Зое Вальдес - Кафе «Ностальгия»

• Название: Кафе «Ностальгия»
• Автор: Зое Вальдес
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94278-130-3

Кубинка Зое Вальдес живет в Париже. Она широко известна как поэтесса, сценаристка и автор причудливых романов, принесших ей не одну престижную премию. В романе «Кафе "Ностальгия"» Зое Вальдес, словно Пруст в юбке, препарирует свое прошлое и настоящее, причем запретных тем для нее не существует.

На Кубе, где книги Вальдес запрещены, она причислена к авторам порнографической литературы. Писательница шутя объясняет свое «пристрастие к бесстыдному жанру» тем, что в Гаване из-за жары она писала, сидя нагишом на стуле, ворс мягкого сиденья ласкал ее кожу, подстегивая воображение.

---

Сильвия прислала короткое послание на новогодней открытке. Желает здоровья, денег, любви и напоследок возможности когда-нибудь вернуться; в ближайшем будущем она даст мне свой новый адрес, так как она опять, раз в девяностый, переезжает. Другая открытка от Аны с изображением матери, кормящей дитя. Простая фраза: «Рожать прекрасно». Внутри фотография ее ребенка, лежащего под лучами солнца на пеленке, расстеленной на газоне какого-то парка в Буэнос-Айресе. На обратной стороне фото написано, сколько ребенку месяцев. Ана также пишет, что в это время в Буэнос-Айресе наступает лето, но разве какое-нибудь лето может сравниться с нашим, с иссушающей и тошнотворной жарой Карибского моря. Игорь написал из Барселоны: я проездом, не могу связаться с тобой, потому что у меня не слишком много денег, а здесь не так-то просто подключиться к чужой линии. Через несколько часов сяду в самолет, лечу в Гавану, от нашего квартала тебе приветы. Как только сяду на линию какого-нибудь отеля, позвоню. Черт, хоть бы ты дома оказалась, а то как ни позвоню, никто трубку не берет! Сауль дал просто волшебный концерт в зале «Авельянада» – Бах, Лекуона, – он посвятил его всем ушедшим, зал просто рухнул. Публика не дура и прекрасно поняла, кто эти ушедшие, хотя каждый вкладывал свой собственный смысл, некоторые, например, посчитали, что это относилось к плотовщикам. Я тоже так подумал. А почему бы и нет. У меня для тебя плохая новость. Папито напился день Годовщины комитетов, улегся на парапете, не таком уж и высоком в том месте, свалился и проломил себе голову. Его тут же отвезли в больницу, прооперировали, но сделали что-то не то, он забился в агонии, голова свесилась набок, совсем как у цыпленка со свернутой шеей. Это было похоже на эпилептический припадок, на этом все и закончилось. Давно было понятно, что рано или поздно он сыграет в ящик – беспробудное пьянство свело его в могилу. Не буду тебя, черт возьми, больше травить, если уж мы начнем, нас не остановишь. Порой хочется снова стать ребенком… Или потерять память.

Я устала, болезнь взяла свое. Сплю минут пятнадцать, просыпаюсь, на зубах скрипит песок, как будто наглоталась ракушек, горло обложено. Иду в ванную с желанием принять душ и замечаю, что пропорции комнаты искажены, пространство искривлено, наверно, теперь оно воспринимается мной под каким-то другим углом зрения. Встав под душ, открываю кран, и холодная вода покрывает пупырышками мою кожу, я даже могу видеть исходящие от нее испарения, как это бывает, когда капли дождя падают на раскаленный асфальт на улице Карлоса Третьего. Шампунь промывает волосы. Посиневшие и дрожащие ноги едва держат меня. Я тру свое тело антицеллюлитной губкой, как будто разглаживаю брюки, и кожа становится гладкой и красной, напираю губкой на ребра и бедра, освобождаясь от коросты воспоминаний, которые хранит мое тело. Быстро одеваюсь и, уже приведя себя в порядок, записываюсь по телефону на срочный прием к врачу.

В доме номер пять по улице Сент-Антуан доктор Джинсон говорит, что я правильно сделала, что пришла к нему – у меня весьма сложный случай ангины; он выписывает антибиотики, сосательные таблетки и аэрозоль для ингаляций. Хорошо самой, когда болеешь, заботиться о себе, приятно осознавать, что все зависит от тебя и, стоит только захотеть, можно отдаться в руки судьбы, и ни от чего не зависеть, кроме как от собственного волеизъявления. Меня шатает, но на обратном пути мне становится немного лучше. Я покупаю лекарства в ближайшей аптеке на улице Пти-Мюск. По дороге домой встречаю Пачи. Он говорит мне, что выгляжу я просто ужасно. Ты привилась от гепатита? Разумеется, нет. А чего ждешь? Слушай, несколько раз звонил Самуэль, все, кажется, идет к тому, что он скоро приедет. Все время спрашивает про тебя. Я не могу скрыть улыбку. Есть новости от Сесара? – спрашиваю я, лишь бы сменить тему. Он в Сан-Доминго. Может, мне побыть с тобой, пока ты не выздоровеешь? У меня дела в колумбийском посольстве, но это займет пять минут, не больше, а потом я вернусь и посижу с тобой. Со мной останется Шарлин, вру я – не хочу, чтобы кто-то был рядом. Не могу поверить, будто Самуэль сказал, что приедет. Черт, да клянусь мамочкой, зачем мне врать. Он не смог с тобой связаться, говорит, что либо у тебя телефон занят, либо никто не берет трубку. Ладно, вот мы и дошли.

