Шарлин Харрис - Волкогуб и омела

• Название: Волкогуб и омела
• Автор: Шарлин Харрис
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-068127-3, 978-5-271-33277-7

Их герои — ВЕРВОЛЬФЫ.

Волки-оборотни, охотящиеся на улицах крупных городов.

Единственные порождения Ночи, способные достойно соперничать с «аристократами Тьмы» — вампирами.

Сборник «Волкогуб и омела» будет интересен и старым поклонникам этих авторов — ведь в рассказах и новеллах, вошедших в него, действуют всеми любимые герои их сериалов — и читателям, только-только знакомящимся с произведениями этого нового, но уже имеющего миллионы и миллионы поклонников жанра…

---

— А луна-то полная! — крикнул Сайрус, когда мы свернули на Блю-Дайамонд-Роуд.

— И что? Я же не волк!

— Правда? — Губы у него не изогнулись, но он все равно улыбался. — Спорим, я могу заставить тебя завыть?

И он унесся вперед, пожирая мили дороги. Я врубила полный газ и понеслась следом. Можешь, шепнула я про себя. Ты — можешь.

Роб Терман Молоко и печенье[26]

Роб Терман — автор нескольких книг, составляющих серию про Кола Леандроса: «Ночная жизнь», «Лунный свет», «Сумасшедший дом» и «Желание смерти» (готовится к выпуску весной 2009 года), и еще одной серии (пока без названия), которая дебютирует осенью 2009 года. Роб живет в Индиане, стране коров, требовательных оленей и диких индеек — куда более диких, чем волки — что оборотни, что настоящие. Дом автора сторожит стофунтовый спасательный пес хаски с ледяными синими глазами и зубами из фильма про Годзиллу. Этот пес так свиреп, что, когда приходят гости, забивается под кухонный стол и мочится под себя.

Связаться с автором можно на сайте www.robthur-man.net.

Рождество — отстой.

Витрины с бархатными лентами и канителью, позванивающие колокольчики на каждом углу, снег, подарки, радостное, блин, настроение.

Отстой — он отстой и есть. Да, конечно, всего раз в году, но все равно на раз больше, чем нужно. Певцы, месячники рождественских песнопений, коробки леденцов, и Синди Лу Ху, прыгающая по тротуару.

Слишком много, слишком много, будь оно все проклято.

В семь лет я узнал, что Санты больше не будет. Мне было тринадцать, когда моя сестренка завела шарманку: «А Санта есть на самом деле?» и «А вот дети в школе говорят…» Все как у всех. А что ей было семь, столько же, сколько мне тогда, так от этого еще хуже.

Пришлось врать. Конечно же, Санта есть. И когда мне мама велела отвести ее в магазин показать Санту, я не очень ворчал. Они с папой должны были работать — оба много работают. Мы не бедные, но и не богатые — это точно. Папа хороший охотник, и еда у нас на столе есть, но за электричество и по закладной этим не заплатишь.

Ну, и я сам помнил, как это было, как знание лишило Рождество волшебства. Просто мне не хотелось этого признавать, выставлять себя слабаком. Не хотелось сознаваться даже себе, что и через шесть лет мне не хватает ожидания стука копыт по крыше, перезвона бубенчиков, глухих шагов тех же копыт по дну нашей большой старой печки.

Да, я не хотел этого в упор видеть, но правду не скроешь. Рождество теперь обычный день, как все прочие. Иисус там, церковь, ангелы — все это не про меня. Дают подарки — да, это клево, но вот тот ком ожидания и восторга в груди, когда тискаешь в руках одеяло, когда изо всех сил слушаешь ночь кануна Рождества — этого уже нет.

И не будет.

Скучать по этому глупо — слишком я уже взрослый для такой чепухи, хоть кого спросите. Узнали бы ребята в школе, животики бы надорвал весь класс. Узнали бы учителя — так не знали бы, что и думать. Послали бы, наверное, к консультанту послушать тихих слов, поглядеть на чернильные кляксы и отнести записку родителям. Но никто не знает, и мои учителя скажут все, как один: я никак не мечтатель. Ни в чем. Я больно умный, как они говорят. И отец так говорит, и директор, который больше читает мне нотаций, чем все учителя вместе взятые. Он мне говорил в тринадцать лет, что я слишком еще молод для таких нарушений дисциплины, слишком молод для такого цинизма, слишком молод для такой похабщины.

Он редко выходил из своего кабинета.

Больно умный похабник — он же не может, скажете вы, каждое Рождество грустить, но так это было. Каждый год. То, что случилось в то Рождество, когда мне было семь, в то Рождество, когда я утратил дух, никогда уже не восстановилось. Как я ни хотел и как ни старался.

Кретин, сказал я своему отражению в стекле витрины. Пережуй. Переживи. Тебе уже больше семи. Ты не младенец. В жизни ничего не бывает, как прежде.

Я распахнул дверь в универсальный магазин — единственный, который есть у нас в Коннорс-Вей. Городок такой маленький, что у нас всего два магазина, три ресторана и один светофор. С августа здесь мой дом. Из тех маленьких городков, где все друг друга знают и все знают, что ты когда сделал — если не соблюдать осторожность.

