Кэтрин Гэскин - Я знаю о любви

• Название: Я знаю о любви
• Автор: Кэтрин Гэскин
• Издательство: Аурика
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1995
• ISBN: 985-6046-14-9

Жанр, в котором пишет известная американская писательница, автор десятков популярных на Западе книг, вряд ли может быть отнесен к легковесному потоку так называемых «любовных романсов». Ее книги — это романы о женщинах, женщинах с большой буквы, об их проблемах, страстях, тяготах и удачах.

В романе «Я знаю о любви» действие происходит в Австралии XIX века. Юной героине романа предстоит преодолеть немало унижений, тягот и страданий, прежде чем она завоюет свое право на счастье.

---

Он встал между нами и повел сквозь расступившуюся толпу. К тому времени собралась уже большая толпа людей.

Кэйт и Дэн шли за нами. Они все время стояли рядом с Розой, не разговаривая с Джоном Лэнгли, даже избегая смотреть на него. Сообщение достигло Ларри, который находился тогда в Сент-Кильде, и он тут же приехал, и сейчас все еще работал с бригадой волонтеров-пожарных. В конце толпы ждал экипаж, присланный Элизабет, чтобы привезти ее отца и Розу домой. Джон Лэнгли помог Розе сесть в него.

Кэйт дотронулась до моей руки.

— Эмми, ты вернешься с нами в гостиницу?

Джон Лэнгли обернулся и снял шляпу, прежде чем заговорить с Кэйт:

— Мадам, я благодарю вас. Но миссис Эмма — член моей семьи, и ее место в моем доме.

Таким образом я появилась в доме Лэнгли в одном халате и с босыми ногами.

Глава пятая

I

В день похорон Тома в Мельбурн вернулся Адам.

Когда пришло известие, что «Эмма Лэнгли» пришвартовалась в бухте Хобсон Бей, я направилась не туда, а прямиком на Лэнгли Лэйн. Мое чувство не обмануло меня. Адам был там, он стоял среди обгоревших развалин конюшни, а вокруг сновали люди, расчищающие двор. Неверящими глазами он смотрел на место, где когда-то находился наш дом, на высокую почерневшую стену универмага, возвышавшуюся рядом.

Я подняла черную вуаль.

— Все пропало, Адам, — сказала я. — Мы ничего не могли спасти.

Вместо ответа он нагнулся и поднял обгоревший кусочек дерева.

— Посмотри, — произнес он. — Я даже не знаю, что это было. Может, я сделал это своими руками. Это, может быть, полка, или ножка стула, или покрытие пола. Что это, Эмми?

Он протянул его мне.

— Не знаю, — ответила я.

Впервые я почувствовала всю тяжесть потери. Все, что у меня было от Адама, находилось здесь. Все, что он с такой гордостью и любовью делал собственными руками, осталось здесь. Это было нашим спасением и поддержкой, осязаемой вещью, на которую можно было глядеть и вспоминать о годах, проведенных вместе. Теперь от этого ничего не осталось, и я не могла найти замену исчезнувшему.

Он взял меня за руку и повернулся, чтобы уходить. Я опять опустила на лицо вуаль.

— Мы пойдем к Лэнгли, — сказала я. — Джон Лэнгли ждет нас.

— Оставаться там? — Он резко отпустил мою руку.

Я увидела, как прежняя суровость появилась на его лице.

— Давай не пойдем туда. Мы найдем гостиницу.

— Гостиницу? Но они нуждаются в нас! Дети нуждаются во мне.

Он пожал плечами.

— В таком случае мы пойдем.

Я совершила ошибку и уже знала об этом.

Кортеж был очень длинным — больше мили, как и положено на похоронах члена семьи Лэнгли. Катафалк везли шесть украшенных плюмажем черных лошадей — факт сам по себе настолько редкий в колонии, что запомнят его надолго. Не знаю, где Джон Лэнгли нашел этих лошадей, но они были прекрасны, блестящие на жарком солнце и черные, как венок на двери Лэнгли-хауса. Джон Лэнгли, Роза и Элизабет ехали в первом экипаже. Адам и я ехали одни во втором. То, что мы носили фамилию Лэнгли, было для нас в те дни тяжелым бременем.

После похорон продолжались посещения. Мы узнали о ритуале пятиминутного соболезнования, пятиминутного пребывания в гостиной, где были приспущены драпировки на окнах, когда скорбными и приглушенными голосами посетители говорили о Томе. По-моему, здесь был весь Мельбурн, некоторые приходили с искренним сочувствием и добротой в сердце, но большинство явилось просто из любопытства.

Джон Лэнгли был непреклонен в своем стремлении исполнить ритуал до малейших деталей. Каждый присланный венок надо было отметить и послать в ответ признательность, на каждое письмо — а они приходили изо всех уголков страны, из всех колоний — нужно было ответить и принять каждого посетителя.

Мы все вместе сидели в столовой, когда у входной двери снова раздался стук, я увидела, как Роза закрыла рукой глаза и произнесла в приступе усталости и попытки сопротивления:

— Я больше не могу… Я не буду!