Я провожу пять дней в постели – и не бодрствую, и не сплю, – пью молоко и ем супчик «кэмпбелл» из цыпленка, который покупает мне Пачи в магазине «Благодарение». На шестой день оживаю, оправившись как бойцовый петух от каждодневных ударов судьбы. Я приглашаю Шарлин в театр «Шателе», там танцует Пина Бауш;[247] после представления мы заходим в кафе-бар на площади Бур-Тибур, – он открыт круглосуточно. Шарлин заказывает кир, а я – охлажденное белое вино. Шарлин сегодня как никогда красива, я ей это говорю, и она краснеет. Не выходи за рамки приличий, а то получишь по заслугам, подумала я, она хоть всегда и была очень вежливой, но дай ей только палец, – всю руку откусит.

За соседним столиком осыпала друг друга поцелуйчиками пара, ему за пятьдесят, но еще весьма свеж, с бычьими глазами, он их закатывает каждый раз, как она начинает приглаживать волосики на его руке, видно, что он прямо-таки сгорает от желания обладать этой женщиной. Судя по всему, любовью они еще не занимались: он млеет от восторга, у нее под блузкой зеленого шелка набухли соски. Вероятно, еще один адюльтер. Женщине лет сорок пять, волосы медно-каштанового оттенка, для макияжа она использует все самое качественное, но меня удивляет, что загар у нее искусственный, как сейчас модно, морковно-оранжево-стыдливый; еще на ней черная узкая юбка с ремнем «Москино», ногти накладные, это заметно по тому, с какой чрезвычайной осторожностью она покусывает их, у нее притворный тик – лишь бы создать впечатление неуверенности, однако ничего неуверенного в ее поведении нет. Она давно решила переспать со своим спутником, но пока не сделала этого, она не спешит, желая окончательно его завести, насладиться в полной мере любовной прелюдией.

– Перестань на них пялиться. Они уже заметили, – встревает Шарлин. – Тебе нужно съездить в Нью-Йорк, сменить на время обстановку или переехать туда совсем. Ты должна быть вместе со своими друзьями.

– Не все живут в Нью-Йорке.

– Там мистер Салливан, Лусио, Андро, Самуэль…

– Андро в Майами.

– Верно. И почему они все не уедут в Майами?

– Ты с ума сошла. У каждого своя жизнь.

– Сдается мне, что это не та жизнь, которую вы хотели бы иметь.

– Сами знаем.

– Не будь циничной, – она допивает бокал и заказывает еще одну порцию кира.

– Попытаюсь. А твои друзья детства, где они?

– Здесь, – она касается указательным пальцем виска. – Никогда я их больше не видела, а вот вы, кубинцы, исключительный случай, вы слишком зависите от семьи, от матери, от своих старых друзей. Вам нужно учиться принимать и других людей тоже, расширять круг общения, никто не рождается вместе с кем-то, одни друзья исчезают, другие появляются. С момента нашего знакомства ты упоминаешь одни и те же имена. Но здесь тебя, правда, переплюнул Самуэль – его телефонные счета просто потрясали. Ваши мозги трансформировались в карты полушарий. Ты рассказываешь о том, кто живет где-то в Аргентине, или о том, кто в Эквадоре, Майами и так далее. Как если бы весь мир: был кварталом Гаваны. Это ненормально. Ты впадешь в кому.

– Самуэль, кажется, скоро приедет, – машинально бормочу я, прополаскивая рот первым глотком вина из нового бокала.

– Вот это новость! – восклицает она с интонацией в стиле Алехо Карпентьера; она искренне рада. – Когда?

– Не знаю, с ним говорил Пачи.

– Он наверняка позвонит тебе перед вылетом, – заверяет меня подруга, хлопая ресницами.

И меня охватывает еще одно беспокойство: он позвонит, а меня не будет дома, а вдруг не сработает автоответчик, и он подумает, что я не захотела подойти к телефону. А если он неожиданно явится и не застанет меня? Нет, он не пойдет ко мне. Он остановится у кого-нибудь из друзей или в гостинице. Предпочтет не видеть меня. Конечно же я должна была ответить на его послание, пришедшее несколько дней назад, в котором он говорил, что у него есть новости о Монги.

– Шарлин, извини, мне нужно домой.

Я расплачиваюсь. Дважды целую в щеку подругу, и она смущается. Но несильно, она знает, что меня теперь ничто не остановит.

