Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

• Название: В опале честный иудей
• Автор: Татьяна Михайловна Соболева
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Мне показалось, что глаза проф. А. выскочат из орбит, когда он резко объявил мне, что беседа окончена. Плевал он на заслуги Соболева, на его талант, на его близкое к смерти состояние. Ни секунды не поколебался сорвать на мне зло, отбросив - свидетелей-то в пустой комнате не было - элементарное приличие. Он с упоением «разрядился», наплевав на то, что я жена не рядового гражданина, а имеющего заслуги (хотя и рядовым хамить некрасиво), что перед ним - не «груша» для боксерских репетиций, а шестидесятилетняя, усталая, убитая горем женщина.

Я вышла из «карцера», где меня избили, с убийственным сознанием: жизнь Александра Владимировича в стенах этого лечебного учреждения не вне опасности - насколько добросовестно и профессионально будет сделана операция? Каковы будут ее последствия - их можно тоже заложить на операционном столе... как мину замедленного действия. Как пройдет реанимационный период, когда все можно списать на «стресс», «депрессию» и еще что-нибудь мне неведомое, но досконально известное недоброму профессионалу, замыслившему недоброе.

Я пошла на отчаянный шаг, шаг, при котором из стороны защищающейся, «виноватой», избиваемой превращалась в нападающую - ведь выбирать было не из чего, надеяться -только на себя. Я объявила палатному врачу, что намерена забрать Соболева из больницы немедленно. Причины - известны, а за последствия будут отвечать они, кто довел меня до необходимости бежать из отделения, без операции у Соболева, неизвестно куда.

Никогда не играла в шахматы, не умудрил Господь. Но, выражаясь шахматным языком, я сделала «шах», за которым мог последовать «мат» для моих оппонентов. И не ошиблась. Из уст палатного врача на меня низвергнулся водопад уговоров: покидать больницу нельзя, А.В. Соболев может внезапно скончаться, я лишаю его возможности прожить еще минимум три-четыре года после операции, а то и больше, что поступаю необдуманно, рискованно, ставя на карту жизнь Соболева... (Они этого, конечно, не делали. Страх гласности!)

Пришел вдруг заведующий отделением, который до того ни разу не появлялся в нашей палате. Суровый, серьезный, оповестил кратко, телеграфно: делать операцию будет он, при подготовке Соболева к операции выполнять только его личные предписания и ничьи иные, а сейчас он отпускает нас домой на три дня - «успокоиться», ибо у больного Соболева нет адреналина для защиты организма при операционной травме: он исчерпал его на конфликт с проф. А. и на «подготовку» к операции...

Он стоял передо мной как истукан, глядя в сторону, лицо не освещало и подобие улыбки. Некстати вспомнились иезуитские привратники из романов о средних веках.

Мы отправились домой, и опять каждую ночь я бдела в страхе и холодном поту при малейшем движении во сне Александра Владимировича. Вопрос, на который нет у меня ответа и теперь: почему врачи отпустили Александра Владимировича домой так спокойно? Врали, что ли, они мне об угрозе кровотечения, или им было наплевать?.. Соболев ничего не знал. А мои силы таяли втихомолку.

О чем я думала тогда? О чем мы говорили? Больше — о предстоящем возвращении в больницу. Александр Владимирович, от которого я скрывала диагноз, предложил вообще туда не возвращаться, может быть, все обойдется, от полипов еще никто не умирал. Я изощрялась в контрдоводах. Александр Владимирович уже прекрасно понимал, что отношение к нему, с «легкой» руки проф. А., изменилось не в лучшую сторону, что отдает он себя отнюдь не в дружеские руки. Вместо того чтобы отдохнуть в домашней обстановке и действительно успокоиться, пришлось задуматься о мерах предосторожности, обезопасить свое пребывание в больнице, обезопасить моего больного от... медиков, их недобросовестности или злого умысла. После незабвенной беседы с их главой у меня, согласитесь, имелись основания не верить, сомневаться, опасаться.

Посоветовавшись с Александром Владимировичем, мы решили сделать его пребывание в больнице предметом гласности, рассекретить его. А для этого попросить нескольких знакомых Соболева по профкому литераторов - членов военно-патриотической секции - побеседовать или с проф. А., или с заведующим отделением.

Но визит трех товарищей по секции только еще предполагался. А пока мы были дома, «успокаивались». Как я отдыхала ночью - уже сказала, днем - обычные заботы... Но все эти бытовые заботы существовали для меня как бы вторым планом, на фоне главного, что не давало ни минуты покоя: на пороге стояла вполне реальная смерть Александра Владимировича. С замиранием сердца, холодея внутри, думала иногда о том, что жизнь его, возможно, исчисляется днями...

