Эммануэль Каррер - Лимонов

• Название: Лимонов
• Автор: Эммануэль Каррер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-91103-128-2

Мало кто из современников удостаивается собственной биографии при жизни. Роман-биография Эммануэля Каррера, рассказывающий историю жизни Эдуарда Лимонова, в этом смысле прецедент. Книга стала большим событием во Франции, где автор получил за нее премию Ренодо, и готовится стать событием международным: права проданы более чем в 20 стран. С издания биографии началась новая история писателя Лимонова в Европе, его книги опять переиздаются и переводятся. Теперь взгляд французского писателя на жизнь и творчество своего русского коллеги доступен и традиционно скептическому отечественному читателю.

---

Через два месяца такого лечения ему повезло, он попал в руки мудрого старика-психиатра, у которого из ушей росли волосы, и тот, после короткой беседы с пациентом, превращенным в зомби, заметил: «Ты не сумасшедший. Ты просто хочешь, чтобы на тебя обратили внимание. Но послушай, для этого вовсе не обязательно вскрывать себе вены. На завод возвращаться не надо. Пойди к этим людям и скажи, что ты от меня».

7

По адресу, который дал ему старый психиатр, в самом центре Харькова, находился книжный магазин: там требовался книгоноша. Работа состояла в следующем: ставишь складной столик с подержанными книгами в вестибюле кинотеатра или перед входом в зоопарк и поджидаешь покупателей. Покупателей мало, книги очень дешевые, с каждого проданного экземпляра продавец получает крошечный процент. На такие заработки Эдуард долго не протянул бы, эта работа скорее подошла бы пенсионеру, которому некуда себя деть, но книжный магазин № 41, где он забирал товар по утрам и возвращал вечером, оказался местом встречи для всех живущих в городе художников и поэтов – в ту пору их называли «декадентами». Это был мир, о котором мечтал бедный Кадик, пока серп, молот и Лидия окончательно не подмяли его под себя. Эдуард, хотя и робел, но все чаще и чаще задерживался в магазине после закрытия. Случалось, что, опоздав на последний трамвай, он вынужден был ночью два часа, в сильный снегопад, добираться до своей окраины пешком. Ведь тусовка начиналась именно по вечерам, когда двери магазина запирались: собравшиеся выпивали, спорили и обменивались машинописными копиями запрещенных книг. Это называлось самиздат. Вам дают одну копию, и вы распечатываете с нее еще столько, сколько осилит машинка: так распространялось все, что было мало-мальски живого в советской литературе, – Булгаков, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пильняк, Платонов… Многим запомнился один из вечеров в № 41, когда из Ленинграда привезли один экземпляр, практически слепой (пятый или шестой под копирку, как на глаз определили знатоки), поэмы молодого автора Иосифа Бродского «Шествие». Двадцать лет спустя Эдуард напишет, что эта поэма – всего лишь «имеющее сомнительную художественную ценность подражание Марине Цветаевой, которое, однако, полностью соответствовало социокультурному уровню тогдашнего Харькова и завсегдатаев книжного магазина».

Не знаю, как расценивать столь дерзкий отзыв, потому что должен признаться: я мало что смыслю в поэзии. Подобно людям, которые в музее, прежде чем взглянуть на картину, интересуются именем художника, чтобы понять, следует восхищаться или нет, я не берусь выносить собственных суждений, и потому приговор Эдуарда – скорый и категоричный – произвел на меня особое впечатление. Он не ограничивался тем, чтобы просто сказать: «Мне нравится, мне не нравится», он с первого взгляда отличал талантливое творение от подделки. По его собственному выражению, он не идет на поводу у тех, кто «уподобляется польским модернистам, которые мало того, что сами не первой свежести, да еще и подражают другим». Я уже отмечал, каков был наметанный глаз салтовской уличной шпаны, способной с первых же строк распознать подражание Есенину или Блоку. В книжном магазине № 41 Эдуард обнаружил, что Есенин и Блок – это хорошо, но хорошо, скажем, как Аполлинер или, если выразиться более жестко, как Превер. То есть и те, кто в этом разбирается слабо, и те, кто разбирается хорошо, без колебаний предпочтут этим двоим Мандельштама или, что еще вероятней, Велимира Хлебникова, великого авангардиста двадцатых годов.