Грустно видеть погашенные огни торговых рядов на тротуаре у «Базар-де-л'Отель-де-Виль», шумных днем и пустынных по вечерам. Меня охватывает страх – ни за что не хотелось бы мне снова оказаться в торговой палатке. Роковая ночь, как все ночи в фильмах ужасов, потому что идет дождь, а я не захватила плаща из черного блестящего полиэфирного волокна. Однако всходит королева – полная луна и освещает мне путь. Однажды, когда я была маленькой, мне привиделось во сне, что я превратилась в стрелу и улетела на луну. В документальном фильме, который шел в кинотеатре «Пайрет» я увидела, как американцы высадились на Луне я была тогда очень маленькой, но меня это потрясло, так же как и мою бабушку, она заплакала, потому что в детстве она тоже во сне превращалась в стрелу и летела к луне. То же самое было с ее бабушкой и с ее прабабушкой. Бабушка предсказала: однажды луна появится у тебя в животе, вот здесь, и она положила руку чуть выше пупка. Много лет спустя я снова увидела этот кадр по телевизору в документальном фильме про космические корабли и ракеты; тогда я читала Федерико Гарсиа Лорку, и я заревела, потому что по луне поэта кто-то прошелся, но я знала, что было куда больше пользы в посещении луны Лоркой, чем космонавтами. Лорка, как никто другой, знал каждую песчинку на луне. Я несусь по улице Риволи, говорят, что где-то здесь жил Марти, луна дышит в ритм ударам моего сердца. Странно, что во время дождя в небе висит такая огромная луна, поэтический шар, который, кажется, вот-вот лопнет. Мои груди тоже. С недавних пор во время месячных они стали ужасно болеть, а с такой болью бежать нелегко: груди трясутся и от этого болят еще больше. Какой-то нищий обращается ко мне: сеньорита, пожалуйста, подайте монету в десять франков. Я тороплюсь, сеньор, мой друг, мой любовник, нет, простите, он мне не любовник, или любовник, нам не хватало сделать только самого главного, у нас чистые отношения, словом, тот человек, в которого я влюблена, может мне позвонить, и я боюсь, что он не застанет меня дома. Ничего, подождет, сеньорита. Я не сеньорита. Ну, сеньора. Ах ты, черт, у меня нет монеты в десять франков, вот две по пять, возьмите, это тоже деньги. Спасибо. Этому парню просто повезло, что такая щедрая женщина, как вы, любит его и беспокоится о нем. Я едва не поскальзываюсь на собачьем дерьме. Здесь собаки гадят как лошади, потому что кормят их как на убой; цвет какашек терракотовый или желтоватый, как у свечек, дело в том, что собаки здесь жрут овощи, мясной фарш, а на десерт им дают мороженое «Хааген Дас». Шикарно живет эта собачья гвардия. Не терплю собак, они только и делают, что засирают этот чертов город. А попробуй только ребенку где-нибудь в уголке снять штаны, тут же набегут борцы за чистоту и, вылупив глаза, будут орать до посинения, что голову тебе оторвут. Здесь больше ценят собак, и это вгоняет меня в тоску. Ну и народец, гляньте на продавщиц в «Монопри», перед ними клиент, а у них на лицах такое недовольство: рожи красные, глаза наглые, слюна брызжет тебе на блузку. Есть одна китаянка в «Монопри», чей торговый прилавок прямо напротив отеля «Салли», так она вместо того, чтобы отвечать, лает. Я бегу и задыхаюсь, наверно, потому, что выкуриваю по полторы пачки в день; я угодила обеими ногами в лужу, может, оно и к лучшему, с подошв смоется собачье дерьмо. Самуэль, позвонил ли он? Я уверена: позвонил, меня не было, и он послал меня к черту. Нет, не звонил. И, если он не позвонит, – я снова примусь за Пруста, никуда мне от него не деться. Ах, иногда я все же люблю эти улицы! А ведь это не мои улицы. Я иностранка, говорю по-французски с акцентом, бывает, я говорю чище, а порой мне все надоедает, и я посылаю их по матушке по-кубински, а они смеются, да они только тогда и смеются, когда их посылают в жопу – их это просто очаровывает. Пачи как-то сказал: что так ты никого здесь не заденешь, что бы ты ни говорила, твои слова тут никому не режут слух, и он прав. Ты повышаешь на них голос, выходишь из себя, чуть ли не бьешься в истерике, а им хоть бы хны, провались они все сквозь землю, заразы. Я почти добираюсь до дома, в ресторане «Ле-Ботрельи» чертов праздник, отмечают двадцать лет со дня смерти Джима Моррисона, по всей планете молодежь вываливает на улицы, чтобы напиться и обдолбиться в честь принца дверей – «The Doors», – дверей в другие миры, созданные галлюциногенами. Я проношусь мимо, не хочу никакого веселья, а по тому, что я вижу внутри, понятно: там уже пошло-поехало, и, несомненно, все окончится тем, что налетят молодцы из службы безопасности и разгонят сборище. Я нажимаю на кнопки кодового замка – семь, три, ноль, пять, восемь, – бегу по лестнице, перескакивая через две ступеньки.