Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №10 за 1980 год

• Название: Журнал «Вокруг Света» №10 за 1980 год
• Автор: Вокруг Света
• Жанр: Периодические издания

---

Он же мне рассказал, как лесник Витас приручил дикого кабана, отвез ненадолго в колхозный свинарник, и через сто десять дней, в апреле этого года, кабаниха родила светлого поросенка.

Слушая его, я поначалу с трудом улавливал, с иронией говорил он или с уважением. Но как ни вслушивался в его речь, получалось: за доброй иронией скрывалось желание говорить о стиле жизни человека, о том, что склонность к мечте находится в близком соседстве с обыденным, повседневным. И еще... Витас однажды огляделся вокруг и понял, что, для того чтобы брать от природы, надо человеку отдать ей неизмеримо больше... А касаясь нашей суетной городской жизни, Матузявичус проводил грань между нами и лесником, но предпочтение отдавал стилю жизни Витаса Сташкявичюса...

По лицу лесника струилась вода, а он шел, высоко подняв голову, изредка щурил глаза, и тогда его сухое холодное лицо казалось вдохновенным и строгим.

— Витас, — спросил я его прямо, — вы собираетесь что-то показать в лесу?

Он уставился на меня колючими глазами

— Вы торопитесь. Я думаю, как это случилось... — А еще через несколько шагов, когда мы уже входили в лес, сказал:

— Мне тогда, в сорок третьем году, было девять лет...

Ступили в лес и сразу оказались по колено в воде, а сверху, в сумрачном свете дождь давил сплошной стеной — стоило дотронуться или задеть ветку, как поток воды удваивался.

— Здесь, недалеко в лесу, у нас было около половины гектара земли, — говорил спокойно Витас, — сажали мы там картошку, сеяли рожь... Помню, мы с отцом свозили туда навоз и возвращались домой. Мать встретила у калитки, сказала, что у нас в доме какие-то люди... Когда мы вошли, все встали, поздоровались. «Вы лесник? — спросил один из них. — Будем знакомы, меня зовут Женя». Остальные тоже назвались: Вася, Сережа... теперь уже всех не помню. Восемь человек насчитал я тогда, все в плащпалатках с нарисованными на них листьями. Женя оказался капитаном Руденко — это потом я узнал. «Мы русские партизаны, — сказал он, — будем на вашем участке...» — Витас приумолк и добавил: — Думаю, они были военными, и забросили их со стороны Белоруссии...

Лесник вел меня прямо, не выбирая дороги, как если бы прогулка в лес была только наслаждением: надо вроде бы обойти болотце, уйти в сторону, но нет, идет, не глядя под ноги, прямо через воду. То стоял по колено в воде — ждал, пока я вырву сапог из трясины, а то сам, ступив на вязкий грунт, останавливался. Он старался не прерывать свой рассказ и говорил так, чтобы сквозь барабанную дробь дождя я слышал его.

— Так вот, попросили отца ходить в форме лесника — это чтобы не перепутать его с кем. Назначили место для встреч... Два раза в неделю виделись с отцом. Иногда исчезали надолго, уходили в другие леса... Видимо, получали задание. Пробыли в лесу до сорок четвертого и встретились с нашими войсками недалеко отсюда, у реки Шушве... Мы пришли, — неожиданно заключил Витас и остановился, — вот у этого дуба они и встречались с отцом.

Дуб стоял на возвышенности, и ствол его в четыре-пять обхватов ровной колонной уходил вверх, и только там, очень высоко над лесом, одиноко зеленели его ветки в сером небе.

— Отец нам обычно ничего не говорил об этом, только тихо с матерью шептался. Иногда, бывало, приходил с ними ночью или уходил к ним сам. Не знаю почему, но я догадывался, что он идет к этому огромному дубу... — Витас прислонился всей спиной к стволу дуба — дал телу расслабиться — и некоторое время молчал, а когда заговорил, голос его зазвучал так, словно он удивляется самому себе, тому, что только сегодня впервые вспомнил все это вслух.

— Случилось осенью... Шел дождь, очень похожий вот на этот. Но шел уже несколько дней подряд. Когда стемнело, вдруг они появились и попросились на ночлег. В доме спать не захотели. Ушли в сарай. Мать собрала их портянки, сапоги и всю ночь сушила. И надо же было, пришли немцы. Сначала собаки залаяли во всю глотку. Мать быстро окунула простыню в ведро и занавесила печку — будто сушит. Как зашли немцы, спросили: «Никого нет чужих?» Они кого-то искали, делали обход. Оказалось, один из них потерял магазин от автомата. Пришли взять у нас керосиновую лампу, хотели поискать... Как только они ушли в лес, отец попросил старшую сестру, чтобы та пошла к русским и сказала о случившемся. Они потом всю ночь не спали, ждали утра с оружием... Немцы нашли свой магазин. Вошел в дом только один, принес лампу, другие во дворе остались, мы слышали их голоса. Принес и говорит, чтобы мы тушили свет и ложились спать, не выходили. А утром русские по одному пришли в дом, оделись, быстро позавтракали, отец дал им с собой сала, хлеба, потом осмотрел лес вокруг, и только тогда они ушли... Как сейчас помню: у капитана Руденко был немецкий автомат без приклада. Обычно где-нибудь на поляне я пас коров. Бывало, свистнет капитан из укрытия: «Витукас, никого нет? Мы посмотрим за твоими коровами, а ты погляди, где немцы, не стоят ли машины?» Или он просил, чтобы сестра приготовила картофельный суп — у нас называют его «бульвене». Сестра варила, собирала тарелки и относила в лес, прятала в канавке. Сестра говорила, что они сами мыли посуду, аккуратно складывали на месте и всякий раз в тарелку клали орехи. Они ходили по лесу, собирали их, маленькие орехи. И мне не раз высыпали в горсть. А отец еще заготавливал для них табак — и почему-то с вишневыми листьями...

