Анатолий Ливри - Апостат

• Название: Апостат
• Автор: Анатолий Ливри
• Издательство: Культурная революция
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-902764-20-5

Анатолий Ливри, писатель, эллинист, философ, преподаватель университета Ниццы — Sophia Antipolis, автор восьми книг, опубликованных в России и в Париже. Его философские работы получили признание немецкой «Ассоциации Фридрих Ницше» и неоднократно публиковались Гумбольдским Университетом. В России Анатолий Ливри получил две международные премии: «Серебряная Литера» и «Эврика!» за монографию «Набоков ницшеанец» («Алетейя», Петербург, 2005), опубликованную по-французски в 2010 парижским издательством «Hermann», а сейчас готовящуюся к публикации на немецком языке. В Петербурге издано продолжение «Набокова ницшеанца» — переписанная автором на русский язык собственная докторская диссертация по компаративистике — «Физиология Сверхчеловека».

---

Прямо над лайнером тучи тревожно раздались в стороны, будто уготовляя западню, в кою он и устремился вослед голубому с сероватой шерсткой облачку: узкая талия, ножка уж вовсе белоснежная, ловко убираемая (когда грозовая волна, настёгиваемая Вендавалем, покушалась на её изящество), чтобы превратиться в налитую Солнцем виману с телами ламий-царевичей да грузинкой при возжах.

Сон ещё не приходил, хоть Алексей Петрович и пробовал погрузиться в преступный перечень капающего в Босфор янтаря, доставляемого потом из греков в варяги гипертоническими гиперборейцами, некогда отклонившимися к северо-западу от следов коровьего галопа, маскирующих финикийские набеги на сакли волооких черкешенок. Накрапывание полудрагоценного плача ускорялось, переплавляясь постепенно в отчётливый шелест ливня, сначала лишь отдалённо соответствующего (как ядрёная рубенсова округлость — ренуаровой, близорукой) полётам клавишных перстов налитого багровым, от макушки до косоворотки, бородача. А выше бороды, под бородой, везде, где едва проглядывались дрожащие залежи жира, — кинжальная рана наизнанку! — вместо отрешённого импровизиторского взора, обыкновенно направляемого поверх людских голов, вместо расслабленных желваков скул (невинных, будто и впрямь никогда не участвовали они в раздирании человечьего мяса!), присутствовала неподражаемая гримаса вселенской лени, всеотупляющей, всеопошляющей, всетерпимой, кою не проймёшь и захлёбывающимся стоном русского поэта с палестинским придыханием: «Ы-ы-ы-ы-ы!», — этим зыком, чреватым чернильным росчерком через лист, воздевший к небесам все свои четыре остроконечные копытца.

Алексей Петрович примерился к своей длани, раскоряченной, как варёный морской паук, одной же с ним и окраски, — от измождённости парижской бессонницы и утренней праздности, — перевёл тоской накаченный взгляд с чуть дрожащей конечности на склонённое долу лицо бородача, закусившего парой охряных резцов фиолетовую губу с внушительным клоком усов, постепенно высвобождавшихся с таким щёлкающим торжеством, что Алексея Петровича мороз продрал по спине, а в дёснах зачесалось, будто в каждом зубовом корне гнездилось по личинке щелкуна. На мгновение прервавши печатанье, и снова зацапав усы, косовороточник извлёк толстые, в червонной оправе линзы, водрузил их себе на переносицу, — тем скрывши её морщину, способную послужить рекламой вечной, как безобразие азебии, померанской мясной лавке, — ставши чем-то схожим с раззолоченным, разъевшимся Чеховым, излеченным одновременно и от кровохарканья, и от дара. Снова пальцы его залетали, запросто, без потуги стряпая текст набело, — все одинаковые, выхоленные, бездумные. Губы его, в пароксизме усердия, приоткрылись, вывернулись наружу — словно иной моллюск, чующий приближение теплокровной жертвы, — и одновременно как-то помалиновели, а меж ними застыло целое семейство егозливых, будто на вече, слюнных пузырьков: начиная от голубоватого предводителя клана со всеми симптомами бледного пуантилизма Сёра на идеально круглом теле, до андрогинчика-негритёнка, бессменно присутствующего в самом хвосте цуга.

— Чикен?! Паста! Пастачикен?! Чико-Паста?! — она уже стояла перед Алексеем Петровичем, свесивши львиную гриву, родительницу ровного и столь человеческого лежбища перхоти, средь коего, точно полуденный Протей (этот шляхтич додорийской эпохи) в менелаевых лапах, извивался зелёный волос.

— Чикен! — звякнул Алексей Петрович, возжаждав мази Эйдофеи, и почти беззвучно, чтобы не спугнуть отару odobeni на предназначенный ему поднос, прошелестел Гебе: «Ред вайн» — причём окраска обозначаемого вина вышла, естественно, как галльский «rède», а требуемый напиток — на лад наречия сёл окрест Аргенторатума, вызвавши ответное ликование в прильнувшем к голени рюкзаке. Алексей Петрович, склонив чело чуть ли не к самому благоухающему ландышем плечу китайца и, задержав дыхание на манер тирренского жемчужника, попытался спастись от проплывающей к иллюминатору в пухленькой, точно за подаянием протянутой ладони, «пасты». Не уберёгся! И пока лакомый до макарон азиат, уже предвкушая американский помидорный соус нижней частью лица и всеми шейными жилочками, сдирал серебристую кольчугу со своей тарелки, на корешок Гомера обрушилась, зардевши в тени, манна, тотчас отвергнутая Алексеем Петровичем, изучавшим этикетку, сулившую чилийский совиньон, да уже предвосхищавшим кордильерские, и red, и rède, нёбом с мягким хребетком языка, коим прошедшей ночью лакомилась, блея и истекая ядом, женщина другого уровня — другой касты! — на ложе этакой самки даже позволяется вернуться, наскоро достигши пресного утреннего забытья грубоватым наполнением желудка, — до чего Алексей Петрович обычно не снисходил никогда.