— Ты должна, — ответил Джон Лэнгли. — Это твой долг, долг вдовы моего сына.

II

Мрак, царивший в доме в первую неделю после похорон, казалось, проникал в самую душу. Теперь мы все носили черные платья, которые я просто ненавидела, и стали пленниками за мрачными, всегда опущенными шторами. Невозможно было убежать от этой атмосферы и друг от друга. Обеды проходили в молчании, их молниеносно подавали и так же молниеносно убирали со стола. И оставался долгий пустой провал во времени до ужина, потом наступали длинные вечера под шуршание газет, чтением которых Джон Лэнгли пытался развлечь нас. Мы уходили спать очень рано, только чтобы не находиться дольше в компании друг друга, а потом лежали, беспокойно ворочаясь в кровати.

Элизабет почти все время проводила в комнате для домашнего хозяйства, но я постоянно ловила на себе ее косые неодобрительные взгляды. Кажется, она думала, что мое присутствие в доме угрожает ее положению; когда она со мной заговаривала, а это случалось крайне редко, то ее голос был сухим и враждебным. И она перестала носить опаловую брошку Розы.

Занять свои руки, если не мысли, я могла вышиванием, у бедной же Розы не было никаких занятий. Из-за траура в доме она не могла ни играть на пианино, ни петь, не было поездок в экипажах. Все чаще Роза, ссылаясь на недомогание, уединялась у себя в комнате.

— Тебе не следует этого делать, — говорила я. — Ведь ты же хозяйка этого дома.

Она предпочитала делать вид, что не понимает меня.

— В этом доме нет хозяйки. Есть только хозяин.

Мы все завидовали Адаму, который мог свободно уезжать каждый день. Через неделю «Эмма Лэнгли» вновь отправится в плавание, в долгий вояж в Англию с грузом шерсти для йоркширских фабрик. Сейчас судно готовилось к отплытию, и Адам сам наблюдал за работой. Он уезжал рано утром перед завтраком и возвращался незадолго до обеда, и я знала, какое чувство облегчения он испытывает, когда каждое утро за его спиной закрывается дверь этого дома. Он был свободен, когда уходил в свой мир кораблей, который не имел ничего общего с миром женщин, черных платьев и приглушенных голосов. Он мог убежать от скорбных слез, да и от скуки тоже.

Я видела, что каждый вечер Роза ждала его возвращения так же, как однажды ждала Джона Лэнгли. Каким-то образом она всегда предугадывала время его появления. Роза стояла на лестнице, когда раздавался звонок в дверь и он входил на порог. Рискуя навлечь на себя гнев Джона Лэнгли, приоткрывала занавески на окнах в столовой, чтобы посмотреть, не идет ли он по улице, и сама открывала дверь, прежде чем Адам успевал позвонить.

Она засыпала его разговорами и вопросами, это было единственное время за целый день, когда в доме слышались людские голоса. Их разговор продолжался до обеденного гонга. Из своего кабинета появлялся Джон Лэнгли, и беседа обрывалась. Иногда им удавалось проводить минут десять наедине в гостиной при открытых дверях, так что любой мог услышать их невинный разговор. Но все же я чувствовала напряженность этих минут. В этом коротком отрезке времени была сконцентрирована вся потребность Розы в компании, в любви и восхищении. В голосе Адама я улавливала те особые нотки, которые всегда появлялись при его общении с Розой, ведь Адаму постоянно приходилось произносить не те слова, какие рвались из сердца.

Мне казалось, что в эти короткие встречи между ними происходило какое-то особое общение, возникало особое исключительное чувство, и я ни разу не решилась нарушить их уединение, вмешаться в разговор и предъявить свои права на Адама. Я скрывалась на лестничном пролете над гостиной и слушала. Но никогда не спускалась. А только тихо молилась, чтобы скорее прозвучал гонг.

Роза не раз жаловалась, что черные одежды ей не к лицу, но мне казалось, что в них у нее был царственный вид, который терялся во всех других платьях. Траур только подчеркивал красоту ее лица. Но я не знала, какой видел ее Адам.

Ни Джон Лэнгли, ни я не ходили в универмаг в первую неделю после похорон, хотя из-за беспорядка и потерь, принесенных пожаром, работы хватало на всех с излишком, и мы были нужны там. Каждый день Клей приносил свои книги в кабинет Джона Лэнгли, и они подолгу работали. Очень неохотно, но мне позволили участвовать в их дискуссиях. Джон Лэнгли по-прежнему открыто не признавался в том, как необходима я стала ему в делах. Мы по-прежнему разыгрывали маленький спектакль, когда он важно рассказывал о моих предложениях и замечаниях, а я кивала головой в знак согласия, как будто слышала их впервые.

И все же одно решение было принято без моего участия. На пятый день после пожара меня позвали из классной комнаты, где я делала вместе с детьми уроки, в кабинет. Все книги были закрыты и лежали на столе. Когда Джон Лэнгли приподнялся, чтобы приветствовать меня, мне показалось, что в его обычно холодных глазах мелькнули удовольствие и возбуждение — выражение, которое вернуло на какое-то мгновение его старому лицу юношескую искру.