Мне было тринадцать лет… и много было такого, чего я не хотел бы, чтобы другие знали.

Тесса сунула ладошку мне в руку, и я скривился. Младшие сестры — тот еще геморрой. На меня глядели большие глаза, карие, как у меня, и улыбка, выражающая восхищение старшим братом и его обожание. Я вздохнул, взял ее ручку и повел Тессу дальше.

— Пошли, пока очередь не собралась большая.

Тесса — действительно геморрой, но мой и моей семьи, а только это и важно. Папа не устает это повторять: люди — людьми, а главное — семья.

Тесса вообще была на меня похожа, не только глазами. Слегка смуглая кожа, курчавые черные волосы. Наше родство несомненно, его за милю видно. Один к одному наш папа.

— А какое мне печенье сделать для Санты? — трещала Тесса. — Шоколадное? Или арахисовое? Ой, придумала! Смешные песочные, «сникердудли»! Их все любят, да? Ты любишь сникердудли?

Я закатил глаза к небу, благодаря бога, что очередь не слишком длинная. Санта оказался именно такой, как я и думал: жирный, аж черный пояс натянулся на пузе, с бородой такой фальшивой и кустистой, что там крысы могли бы гнездо свить. На кончике носа с красными прожилками сидели очки, а колени наглухо занял двухлетний вопящий, кричащий и хнычущий младенец с таким грузом в памперсе, что весил больше его самого.

— Фу! — сказала Тесса и потащила меня за руку прочь. — Я не хочу там сидеть!

— Тогда просто постой рядом и скажи ему, что ты хочешь на Рождество, — нетерпеливо ответил я. — Пусть у него яйца отдохнут.

Сотни детишек плюхаются на них день за днем. Ни за что не хотел бы на такую работу.

— Яйца? — Она наморщила лобик. — Яйца — это же на Пасху, а сейчас Рождество!

О господи. Еще немного — и не знаю, что бы я сделал.

— Твоя очередь, — сказал я с облегчением, выпуская ее руку и чуть подтолкнув в спину. — И смотри, стой спокойно, когда будут снимать, а то мама меня убьет.

Она встала рядом и приподнялась на цыпочки — прошептать ему в ухо. Сверкнула вспышка, хотя и чуть рановато, но сцена получилась трогательная. Потом Тесса отодвинулась и радостно запрыгала в кожаных туфельках, которые надеваются с ее лучшим красным бархатным платьем.

Липовый Санта заморгал, дернулся вымученной улыбкой и погнал Тессу прочь с леденцовой палочкой. Ожидая, пока выскочит ее фотография, я спросил:

— О чем ты его просила?

Она, снова беря меня за руку, ответила очень серьезно:

— Ты сам знаешь.

Все мы хотим чего-то, чего получить нам не суждено. В этом году пришла очередь Тессы разочароваться. В том единственном, что она хотела и том, что она никогда не получит. Чувствуя себя более виноватым, чем мне хотелось бы, я сказал:

— Хочешь перед уходом домой молочный коктейль?

Конечно, она хотела, и мы пошли в аптеку. Там у них старомодный молт-шоп — я не знаю, что это, да и знать не хочу — главное, что там подают молочные коктейли, а это все, что нужно. Я взял себе шоколадный, она — клубничный, и все было хорошо, пока не вошел Джед. Родители дали ему имя Джедедия, и он давал в морду каждому, кто так его назовет. Имя вроде как библейское, но ничего библейского в этом типе не было.

Я осторожно на него покосился. На меня в упор смотрели холодные синие глаза, потом он то ли оскалился, то ли улыбнулся ненавидящей улыбкой. Это был четырнадцатилетний здоровый хулиган. Рождество — отстой, да. Но школьные хулиганы — отстой вдвойне.

А Джед из худшей их породы. В нашей школе точно худший, без сомнений. Выбирает ребят помоложе себя и послабее, думает, что он страшный бандит. На самом деле он просто трус. Ко мне он еще не вязался, но это только вопрос времени. Я по росту к нему близок, но не настолько, чтобы он меня не трогал. Дюймов трех недостает — я для своего возраста крепкий, но низкорослый. Вот он ко мне и подбирается. Он трус, но он еще и дурак. И через некоторое время он перестанет остерегаться того, кто почти равного с ним веса, если не роста. В борьбе трусости с глупостью всегда побеждает глупость.

Мы с Тессой допили коктейли и ушли. Она пыталась двумя руками содрать пластиковую обертку с леденца.

— Ты умный, — объявила она.

— Вот как? С чего ты взяла?

Тротуар был полностью очищен от снега.

— Этот нехороший человек не стал к тебе приставать. Ты хит-ро-умен.

Она недавно выучила это слово, когда я писал упражнения, и очень любила его повторять, хотя не очень себе представляла, что оно значит.

Хитроумен? Да нет. Хитроумия во мне не больше, чем в плюшке с вареньем. Просто везение. А везение — оно что?

Правильно, оно вечным не бывает.