Артем Драбкин - Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших

• Название: Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших
• Автор: Артем Драбкин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-59081-0

К 70-летию Сталинградской битвы! Дань памяти тех, кто выполнил сталинский приказ «Ни шагу назад!», выстояв под сокрушительными вражескими ударами, кто сдержал клятву «За Волгой для нас земли нет!» и совершил невозможное, сломав хребет «непобедимому Вермахту», кто выжил «в окопах Сталинграда», чтобы рассказать о решающем сражении Великой Отечественной. Их живые голоса, их «окопную правду» вы услышите в этой книге:

«Человек в Сталинграде жил три дня максимум. Я не успевал даже познакомиться с новыми танковыми экипажами, как они гибли. И мы, и немцы осатанели до такой степени, что, казалось, с обеих сторон воюют смертники, мечтающие побыстрей отправиться на тот свет…»

---

Когда мы в своем доме в щели еще сидели, заглянул один немецкий солдат, а у нас была знакомая немка, она как-то с нами оказалась в щели, соседка еще по Дубовке, замужем за русским была, но немецкий знает. Вот он заглянул, сел на приступки и стали разговаривать с этой немкой. А в это время мы видим, что над Мамаевым курганом без конца самолеты летают-бомбят, бои, грохот там стоит все время… А немец говорит: «Да это 2–3 дня, и все тут закончится».

Наружу в основном мне мать запрещала показываться: «Сиди здесь!» Слышим: «Raus! Raus!» Идут двое. «Raus» — значит «наружу, выходи». Один здоровый рыжий немец, у него пистолет, у второго тоже. Мародеры, короче говоря. У матери сумочку взяли, а там ничего нет. Да чего там может быть! Посмотрели и ушли. Потом прибежал румын один, кричит: «Тряпка, тряпка, пушка!» Пушку чистить. Какие-то у нас тряпки были. Он убежал.

У матери два брата жили в Ельшанке. Мы до войны дружили, в гости ходили друг к другу. В общем, перебрались к ним туда. У них дом целый. Отец, мать и трое детей. Место было, мы разместились.

На заборах висели немецкие объявления: «За грабеж — расстрел!» Для своих. Это я лично видел такие бумажки. Хотя там же в соседях жила семья, старики. Два немца взяли и корову угнали у них. Она: «Ой, ограбили!» Один ведет, второй погоняет, и ушли — корову забрали. Вот тебе и расстрел!

Иногда заходили немцы в дом: один вошел, а я уже осмелел, немецкий немножко знал, а он объявляет: «Я — австриец, ищу лампу». Лампы у нас не было — он ушел. Потом двое пришло каких-то, а мы с братом двоюродным сидели. Они нас куда-то забирать хотят, а мы сидим и не идем никуда, без оружия и просто говорят: «Давай, пошли!» Они нас, видимо, на работу хотели взять, а я ему по-немецки говорю: «Мы еще малы, чтоб работать. Никуда ходить нельзя». Они удивились, начали кричать, но потом ушли.

И вот еще впечатление.

А однажды было тихо-тихо, осень теплая такая была, солнечная, сухая, погода хорошая. Тишина и по улице, где мы жили, там рядом был такой Кулыгин взвоз — там мост был, идут два солдата, кричат, смеются. Я слышу, что речь не немецкая, а славянская, слушаю, это поляки были, винтовки у них где-то сзади. Думаю: «Боже мой, какой кошмар, идет война, а эти идут смеются». И потом я поляков много видел в их армии. И как я потом узнал, в немецкой армии было поляков больше, чем в польских армиях Краева и Людова.

В городе жить было невозможно, еды нет, никаких магазинов нет, даже воды нет. Ходить на Волгу каждый раз — это далеко. Народ двинулся с города на запад, на Дон, в донские станицы. Поклажу на тележки, впрягались в них и начали покидать город. Мы тоже решили, но другим способом.

Жена двоюродного брата где-то там ходила и познакомилась с немецкими шоферами и договорилась, чтоб они нас вывезли за город. Что-то им за это надо дать. У нас был патефон — за него они нас на машине немецкой, грузовике, согласились вывезти.

Первый раз мы вышли из этого дома прямо с вещами на дорогу, не только мы одни, там еще были люди, и ждем этого немца, был договор, немцы к нам в этот дом приходили, договаривались, я переводил немножко, что они завтра подъедут, увидят нас и заберут, а мы должны выйти на дорогу. Вот мы вышли с вещами, а рядом была зенитка немецкая, расчет, блиндаж, прямо рядом с дорогой, и идут жандармы немецкие. У них была служба — фельджандармерия, фельдполицай, на цепи бляха висела, их задача заключалась в том, чтоб на территории, которая примыкает к фронту, порядок был. Подозрительных в лагерь забирают. И отца с моим дядей они забрали, а нас одеялом накрыли женщины, мы спрятались среди вещей и нас не тронули, а их забрали. Мы вернулись, потом еще с какими-то договаривались.

Наконец-то нас погрузили, уже без отца, мы с матерью и вот эта семья: тетя с детьми и ее сестра тоже. Поехали на запад, проехали Калач, через Дон переехали по мосту и поехали на юг, на Суровикино.

На одной из остановок мы вышли… И тут немецкие машины, наши русские грузчики в немецкой форме, и вот мы окружили одного, а он говорит: «Я, попадал к ним в плен в 1941 году и бежал из плена, меня несколько раз на расстрел водили, сейчас опять попал и могу перебраться, тут недалеко, но меня сейчас немцы кормят, я живу, не знаю, что там дальше, но пока живу, а там я не знаю, что со мной будет!» И настроение было ужасное! Когда немцы наступали, занимали тут, настроение у населения было ужасное, в победу не верили. Немцы дошли до Волги, ходят уже по берегу!

