Лев Мей - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Лев Мей
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Поэзия
• Год: 1985

Лев Александрович Мей (1822–1862) — оригинальный поэт и переводчик, прекрасный знаток русского языка, у которого Горький советовал учиться молодым поэтам. Читателя подкупает его тонкий лиризм, виртуозное владение стихом, сочность поэтической живописи. Многие произведения Мея положены на музыку, стали распространенными песнями и романсами («Зачем ты мне приснилася…», «Хотел бы в единое слово…» и др.). Широко известны драмы Мея «Царская невеста» и «Псковитянка», на сюжет которых Римский-Корсаков написал одноименные оперы. В настоящем сборнике представлено лирическое наследие поэта, сохранившее для нас свою притягательную силу.

---

ЗАПЕВКА**

Ох, пора тебе на волю, песня русская,
Благовестная, победная, раздольная,
Погородная, посельная, попольная,
Непогодою-невзгодою повитая,
Во крови, в слезах крещеная-омытая!
Ох, пора тебе на волю, песня русская!
Не сама собой ты спелася-сложилася:
С пустырей тебя намыло снегом-дождиком,
Нанесло тебя с пожарищ дымом-копотью,
Намело тебя с сырых могил метелицей…

1856

ПЕСНЯ ПРО КНЯГИНЮ УЛЬЯНУ АНДРЕЕВНУ ВЯЗЕМСКУЮ**

Посвящается князю Петру Андреевичу Вяземскому

1

Что летит буйный ветер по берегу,
Что летит и Тверца по-под берегом,
Да летит она — брызжет слезами горючими.

Буйный быструю допрашивал:
«Ты по ком, по чем, лебедушка,
Встосковалась-закручинилась,
Что слезами разливаешься,
О пороги убиваешься?
Передай тоску мне на руки,
Перекинь мне горе за плечи:
Унесу тоску я за море,
Горе по полю размыкаю».

Поплыла белой лебедью быстрая,
Повела она речь тихим пошептом…
Богу весть, что промеж было сказано,
Только взвихрился буйный, разгневался,
                 Закрутился по чисту полю
                 И понесся на сине море…
                 Горе он размыкал по полю,
                 Да тоски не снес он за море:
                 По пути тоска распелася.
                 В ночку темную, осеннюю
                 Ходит ветер вдоль по улице,
                 Ходит буйный, распеваючи,
                 Под воротами, под окнами.
                 Деды старые, бывалые
                 Переняли песню буйного —
Малым внукам ее пересказывают:
Коль по сердцу прийдет, так и слушают.

Было в городе во Новом во Торгу,
Об вечернях, в самый Духов день случилося…

Выходили новоторжане
Изо всех ворот на улицу:
Старики — посидеть на завалинке,
Под березками окропленными,
Пошуметь, погуторить, пображничать.
А старухи-то их уж и поготово —
Разгулялися и забражничали,
На цветной хоровод заглядевшися:
У иной из них горе-невестушка
Белошеею лебедью плавает —
И уплыть не уплыть ей от сокола;
У другой девка-дочь подневестилась,
Молодою зарницею вспыхивает…
По посаду — народ, по людям — хоровод.
Что на парнях рубашки кумачные,
Сарафаны на девках строченые,
Да и солнышко-ярышко
Разгорелось для праздника:
Пышет красное с полнеба полымем
На леса, на дубровы дремучие,
На поля, на луга на поемные,
На Тверцу-реку, на город,
На собор — золоченые маковки
И на всё, что ни есть, православное.
Ай люли-люли! — льется песенка,
Ай люли-люли! — хороводная:
Не одно плечо передернуло,
Не один-то взор притуманило.
Веселись, народ, коль весна цветет,
Коль в полях красно, в закромах полно,
Коль с заутрень день под росой белел,
Коль по вечеру вёдро приметливо,
Да и ночь не скупится казною господнею —
Рассыпает с плеча звезды ясные,
Словно жемчуг окатный с алмазами крупными,
Что по бархату, по небу катятся.
Веселись, народ, коль господь дает
Князя крепкого, с веча да с волюшки,
Да простор на четыре сторонушки.
А что крепок на княженьи Юрий-князь,
Крепок он, государь Святославович,
Прогадал он Смоленскую отчину,
Не умом, не мечом — божьей волею,
Прогадал во грозу перехожую;
А в Торжке, под Москвой,
Он, что дуб под горой,
И грозу поднебесную выстоит:
От татар, от Литвы отбивается,
Всяким делом мирским управляется;
Держит стол стариною и пошлиной.

Ай люли-люли! — льется песенка,
Ай люли-люли! — хороводная.
Заплетися, плетень, расплетися,
Веселися, народ, оглянися —
По земле весна переходчива,
В небе солнышко переменчиво.
Вот тускнеет оно, будто к осени,
Вот венец-лучи с себя скинуло,
Вот убрус, шитый золотом, сбросило,
Стало месяцем малым, сумеречным, —
И рога у него задымилися,
И легла по земле тень багровая,
И проглянули звезды, что в полночи…
Испугалися тут новоторжане —
Стали вече звонить во весь колокол…
А князь Юрий Смоленский дослышливый:
Как ударили в колокол, так он и на площадь.

