Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

• Название: Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00599-3

Оксерр — маленький городок, на вид тихий и спокойный. Кристоф Ренье, от лица которого ведется повествование, — симпатичный молодой человек, который пишет развлекательные статьи на тему «в первый раз»: когда в Париже в первый раз состоялся полный стриптиз, какой поэт впервые воспел в стихах цилиндр и т. д.

Он живет с очаровательной молодой женщиной, Эглантиной, младшая сестра которой, Прюн, яркая представительница «современной молодежи», балуется наркотиками и занимается наркодилерством. Его сосед, загадочный мсье Леонар, совершенствуется в своей профессии танатопрактика. Он и есть Бальзамировщик. Вокруг него разворачиваются трагические события — исчезновения людей, убийства, нападения, — которые становятся все более частыми и в которые вовлекается масса людей: полицейские, гомосексуалисты, провинциальные интеллектуалы, эротоманы, проститутки, бунтующие анархисты…

Конечно же речь идет о «черной комедии». Доминик Ногез, который был автором диалогов для режиссера Моки (он тоже появляется в романе), совершает многочисленные покушения на добрые нравы и хороший вкус. Он доходит даже до того, что представляет трио Соллер — Анго — Уэльбек, устраивающее «литературное шоу» на центральном стадионе Оксерра.

При чтении романа то смеешься, то ужасаешься. Ногез, который подробно изучал ремесло бальзамировщика, не скрывает от нас ничего: мы узнаем все тонкости процедур, необходимых для того, чтобы навести последний лоск на покойника. Специалист по юмору, которому он посвятил многочисленные эссе, он умело сочетает комизм и эрудицию, прихотливые стилистические и грамматические изыскания с бредовыми вымыслами и мягкой провокацией.

Критик и романист Доминик Ногез опубликовал около двадцати произведений, в том числе романы «Мартагоны», «Черная любовь» (премия «Фемина» 1997 г.). В издательстве «Fayard» вышло также его эссе «Уэльбек, как он есть» (2003 г.).

---

Сначала я хотел броситься вдогонку за Прюн, но она уже скрылась из виду. Рыбаки хохотали. Я успокоил Эглантину поцелуем в изгиб шеи, как ей нравилось. Она беспокоилась главным образом из-за родителей, которые доверили ей сестрицу. «Она ведь уже совершеннолетняя, не так ли?» — «Будет через полгода». — «Ну, и что с ней может случиться? Вернется домой и, как всегда, все воскресенье просидит перед телевизором». — «Мне бы твою уверенность!» День уже клонился к вечеру, и в нашем распоряжении было всего два-три часа. Я растянулся на траве, собираясь спокойно докурить свою гавану. Эглантина снова углубилась в кроссворд, но у нее ничего не получалось. «Начало мудрости?» — пробормотала она, словно про себя. «Маразм», — бросил я, вспомнив остроту Пикабиа.[5] «Три буквы!» — прорычала она. Я больше не рисковал вмешиваться, но чувствовал, что долго так продолжаться не может. К тому же моя сигара потухла.

— А знаешь что? — вдруг сказал я, напустив на себя загадочный вид. — Я тебе хочу кое-что показать. Это совсем близко, в Венселотт.

На самом деле, «это» было километрах в десяти, но я хотел познакомить ее с дядей Обеном, старшим братом моей матери, которого я не видел с тех пор, как он уехал из Парижа и обосновался здесь на пенсии. Эглантина последовала за мной без возражений. Мне пришлось трижды уточнять дорогу к дядиному дому, прежде чем я его нашел. Только служанка из гостиницы «Под липами» знала его по имени. Она дала нам нужные указания, сопроводив их странной улыбочкой.

Дом стоял более-менее на отшибе — он представлял собой что-то вроде фермы, чуть подновленной, но не слишком, — честно говоря, скорее запущенной. В саду росли кусты сирени и бузины, был вырыт небольшой прудик и стояла собачья будка, но не было видно ни уток, ни собаки. На деревянной калитке не было даже звонка — только старая визитная карточка, прикрепленная кнопками, на которой значилось просто: «Обен Лалан, дипломированный архитектор». На самом деле дядя, хотя и был дипломированным архитектором, уже давным-давно не работал по специальности. В начале своей карьеры он был довольно известен: к числу его заслуг относится сооружение в двух-трех новых городах центральных площадей с монументальными современными зданиями пастельных тонов; это снискало ему почет в архитектурных школах всей Европы. Затем в один прекрасный день он все забросил и больше не искал широкой популярности, ограничиваясь в течение двух-трех лет лишь написанием тощих брошюрок, опубликованных небольшим, недавно созданным издательством «Никталоп», в которых упражнял свой сарказм по поводу глобализации архитектуры, и в конце концов просто предался сладостному безделью.

— Есть тут кто-нибудь? — не слишком уверенно позвал я, когда мы слезли с велосипедов и прислонили их к забору. Дверь дома резко распахнулась, словно сама собой. Никто не вышел. Я повторил свой вопрос, приблизившись на несколько шагов к порогу, а потом все же рискнул заглянуть внутрь. Передо мной оказалась большая полутемная гостиная — единственным ярким пятном был светившийся экран телевизора. Однако звук почему-то был выключен. Это была единственная деталь, говорившая о человеческом присутствии, которую я разглядел вначале. Затем что-то светлое мелькнуло из-за высокой спинки кресла, стоявшего посреди комнаты. Рука. Она сделала приглашающий жест, потом так и застыла в воздухе. Это была дядюшкина рука — я смог в этом убедиться, приблизившись к креслу и по дороге чуть не споткнувшись о груду книг, лежавших прямо на полу. Я начал их подбирать, когда вдруг под потолком резко вспыхнул свет, и я мельком разглядел среди них первое издание «Бытие и ничто»,[6] альбом Сампе[7] и старинные переводы Омара Хайяма. Дядя наблюдал за мной из-под небольших очков с широкой улыбкой на плохо выбритом лице. На нем были темно-красная майка и пижамные штаны.

