Николай Зорин - Окрась все в черный

• Название: Окрась все в черный
• Автор: Николай Зорин
• Жанр: Детектив
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-227-02064-2

Все началось с абсолютной темноты. Ужас подкатил к сердцу художника, когда он понял, что не может пошевелиться. Но он не один в этой кромешной тьме, есть и другие обездвиженные, и они обезумели от страха и от страха умерли один за другим, все, кроме художника. Или он тоже умер? Кошмар отступил, но осталась картина «Шесть мертвецов», тех самых из темноты, художник написал ее, чтобы избавиться от пережитого потрясения. Он придумал их характеры и внешность, а они вдруг появились в его реальной жизни и стали умирать один за другим. И тогда художник понял, что последним мертвецом будет он сам…

---

В этих условиях я упорно пытаюсь работать. Ору на подсматривающего, когда ровно в двенадцать он начинает прислушиваться, но сам выискиваю предлог, чтобы посмотреть на часы. Сегодня я разбил часы. Грохнул о стену, но ничего не изменилось — часы во мне, теперь могу определить время без всяких часов до минуты.

Музыку я выключаю только ночью. И упорно пишу. Интерьер комнаты, слегка искаженный оконным стеклом, почти готов. Но чего-то ему недостает… Впрочем, так думаю не я, а подсматривающий. Он ищет, пристально всматриваясь, в отсутствующий предмет, рыскает глазами по комнате, нахально, без грана такта. Я ему совсем не сочувствую, плевать на его боль. Он меня просто бесит. Спекулирует своим положением, заражает меня своей болью.

Сегодня я понял, кто он такой и кем подослан. Я писал и вдруг почувствовал очень сильную головную боль. Это было такое забытое состояние! Странно, а ведь у меня действительно давно уже ничего не болело. На этом-то я его и поймал: моя голова болеть не может, значит, болит она не у меня, а у него, у того человека из моего кошмара, который умер от страшной головной боли. Подсматривающий — лазутчик «Шести мертвецов». И подсматривает он не за мужчиной в комнате, а шпионит за мной. Он хочет перекинуть мост между этими картинами, его цель — заставить меня написать продолжение. Мой «Вечер» должен стать второй частью «Шести мертвецов». Не вылечить меня, а отравить еще больше, закабалить безумием окончательно.

Я раскусил его, понял его тактику и выработал свою. Не сдамся, не заставит он меня плясать под его дудку. Мой «Вечер» не будет иметь ничего общего с той ненавистной картиной.

Включаю музыку — громко! — плевать на соседку и ее ребенка. Всматриваюсь в написанный интерьер: все хорошо, все правильно, только стоит немного развернуть кресло — чуть-чуть боком к окну. Закрываю глаза. Мой счастливец в кресле потрясен и растроган, мой неугомонный страдалец за окном потрясен и растроган — теперь они слушают в унисон, воспринимают музыку одинаково. Я знаю, что это продлится недолго: лицо подсматривающего исказится страданием, страдание передастся счастливцу — нужно спешить. Я и спешу, работаю с бешеной скоростью — недочеты подправлю потом, сейчас главное — записать… Плач врывается — я не даю ему все испортить, заботливо и нежно, преодолевая злость, уговариваю: тише, тише, мой маленький, тише, тише, мой дорогой, спи, малыш, баю-бай. Колыбельная. Я напеваю ему странную колыбельную на мотив Перголези — и он замолкает, а я продолжаю петь. Пою и пишу с бешеной скоростью. Да, да, слышу, что звонят в дверь, но не прерываю работы. Моя музыка мешает уснуть ее ребенку, а ее ребенок мешает мне жить. Который час: двенадцать? шесть? два часа ночи? Не важно, не прервусь, допишу…

Я писал, пока просто не свалился от изнеможения, под торжественный хор пастухов и пастушек (Перголези перетек в Вивальди, Вивальди в Глюка). Мой «Орфей» тоже будет со счастливым концом, кто бы мне что ни навязывал. Весь в поту, перемазанный красками, лежал на полу — правая рука совсем затекла и стала бесчувственной, в голове клубился туман, но я торжествовал: победил, вопреки всевозможным препятствиям, прибрал своих строптивцев к рукам.

Диск доиграл, и наступила тишина, почти такая же, как в моем кошмаре. Повернул голову к окну, чтобы узнать, какое время суток (часы ведь я разбил). Оказалось, ночь. Поднялся, размял затекшее тело, кое-как отмылся, выпил чаю и побрел в спальню.

Я проспал до позднего утра крепким сном, не слыша ни плача ребенка, ни грохота коляски. Но все равно встал совершенно разбитым и потому решил устроить в этот день выходной. В конце концов, я его заслужил. Принял душ — холодный, в моем выселенном доме горячую воду не подают, — позавтракал остатками то ли вчерашнего, то ли позавчерашнего обеда. Оказалось, что продукты кончились, надо идти в магазин. Что ж, заодно прогуляюсь, проветриться мне не помешает.