Коротенькие и томительно долгие три дня, отпущенные для «мобилизации сил», подошли к концу. Мы собрались в путь. Почему-то в самый последний момент, будто что-то подтолкнуло, уже перед тем, как запереть дверь квартиры, я вдруг решила еще раз проверить: хорошо ли заперта дверь на лоджию, плотно ли закрыта форточка. Быстро прошла в спальню. Проверила: все в порядке. Случайно глянула на письменный стол. Я знала, что Александр Владимирович давно ничего не писал, а тут вдруг несколько строк - стихотворных - на листе. Вот с каким настроением ехал он на операцию, вот что оставил на письменном столе, «успокоившись» и «поднакопив» адреналин:

Слезы в горле комом, горе да беда.

Ухожу из дома, может, навсегда...

Гибель неотвратна: словно рыбе сеть, белые халаты мне готовят смерть...

У меня дыхание перехватило, едва не задохнулась от хлынувших слез. На минутку задержалась, вздохнула поглубже, вытерла глаза и щеки - скрыть следы волнения.

Больше двадцати лет спустя после этой операции меня не перестает донимать вопрос: неужели подобное издевательство над больным существует где-то еще, в каком-то забытом Богом углу? Это война не на равных. На Руси, как я уже говорила, исстари живет изречение, сгусток народной мудрости, рожденной милосердием: «лежачего не бьют». Избиение поверженного, беззащитного проклято всеми поколениями людей повсюду на Земле. Сильного, истязающего слабого, осуждало и осуждает любое человеческое сообщество... оговорилась, любое, кроме того, что сформировалось за 70 лет в СССР.

Медик-заговорщик, медик, с холодным расчетом воюющий с больным, у которого смерть за плечами, медик - отступник от клятвы Гиппократа, медик - образно говоря, до зубов вооруженный против своего пациента и не стыдящийся нападать на немощного, - жуткое двуногое с вывернутой наизнанку человеческой психологией. Вспомните, это ведь в СССР «неудобно» было произносить слово «милосердие», люди стыдились быть милосердными... Все с ног на голову!..

Наш временный уход из больницы, как и возвращение в нее не внесли никаких изменений в отношения «сторон». Грубость, нежелание медсестер отвечать на самый безобидный вопрос, холодность, безразличие врачей - «война» продолжалась. Противоположная сторона не хотела мира с нами - это было яснее ясного. Положение - идиотское, словно свалились мы сюда опять неизвестно зачем.

В создавшейся «боевой» обстановке я решилась, как мне показалось, на результативные действия. Вдумайтесь: воевала! Где?! Первое, что сделала. - показала палатному врачу. те восемь строк, которые Александр Владимирович написал, уходя из дома. Не до шуток мне было тогда, но поневоле припомнилась молва о силе поэтического слова. Я. привыкшая жить рядом со стихами Ал. Соболева, жить этими стихами, и предположить не могла, какое они произведут впечатление на врача! Он настолько испугался, что не сумел этого скрыть. Я не сразу сообразила, почему он изменился в лице, почему вертел в руках лист бумаги с восьмистишием. бегая еще и еще раз глазами по строчкам. Он не поднимал на меня глаз. Я ждала ответа. И вдруг догадалась, чего он испугался: стихи, что он держал в руках, были не просто стихами, а документом, «справкой» о том, что тщательно скрывалось, они срывали покров с тайны, они вопили о гонении на больного. Стихи оказались своего рода предупреждением - гласным, а значит - чрезвычайно опасным! И в самом деле, покажи я в случае смерти Соболева эту «справку» в каких-то инстанциях - и моему рассказу о черных делах врачей, о войне с больным поверили бы даже в советских учреждениях, насквозь пропитанных и бюрократизмом и антисемитизмом.

Но главное состояло в том. что из загнанных в угол, затравленных зверьков мы, я это ощутила разом, превратились в источник опасности! В наших гонителях заговорил страх за себя. Не исключено, что в какой-то момент до них дошло, что они имеют дело с человеком, сумевшим однажды стихами заговорить на весь мир. «Как бы чего не вышло!»

В один из дней в отделение больницы, где ждал операцию Ал. Соболев, пришли три литератора из профкома при издательстве «Советский писатель». Они. спасибо им, вняли моей просьбе. Один из них - Борис Шнейдер (ныне покойный, увы!), когда я только начала разговор с ним, понял все с первых моих слов. Наш давний знакомый, мягкий и добрый человек по природе, он, если требовалось, а в данном случае было необходимо, умел проявить и твердость и дипломатию. Мне неизвестно содержание состоявшегося разговора трех литераторов и завотделением С. По окончании ее Борис вызвал меня из палаты и, глядя сверху вниз смеющимися карими глазами, сказал: «Не беспокойся! Они у нас под колпаком!» О деталях и расспрашивать было незачем: значит, я была права, опасаясь за Соболева, значит, предприняла правильные меры... Вот уж не думала - не гадала, что в больнице доведется вести настоящую войну - с дипломатическими ходами, с использованием «боевой техники», разрабатывать и тактику и стратегию. Довелось-таки!