Витас умолк. По тому, как он посмотрел на небо, на крону дуба, до меня дошло, что мы даже не заметили, когда прекратился дождь...

— Витас, а как звали ваших родителей?

— Отца — Альфонсас. Мать — Казимира.

Знакомя меня с отцом и матерью, Витас вспомнил самое высокое мгновение их жизни. Высокое в нравственном отношении. «Значит, такими они и живут в нем сейчас...» — думал я.

— Витас, как же потом было? — спросил я. — Кончилась война, и после, когда вы стали хозяином отцовского дома, слышали ли о Руденко или о ком-нибудь из его ребят?

— Руденко писал... кажется, в году семьдесят пятом. Надо найти это письмо. Сначала не мне, а Бартусявичусу прислал письмо — был здесь такой литовец, последний раз капитан со своими ходил с ним... Куда? Не знаю. Может, на какую операцию — боюсь сказать... Я взял адрес и тоже написал Руденко, родителей уже не было в живых — отец умер в шестьдесят втором, а мать в семьдесят первом, — о них и написал я. Он ответил. Из города Тулы. В письме вспоминал всех нас, говорил, что помнит, хочет приехать, походить по знакомым лесам, посмотреть на этот дуб. Но больше не писал...

Обратно пошли сплошным лесом, оставили в стороне поле с клевером. Как мне показалось сначала, мы торопимся скорее в дом, к огню. Хотя могло казаться странным в летнее время думать о печке, но в условиях хутора, посреди леса, это было естественным. Витас шел слишком упрямо, и теперь, немного привыкнув к нему, я догадывался, что прогулка наша продолжается: хозяин леса собрался показать мне еще что-то. И не ошибся.

— Смотрите, — сказал Витас, показывая на ровный и молодой лес из пихт и елей, — здесь когда-то была просека. В оккупацию немцы пригнали сюда народ и вырубили много деревьев. А то, что вы видите, мы после войны сами сажали: отец, старшая сестра и я... Пошли дальше, — кивнул он, и снова передо мной замелькала его спина.

Мне уже казалось, что мы удаляемся все глубже и глубже в чащу, и хутор остался где-то справа позади, как вдруг сквозь тонкоствольные березы увидел зеленую поляну. Мы вышли к водоему, от чаши которого будто ударил в лицо свет. Но поскольку к хутору мы могли свернуть раньше, я не выдержал:

— Куда же вы теперь меня ведете?

И тут я увидел нечто удивительное. Поначалу это можно было принять за хорошо остриженное поле газона, но перед нами светилась каким-то особым искрящимся блеском сырая зелень.

— Что это? — спросил я, хотя ясно видел бесчисленное количество малюсеньких елочек в странных полиэтиленовых горшочках, перевязанных проволокой.

— Сначала семена мы посеяли в землю, — принялся объяснять лесник, он сиял и любовно прощупывал глазами росточки елей, — через два года выкопали и пересадили в рулон... Постелили целлофан, насыпали слой черной земли с торфом и через каждые пять сантиметров клали по елочке; свернули, в двух местах, как видите, прихватили проволокой, получился рулон... За два года они вырастут до тридцати сантиметров, окрепнут, и, когда мы их снова пересадим в землю, елочки не будут бояться травы. Будут крепче травы... Ну а теперь пойдем домой, — заключил он. Когда мы вышли на грунтовую дорогу, спросил: — Как вы думаете, сколько на этом поле может быть елок?

— Несколько тысяч, — ответил я, думая, что перехватил.

— В каждом рулоне пятьдесят штук. А всего восемьдесят тысяч, — сказал он, посмотрел на чистое от туч небо и теперь только надел форменную фуражку...

В доме нас ждали натопленная печь, накрытый стол: копченая свинина, лепешка свежайшего домашнего сыра, горячая булка ржаного хлеба и гора отварных яиц. Пока мы переодевались и умывались, стемнело, и хозяйка зажгла над всем этим великолепием стосвечовую лампу без абажура, стала разливать в тарелки тот самый памятный теперь для меня суп — бульвене. Но прежде чем приняться за еду, Витас принес портрет отца. С большой фотографии в бумажной самодельной рамке глядел молодой человек из тридцатых годов с холодными спокойными глазами Витаса, в форме лесника: в петлице кителя цифра 15 — номер обхода, погоны с плетеным орнаментом, портупея...