Не спеша собрался, надел чистую рубашку, что в моем положении почти роскошь — со стиркой здесь туго: ни машины, ни горячей воды. Но день был праздничный — заслуженный выходной после адской работы, — так что я должен был его как-то отметить. Начистил туфли одноразовой походной щеткой, обулся. Подумал, не надеть ли куртку — немного познабливало, — и не надел: все-таки июнь на дворе. Проверил карманы брюк: не забыл ли чего? Снял с вешалки сумку. Чем дальше, тем медленнее становились мои движения, словно я чего-то боялся и оттягивал выход. Понятно чего, вернее, кого — соседки. Сообразив это, разозлился сам на себя и решительно открыл дверь. Что-то прошелестело и спланировало мне под ноги. От этого звука я вздрогнул, разозлился на себя окончательно, нагнулся и поднял то, что меня испугало. Открытка. Самая обыкновенная открытка: улыбающийся зайчонок с букетом каких-то неизвестных в ботанике цветов. Что за глупые шутки?

Открытка оказалась приглашением на день рождения соседского ребенка — ему исполняется полгода. Сегодня в пять часов дня. Значит, вчера приходила соседка не для того, чтобы склочничать по поводу громкой музыки, а пригласить на день рождения. Конечно, я не пойду (чего ей вообще вздумалось меня приглашать, я ее совсем не знаю), но нужно хотя бы предупредить и извиниться.

Позвонил в соседскую дверь — никто не откликнулся. Прислушался, ожидая, что заплачет ребенок, — все тихо. Наверное, ушли гулять в неурочное время. Одумались, решили больше не изводить меня своей почти мистической пунктуальностью. Ладно, зайду, когда вернусь.

На улице было жарко, хорошо, что не надел куртку. Прошел двором с полуразрушенной детской площадкой, надеясь и одновременно опасаясь встретить соседку. Извиниться, предупредить, что не буду, — и с плеч долой. Но ее нигде не оказалось. Вздохнул с облегчением (ворчливо посетовал, кривя душой: не встретил) и пошел дальше. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, стал сочинять дальнейшую судьбу моих подопечных. Все у них сложилось в жизни хорошо. Ребенок вырос, муж и жена жили в любви и согласии до самой старости. Подсматривающий абсолютно исцелился, женился, обзавелся кучей детей, здоровых и крепких. Знаю, все это неправда — так не бывает, но мне было приятно сочинять счастливую жизнь счастливых людей. Шел по улице, машинально передвигаясь, смутно радовался горячему солнцу (несмотря на жару, меня все еще немного познабливало) и придумывал все новые эпизоды: милые, смешные, трогательные. Я заставлял их смеяться, легким смехом людей, не знающих беды и страха, я принуждал их умиляться друг другом, я требовал от них всепоглощающей любви. Я смеялся, умилялся с ними вместе и любил их, невероятно любил.

И вдруг обнаружил, что уже четыре часа. И понял, что нахожусь очень далеко от дома, что ничего не купил, что нужно торопиться, чтобы успеть на день рождения ребенка. Конечно, я туда пойду — не могу не пойти, хочу пойти, слишком счастлив и переполнен любовью, чтобы оставаться в одиночестве.

Я зашел в супермаркет, закупился всем необходимым, а сверх того выбрал самый красивый и дорогой торт, огромную коробку конфет, бутылку вина и букет цветов (белые полураспустившиеся розы, влажные и упруго-колючие). Со всем этим еле всунулся в маршрутку, но в такси не поехал, с некоторых пор у меня отвращение к этому виду транспорта.

Прибыл как раз вовремя — без пятнадцати пять. Занес домой продукты и не удержался, зашел в мастерскую. Мне просто необходимо было посмотреть на своих героев. Я предвкушал радость, счастье, удовлетворение работой — и разбился о полную неудачу: лица на картине были абсолютно неживые. Настроение стремительно стало портиться, но я срочно взял себя в руки, сделал вид, что сейчас все это совершенно не важно, накинул на мольберт кусок старой простыни, быстро вышел из комнаты, захлопнул за собой дверь и позвонил в квартиру соседки.

* * *

Я представлял, как она удивится подаркам, как возьмет смущенно букет и не будет знать, что с ним делать: вазы у нее, конечно, нет, — поблагодарит виновато (конфликт по поводу музыки). Я ей скажу, нарочито развязно, чтобы подбодрить и скрыть свое собственное смущение: ну, и где наш виновник торжества? Она улыбнется, поведет меня в комнату — торжественная, но чуть на цыпочках поступь по коридору двух взрослых малознакомых смущенных людей, — наклонится над кроваткой — лицо ее осветится нежностью (немного показной, оттого что я смотрю на нее, а ей по роли полагается выразить нежность)… Я умилюсь, тоже не очень искренне (по той же причине), возьму на руки малыша, наговорю комплиментов и вдруг почувствую — ощущу всем сердцем настоящую нежность. Источником раздражающих звуков окажется это очаровательное дитя. Интересно, у нее сын или дочь? А потом мы, смеясь, положим цветы в детскую ванночку — никаких других подходящих сосудов у нее не найдется, — сядем за стол, откроем бутылку вина, она снимет крышку с коробки конфет, с неловким смешком протянет мне: угощайтесь. Мы немного выпьем за здоровье ее ребенка, и тогда она расплачется и расскажет свою печальную историю — как оказалась здесь, в этом доме.