— Какой сюрприз! — сказал он наконец слабым, дребезжащим голосом, какой обычно бывает у людей, которые подолгу ни с кем не разговаривают. — Очень мило с твоей стороны нанести визит старому отшельнику!

Я представил ему Эглантину. Он тут же процитировал уже более ясным, окрепшим голосом:

И я спросил у ней дорогу;
В руке она держала лютню,
В другой — шиповника букет…[8]

Затем, подождав, пока пролетят несколько ангелов,[9] он указал первоисточник:

— Мюссе. «Декабрьская ночь».[10] — И без всякого перехода продолжал: — Вот, смотрю телевизор. Мне теперь ничего не остается, кроме как смотреть.

— А звук?

— Я давно уже не включаю звук. Слишком уж… — Он не договорил. — А посмотри, какой монтаж!

Он указал на цепочку лиц крупным планом — вероятно, участников какой-то телеигры. Я не понял, говорил ли он с иронией или нет. Потом он выключил телевизор, нажав на кнопку пульта, а другой рукой схватил книгу, лежавшую на верху ближайшей к нему груды.

— Ты это читал?

Это была книжица карманного формата, озаглавленная: «Искусство верить в ничто». На другой стороне обложки, где стояло имя Рауля Ванейгема,[11] пояснялось, что это текст XVI века, за который автора приговорили к повешению.

Потом дядя mezzo voce,[12] словно для себя, проговорил:

— Кому сказать — я три дня не вставал с этого кресла. Ни на секунду. В прямом смысле сидел не вставая!

— Три дня? Но…

Чтобы развеять мое недоверие, он встал (не без труда, поскольку ноги, за недостатком движения, онемели и отказывались повиноваться) и отодвинул лакированную дощечку, закрывавшую сиденье. Я впервые увидел стул-судно в действии и слегка попятился.

— Да, понимаю, — сказал я, слегка придя в себя. — Ты смотришь футбольные матчи и оперы, не отвлекаясь на перерывы…

— Дело не в этом. Это единственный обнаруженный мною способ демонстрировать именно то отношение к телевизионному миру, какого он заслуживает. В нем существуют ведущие, обозреватели, политические деятели, которые, должен признать, меня особенно вдохновляют; чаще всего это создатели новостных программ. Я выражаю им свою кишечную признательность. Это, в сущности, гомеопатия.

Эглантина, слушая все это, окончательно впала в ступор, и я решил, что пора прощаться.

— Подождите, — запротестовал дядюшка, тяжело усаживаясь в кресло. — Сначала выпейте со мной по стаканчику вербеновой водки! Сам делал!

Он потянул за веревочку, которой я до этого не замечал, соединенную с чем-то вроде мини-лебедки на потолке. Открылся встроенный бар. Тогда дядюшка потянул за еще одну веревку, на сей раз двойную, и перед ним оказалась бутылка, вытянутая за горлышко. Он сделал мне знак достать стаканы из буфета и налить себе.

— Кстати, если хочешь книгу или еще что-то, что тебя интересует, бери. Надо бы мне расчистить побольше места… Вчера я подписался на новое издание полного собрания сочинений Фурье,[13] так что…

Со свободным местом и правда были проблемы. Три стула, стоявшие в комнате, были завалены кипами газет, отчего нам с Эглантиной пришлось остаться на ногах.

— Еще столько же в соседней комнате и на чердаке. Мне все никак не удается их разобрать. Видишь ли, проблема с газетами, журналами, еженедельниками состоит в том, что чем более они стары и неактуальны, тем более интересны. Я натыкаюсь на «Франс Обсерватер» времен Алжирской войны или на NRF шестидесятых годов: это что-то не-ве-ро-ят-но-е! Потому что, прежде всего, ты не знаешь ничего о людях, которые все это писали, о тех обстоятельствах, которые заставляют их высовывать нос из норы (или, наоборот, не высовывать), о политических процессах, о которых идет речь, — и поэтому очень забавно, а иногда просто поразительно смотреть на все это постфактум! К тому же, как правило, уже не помнишь каких-то мелких деталей или даже серьезных дебатов, которые в те времена волновали умы и побуждали взяться за перо. Ты как бы открываешь их заново — поразительное ощущение! Ты читаешь их, как дети читают сказки «Тысячи и одной ночи»!

Эглантина уже давно и нетерпеливо подавала мне знаки. Без сомнения, бегство сестры не давало ей покоя. К тому же было просто преступлением сидеть взаперти в такой чудесный день. Чтобы дать дяде понять, что мы собираемся уходить, я спросил номер его мобильного, чтобы в ближайшее время пригласить его на обед.

— Мобильный телефон? Ты что, смеешься? У меня и городского-то нет! — И он расхохотался кудахтающим смехом.

Когда мы выехали на ту же дорогу, по которой добирались сюда, солнце уже клонилось к закату и жара спадала.

Мы были на бечевой дороге, вдоль которой по воде тянули суда, и Оксерр уже показался вдали, когда Эглантина вдруг резко затормозила, вынудив меня сделать то же самое.

— Отдай мне… эту штуку (она не решилась вслух произнести «гаш» или «дурь») и поезжай домой. Я поговорю об этом с Прюн и после к тебе приеду.