Китаец, лязгая зубами, бился с тестом успешнее поневоле геройствующего Геракла: ежемгновенно отсекались головы, и длинношееи туловища, виясь в кровавом потоке, обрушивались с прозрачной вилки, тотчас спиралевидно устремлявшейся вослед новому клубку. А вправо, где косоворотка столь же вдохновенно, как недавно печатаньем, занялась расчленением курятины, — лучше и вовсе не глядеть! И Алексей Петрович короновал себя наушниками: молниеносно акустический занавес отделил его от существ, сделавши их терпимыми, точно наделёнными препаратами Гриффитс… Гриффина (в память какого Осириса, на веки вечные окрестил я невидимку «Гриффитсом»?!); врата толерантности, с истинно трезенским узором, распахнулись в сутолоке тулуз-лотрекова свисто-канканства и напрочь избавили Алексея Петровича от человечьего присутствия, пролезавшего, всё-таки, в поле зрения любопытствующими блюдами первого класса, и для того ощипывающими занавесочных чаек.

В питье чётко различался дух болгарского перца, — волосики ноздрей Алексея Петровича воспрянули было тревожно, но улеглись (куш, Цербер!): заокеанская землица антиподов своей лимонной экзотичностью смягчила горечь вина, воспламенившего тотчас взбухшие десны, в горле, однако, став приятней. Его бы, — только истинной пробкой закупоренного! — согреть! Бездельные пальцы молниеносно сплелись вкруг стаканных боков: «Так вечно буду я отдавать мой наидрагоценнейший жар, последние градусы тепла во имя доведения до единственного приемлемого вкусового уровня всего, что вступает в соприкосновение с моею плотью! К какому Господу причащаюсь я беспрестанно?! Отец ммммой!.. я совсем позабыл его лицо… нет, не то чтобы «позабыл» (ибо тут предполагается закодированная закордонность юдольной доли), а скорее — «запамятовал», сокрыл от щупалец души при явном попустительстве Мнемозины. На песке минувшего, вкупе с лупоглазой пеной, осел лишь надтреснутый у ключиц телефонный бас, неумело завлекающий, как растяпа-охотник — джунглиевого киллера, привязавши к лиане козла верёвкой, чья толщина — оскорбление проницательности хищника; и не раз задавался я вопросом: а что ежели некий дьявольски прозорливый детектив перенял приблизительные интонации в Бозе почившего отца, дабы, заманивши меня в Америку, заточить там за все мои прегрешения перед человечьими-то законами? Но, несмотря на унаследованную подозрительность, лечу я вот к новому континенту, подчиняясь бестелесному зову».

На экране губернатор некогда изъятой у России колонии, с неимоверно развитой тевтонско-челюстной мускулатурой, славно растёртый провансальским маслом (даром будущего Людовика XVIII!), орудовал бок о бок с блестяще блефующим эфебом колоссальной фехтовальной принадлежностью, истребляя вандалов средь калифорнийских флоры, люда и верблюдов. Алексей Петрович переключил канал, раз, другой, третий (кувыркались через бычьи хребты великовозрастные памплоновые пионеры; окрест Биука молодцы крушили виноградники, чьи молочные щепы уносились стремниной; вождь Элефантинова Берега жал кисть единоплеменному альбиносу), четвёртый и, морща, как Балда ужищем, ознобовый прибой над поверхностью дельтовидной мышцы, захрустел, налегая на неё особенно зубами мудрости, ломкой костью крыла. Карликовый «боинг», повиснувши на пунктире, связывающем Париж с озером Понтиакидов, трясся на кромке Опаловой Косы — над самым ла-маншевым Треножником — не решаясь, однако, низринуться на Британию, вкруг коей, если довериться программистам авиакомпании, воды чернелись вороней ртути; а севернее, ближе к Исландии, мерцал уж и вовсе незнакомый остров, изобретённый, видно, переутомлением излишне логического правого мозгового полушария низкооплачиваемого интеллигента. Перегрев агрегата!

Алексей Петрович заглотил остатки крыла со всегдашним своим сожалением Гулливера о тщедушности лилипутских птеродактилей, прикончил хлебец парижских богоделен, содержимое бутылки да стянул другую с шарабана, подвернувшегося со сказочной предгрёзовой услужливостью.

Новая шалая заисландская территория маячила каракатицей, растопыривши щупальца, брюшком наваливалась на Шпицберген, подминая и Землю Франца-Иосифа, — оба насупившиеся, будто дамочкин кобелёк на игривого, от испортивших его немцев, банкира qui a fait fortune, с швабами же своим сладострастием сквитавшийся.