Последний, к примеру, был любимым поэтом Мотрича, а тот ведь считался гением в магазине № 41. В свои тридцать Мoтрич ничего не опубликовал и никогда не опубликует, но цензура имеет и свою хорошую сторону: ты можешь быть автором, который ничего не печатает, но при этом тебя никто не подозревает в отсутствии таланта, скорее наоборот. Однажды на периферии этой богемной тусовки появился парень, написавший сборник стихов о крейсере «Дзержинский» и получивший за него литературную премию Ленинского комсомола Украины. Удачное начало, большие тиражи и в перспективе – великолепная карьера аппаратчика от литературы, однако не только другие считают его ниже Мoтрича, но и он сам согласен с такой оценкой; и когда этот парень отважился появиться в магазине № 41, то буквально в узел завязывался, чтобы окружающие забыли о его комсомольском триумфе, из-за которого он в их глазах выглядел самозванцем и продажной тварью. Moтричу уготована судьба всех героев Эдуарда, он будет в конце концов свергнут с пьедестала, но сегодня он – подлинный живой поэт или, как Эдуард, используя более тонкий критический инструментарий, рассудит позже, поэт плохой, но подлинный. А пока он читает его стихи, слушает его пророчества, под его влиянием увлекается Хлебниковым, переписав от руки все три тома полного собрания сочинений, и в моменты праздности, каких немало в жизни книгоноши, втайне от всех, снова начинает писать стихи.

Старший продавец магазина № 41 Анна Моисеевна Рубинштейн – величественная женщина с трагическим и прекрасным лицом, рано поседевшими волосами и необъятной задницей. В юные годы она была похожа на Элизабет Тейлор, а в двадцать восемь – уже настоящая матрона, которой молодежь уступает место в трамвае. У нее случаются приступы маниакально-депрессивного психоза, из-за чего ей дали первую группу инвалидности, и она горделиво именует себя «шизой», заодно считая сумасшедшими всех, кто, на ее взгляд, достоин уважения. Окружающие воспринимают такое отношение как комплимент. В кругу «декадентов» полагали, что гений должен быть не только непризнанным, но и нищим, психически неуравновешенным и социально неадаптированным. Психиатрическую лечебницу эти люди считали инструментом политических репрессий, поэтому пребывание там воспринималось ими как посвящение в диссиденты – это слово в ту эпоху только начинало входить в моду. Эдуард, когда его запихнули в палату к буйным, этого еще не знал, но один из его талантов состоит в том, что он умеет идти в ногу с модой, и начиная с этого момента не пропустит ни одного случая рассказать, как его обряжали в смирительную рубашку и как его сосед по кровати, пуская слюни, дрочил круглыми сутками. Написав эти строки, я подумал, что и сам в уже довольно зрелом возрасте был склонен романтизировать безумие. Слава богу, это прошло. Но из собственного опыта знаю, что романтизм такого рода – ерунда и глупость, а безумие – самое печальное и мрачное, что есть на свете; и я убежден, что Эдуард это всегда инстинктивно понимал и был счастлив, что мог считаться кем угодно – бандитом, безжалостным к людям самовлюбленным эгоистом, но только не сумасшедшим. Скорее чем-то противоположным, если такое существует в природе.

А вот Анна и вправду была безумна, и ее недуг в конце концов приведет ее к трагическому концу, но пока его можно принять за эксцентричность, за колоритное сумасбродство, стоящее в одном ряду с ее всем известной сексуальной ненасытностью. Как утверждают в магазине № 41, в ее объятиях побывала вся харьковская богема, но особенно она отличилась по части лишения невинности юных дарований. Анна живет неподалеку, и вечерние посиделки часто заканчиваются у нее дома. Эдуард, которого поначалу не особенно привечали, полагал, что там происходят оргии. Но когда он однажды отважился пойти вместе со всеми, то выяснилось, что after у Анны, как и в магазине, сводятся к яростным спорам об искусстве и литературе, к чтению стихов все более заплетающимся языком, к сплетням и private jokes, непонятными для него. Сидя на уголке плюшевого канапе, он смеялся, когда смеялись другие, и пил, чтобы преодолеть робость. Помимо хозяйки дома и ее матери, которая время от времени стучит в дверь и просит не шуметь, в квартире были только мужчины; они обнимали Анну за шею, целовали в губы и делали это так по-хозяйски, что у Эдуарда возникало неприятное чувство, что из присутствующих не спал с нею только он один. Действительно ли ему этого хотелось или он просто стремился стать полноправным членом этой тусовки, хладнокровно оценивая открывающуюся перспективу как единственный шанс вырваться из Салтовки? У нее красивая грудь, это правда, но ему не нравятся толстые женщины. Когда он, думая о ней, начинал онанировать, то получалось не очень убедительно, и Эдуард опасался, что если он окажется с ней в постели, то у него не встанет или он кончит слишком быстро. И вот как-то поздней ночью гости стали уходить один за другим, а он остался. Как Жюльен Сорель поклялся, что сегодня возьмет госпожу де Реналь за руку, так и он решил, что останется во что бы то ни стало, хотя бы для того, чтобы доказать себе, что он не слабак. Последние из уходивших, надевая пальто, насмешливо ему подмигивают. А он изо всех сил старается казаться опытным ловеласом, спокойным и уверенным в себе. Когда они остаются вдвоем, Анна держится как ни в чем не бывало. Опасения подтвердились, в первый раз он кончает быстро, но тут же готов начать снова – это привилегия молодости. Что до Анны, то, кажется, она довольна, и это – главное.