Остановились мы на станции Обливской, переехали через железную дорогу, и тут хутора Терновые, в каком-то мы и остановились. Это уже октябрь был. Цель была — где-то найти пропитание, вода чтоб была, где-то кров какой-то и подальше от бомбежек этих. От чего бежать еще — от опасности! Чего-то мы разбираем. Вдруг меня за руку кто-то берет. Мать кричит: «Куда ты?» Я смотрю, солдат румынский берет меня за руку и ведет. Она кричит, мол, что такое? Он машет рукой и ведет. Тут недалеко дорога. Стоит легковая машина, в ней сидит румынский генерал, который меня спрашивает по-русски как проехать на Сталинград. Он мне — по-русски, а я ему — по-немецки, я еще не сориентировался. Дорога, говорю, хорошая, ну он и отпустил меня — больше ему ничего не надо.

Как принимали нас местные жители? Хорошо. Тогда люди были совсем другие. Если есть хоть малейшая возможность — всегда помогают! Мы несколько раз меняли место жительства. Если уголочек какой где есть, пускают — люди были добрее! Прожили мы там до начала декабря. Возник конфликт меж моей матерью и теткой, и нам надо было уходить. А куда? В Ростовской области есть Селивановский район, станция Морозовская, от нее 70 км на север — там эта Селивановка, такое село. В этом селе жила тетка моя, родная сестра моего отца. И оказывается, отца с дядей забрали, они ночью сбежали и вернулись в дом, а нас уже нет, мы уехали. А мы думали, куда и насколько забрали, чего ж мы будем тут голодные? И вот мы без них уехали. А они пробрались вдвоем в эту Селивановку. Вышли мы с матерью на дорогу под вечер, зима была, начало декабря. Но зима такая нехолодная, снег, но терпимо. Машину надо ловить, чтоб ехать туда на Морозовскую, а потом в Селивановку. А машины идут с солдатами на фронт — автобусы везут немцев, и в грузовых машинах едут, пополнение, видимо, по этой дороге. И вот мать махнула, а ей шофер показывает: на обратном пути я вас захвачу. А я куда-то отлучился, а мать рассказала потом. Подошел немецкий солдат, увидел, что я где-то в стороне, и достает колбасы кусок и хлеб, матери дает и говорит, показывая на меня: «У меня тоже в Германии такой сын». Не все были в войну плохие.

Возвращается автобус, открывает дверь, у нас саночки были, их погрузили, залезли и поехали. Приезжаем в Морозовскую, выгрузил он нас. Мать пошла искать место, нашла, день-два побыли и потом еще одно место нашла, один дом. В этом доме две половины. В передней квартируют немцы, а в этой половине ютятся хозяйка с грудным младенцем, парень моего возраста и две дочери взрослые, и нас пустили. Муж этой хозяйки полицай был и уже отступил с немцами. Когда немцы двинулись, некоторые тоже побежали. Но она пустила нас — мы заняли уголок. Тут так. Живем — 2–3 дня одни немцы, потом эти уходят — другие поселяются, меняются, на нас никакого внимания не обращают абсолютно. А эти дочери работали у немцев в столовой, там у них аэродром в Морозовской был, и они приносили из столовой еду, иногда и нам что-то перепадало. И заходили в гости к ним, к этим девкам летчики-немецкие и солдаты. Вечерами просто поболтать — делать нечего было…

Как-то сидим мы, а поселилось двое, выходят из этой передней, здоровый такой солдат садится на приступок и говорит: «Я поляк». А я так удивляюсь: «Как же так, ты — поляк и у немцев?» А он и рассказывает. Мы — на смешанном: частично на немецком, частично на русском. Он, видимо, из богатой семьи был. «Немцы Польшу захватили, я в лагерь попал, сижу, все поместье разграбили, все забрали, я сижу… и что делать? Погибать? Ну, я решил, что уж лучше сюда в армию пойти к немцам». А сам спрашивает: «А у Советов есть польские формирования в армии, чтоб воевали против немцев?» Видимо, на уме держит — перемахнуть. А как раз в это время, и нам это было известно, у нас была сформирована польская дивизия под командованием генерала Андерса, их одели в польскую форму, но это из задержанных интернированных после польской компании. Но они не захотели воевать с русскими против немцев. И их переправили через Иран в Италию и вот они там воевали вместе с американцами и англичанами против немцев в Италии. Он рассказывает: «Сейчас которые здесь немцы — это из Франции приехали». А у них так, я потом узнал, что здесь дивизия воюет-воюет на Восточном фронте, потрепят ее у нас, они ее на отдых во Францию, они там пополняются, отдыхают и сюда возвращаются. И немцы, которые тут были, тоже показывали фото, как они гуляют по Парижу, улыбаются. Выдал тайну, что они из Франции приехали. Ну, мы и сами догадывались. Так вот после этого поляка поселились двое, он ушел, больше я его не видел. Одного звали Конрад, а другого — Готфрид. Конраду — под 40 лет, а Готфрид помоложе. Конрад был помощником машиниста на железной дороге, а Готфрид — сельский, бауэр, из фермерской семьи. Начали общаться с Конрадом на немецком. Он расспросил: где, чего. Я тоже что-то спрашивал. К ним приходили вечером друзья время от времени, садятся, выпивают, песни поют. Я вышел к ним, сел и спрашиваю: «А Интернационал знаете?» Он: «Да! И мы сейчас его споем». И вот человек двенадцать во все горло спели Интернационал, я его тоже немного знал и я им подпевал на немецком. Поют, значит, а я спрашиваю: «А если какой офицер?» Он махнул рукой: «Какой там офицер!» И между прочим, в то время это был гимн СССР. Но они-то рабочие все в основном.