна Марли со своей гитарой.

— Пой ты, — сказал мне Жеф.

И вот так, под гитару Анны, я впервые спел «Песню партизан».

Реакция была восторженной. Раздались стихийные аплодисменты. Меня попросили спеть снова, и все присутствующие хором подхватили начало.

— Вот она, песня нашего Сопротивления, — говорили все вокруг.

— Это наша новая «Марсельеза»! — воскликнул кто-то.

Есть ли большая удача для писателя и лучшее оправдание его призвания, чем однажды всего в нескольких фразах описать борьбу целого народа? Осознавший это быстрее, чем я, Кессель сказал мне тем вечером: «Быть может, это все, что останется от нас». Мы только что подсунули новую страницу самой Истории.

Это произошло 30 мая 1943 года. В тот же день де Голль отправился в Алжир, не сменив своих адъютантов. Бывают дни, отмеченные судьбой…

Наша песня быстро стала известна. Жермена Саблон стала ее первой исполнительницей в пропагандистском фильме Альберто Кавальканти. Британское радио передавало ее под названием «Underground Song».[53] Ее распространяли воздушной почтой, которую самолеты Королевских ВВС тысячами экземпляров сбрасывали на Францию. Я знаю, что проводники в запретных зонах пользовались ею, давая знать, что путь свободен, что ее пели сквозь стиснутые зубы целые тюрьмы, что она обрывалась в горле осужденных во время расстрела.

Разве не принадлежала она отныне не только своим авторам, но и всем тем, кто ее пел среди опасностей?

Я был удивлен, когда в Париже на следующий день после Освобождения услышал, как ее насвистывает в переходе метро шедший впереди меня слесарь-водопроводчик.

Продолжение известно. Объявленная третьим патриотическим гимном после «Марсельезы» и «Песни расставания», песня исполняется спустя шестьдесят лет на всех памятных церемониях и обычно сопровождает упоминания о Сопротивлении.[54]

Post scriptum. Эмманюэль дʼАстье также написал песню, но более меланхоличную: «Жалобу бойца Сопротивления», которую часто ставят наравне с «Песней партизан». Сочиняя ее, он попросил моей помощи. У меня сохранилась рукопись, где наши почерки перемежаются. Однако он подписал ее только одним именем — своим подпольным именем Бернар, за что я на него совершенно не в обиде: тема была его. Я отстаиваю свое право лишь на этот последний куплет:

Ветер проносится над могилами.
Свобода придет.
Нас забудут.
Мы вернемся в тень.

VII Адъютант

Как было сказано, я все-таки не избежал адъютантства. Отправляясь в Алжир, чтобы сформировать там временное правительство, хотя и без всякого удовольствия делить это дело с Жиро, де Голль оставил вместо себя в Лондоне главой всех французских сил в Великобритании самого звездного из присоединившихся к нему генералов — Франсуа дʼАстье де Ла Вижери.

Решительно, эти братья дʼАстье были удивительной триадой.

Младший, Эмманюэль, по прозвищу Мане, участник Сопротивления, прогрессист, основатель «Освобождения», — о нем я уже неоднократно упоминал. Старший, Анри, записавшийся добровольцем в 1914 году и удостоенный многих наград, был ревностным монархистом. Он тоже участвовал в Сопротивлении и в 1942 году организовал в Северной Африке сеть, которая способствовала нейтрализации Алжира, что обеспечило в октябре 1942-го высадку американцев. Попытавшись сначала заменить графом Парижским адмирала Дарлана, он потом оказался замешан в убийстве последнего и был схвачен генералом Жиро. Его освободил де Голль и наградил орденом «Освобождения».

Средний, Франсуа, также покрыл себя славой во время великой войны и командовал авиацией в Марокко, прежде чем присоединиться к силам Свободной Франции. Он был самым красивым из братьев: очень высокий, все еще худощавый, с серебрящимися волосами и лицом восхитительной лепки. Рана, полученная в воздушном бою, оставила ему легкую хромоту, которая лишь добавляла величавости его поступи. Когда он не командовал, его голос мог быть обольстительным. Женщины не могли устоять против его обаяния, а он, можно сказать, коллекционировал любовные приключения, за что его прозвали «альковным генералом».

Он считал себя республиканцем, но его манера вести себя и привычки были самыми что ни на есть аристократическими. Он держал счет в одном из самых старинных английских банков — в банке «Куттс», где управляли состояниями герцогов и где весь персонал еще носил рединготы.

И вот этот вельможа в начале июля вызвал меня к себе.

Первые же инструкции позволили мне понять всю значимость моей должности.

— Через три дня сюда прибывает генерал Жиро. Я должен дать званый обед для него и всех начальников британского Генерального штаба: фельдмаршала Александера, маршала авиации Теддера, адмирала Каннингхема и так далее. Вам дадут список. Вы организуете мне этот обед в отеле «Савой». Сами увидите, они очень внимательны, так что будьте как можно требовательнее… Покажете мне меню и составите план рассадки гостей, — произнес генерал, а потом, видимо чтобы я не слишком о себе возомнил и не забывал о своей второстепенной роли, добавил: — Будьте любезны также зайти на Джермин-стрит и купить мне пару подтяжек.

И Жиро прибыл.

Прибыл из Соединенных Штатов с заездом в Канаду. Его легко убедили совершить этот круг почета у наших союзников, пока де Голль в Алжире брал в руки бразды правления.

Даже если и придется огорчить кого-то из преданных генералу людей, вынужден признаться, что никогда еще не видел более высокого дурака, чем генерал Жиро. Высокого ростом и высокого чином.

Во-первых, я заметил, что взглядом больших голубых глаз, таким прямым, таким французским, который сразу внушал доверие и производил магическое действие на собеседников, он был обязан природной аномалии: просто роговица его глаз, совсем как у лошадей, не нуждалась в увлажнении. И когда он на вас пристально смотрел, не мигая в течение нескольких минут, с высоты своих метра девяносто, это на самом деле производило впечатление.

Также я вскоре заметил, что он охотно начинал свою речь так: «Я, Жиро, генерал армии, три побега…»

Он начал нести вздор уже во время представления офицеров на Карлтон-Гарденс.

— Полковник X… Полковник Y… Майор Z…

— А, я вас узнаю! — воскликнул Жиро. — Я вас видел в Меце, в тридцать шестом, когда был там военным комендантом…

— Сожалею, господин генерал, но я никогда не служил в Мецском гарнизоне.

— Ладно, значит, это были не вы, — согласился Жиро и, словно преследуемый навязчивой идеей, засевшей у него в голове, продолжал: — Бронский аэродром, господа, знаете? Что вы предусмотрели, чтобы парализовать Бронский аэродром?