Шапку снял, поклонился очестливо
И повел с миром речь княженецкую:
«Господа новоторжане, здравствуйте!
Вот господь насылает нам знаменье,
Да его убояться не надобеть:
Убоимся греха непрощенного…
Волен бог и во гневе и в знаменьи,
А к добру или к худу — нам видети…
Я спроста да со глупого разума
Смею молвить: всё так и сбывается,
Как сам Спас наказал нам в Евангельи:
В дни последние явятся знаменья
В небеси — на звездах и на месяце;
Солнце ясное кровью обрызнется;
Встанет взбранно язык на язык;
Встанут царства на царства смятенные,
Брат на брата, отец пойдет на сына,
И предаст друга друг пуще ворога,
И пройдет по земле скорбь великая,
А затем, чтобы люди покаялись
Со честным со крестом да с молитвою.
Осударь Новый Торг, сами знаете:
По молитве и день занимается,
И красно божий мир убирается,
И сам грех да беда, что на ком не живет,
Покаянной молитве прощается.
Так бы вовремя нам и покаяться:
Все мы петые, в церковь ношенные,
Все крещенные, все причащенные,
И казнил бы нас бог, православные,
Да не дал умереть непокаянно!»
Говорил князь, а вече помалчивало,
В перепуге всё кверху посматривало:
Глядь — ан солнце и вспыхнуло полымем
И опять разыгралося по небу.
Вздохнули тут все новоторжане,
Словно беремя с плеч наземь сбросили.
Загудел вдоль по городу колокол,
Растворилися двери соборные,
Повалил Новый Торг к дому божьему,
А вперед Юрий-князь — ясным соколом.
Отслужили молебен с акафистом,
Ко иконам святым приложилися
И пошли ко дворам, словно с исповеди.
А с конем князя Юрия конюхи
В поводу уж давно дожидаются,
И давно удила конь опенивает.
И ступил в стремя князь, и поехал трапезовать
К своему другу милому, верному,
Ко служилому князю, подручному,
Семеону Мстиславичу Вяземскому.

2

Как у князя Семеона двор — море,
У Мстиславича-света широкое:
Что волной, его травкой подернуло.
Ворота у него и скрипучие,
Да гостям-то уж больно отворчивы;
В огороде кусты и колючие,
Да на ягоду больно оборчивы.
Красен двор — краше терем узорочьем:
Где венец, там отёска дубовая,
Где покрышка — побивка свинцовая,
Где угрева, там печь изразцовая;
Сени новые понавесились,
Не шатаются, не решетятся…
Только краше двора, краше терема
Сам-от он, Семеон-князь Мстиславович:
Знать, рожёно дитя в пору-вовремя,
Под воскресный заутренний благовест;
Знать, клала его матушка
В колыбель багрецовую,
Раскачала родимая
От востока до запада.
Не обнес он и нищего братиной;
Сорокатого припер рогатиной;
У него жеребец куплен дорого —
Головою улусного батыря;
У него на цепи пес откормленный —
Взят щенком из-под суки притравленной.
Красен князь удалой, да не только собой —
И хозяйкой своей молодой:
Не жила, не была и красой не цвела
Ни царица одна, ни царевна,
Не светила Руси, что звезда с небеси,
Как княгиня Ульяна Андревна!
Самородна коса, не наемная,
Светло-русою сызмала кована,
Воронена тогда, как подкосье завилося,
Как сердечко в лебяжия груди толкнулося,
Как зажглися глаза синим яхонтом,
Молоком налились руки белые.
Хорошо в терему князя Вяземского:
Всё у места, прилажено, прибрано,
Как к великому светлому празднику;
Вымыт пол, ометен свежим веником;
Слюда в окнах играет на солнышке;
Что ни лавка, то шитый полавочник;
Поставец серебром так и ломится;
А в углу милосердие божие:
Кипарисный киот резан травами;
Колыхаясь, лампада подвесная
Огоньком по окладам посвечивает;
А иконы — письма цареградского,
Все бурмицкими зернами низаны;
Самоцветные камни на венчиках.
Стол дубовый накрыт браной скатертью;
За столом оба князя беседуют;
На столе три стопы золоченые:
В первой брага похмельная, мартовская,
Во второй — липец-мед, навек ставленный,
В третьей — фряжское, прямо из за-моря;
По стопам уж и чарки подобраны.
А княгиня Ульяна Андреевна
Под окошком стоит и красуется,
Зеленым своим садом любуется:
Развернулись в нем лапы кленовые,
Зацвели в нем цветочки махровые,
Зацвели и ало и лазорево,
Закадили росным, вешним ладаном,
На утеху певуньям охотливым,
Мелким пташкам лесным, перелетливым.

Говорит Юрий-князь:
                                «Не управиться:
Больно валит Литва окаянная,
Всё к ночи, неторенной дорогою…
Как ни ставь ты настороже загодя
Уж на что тебе парня проворного —
Так и вырежет, так вот и вырежет,
Что косою снесет… как бы справиться?
Аль Москве отписать?.. Ох!.. Не хочется
Всяким делом Василию кланяться».
Говорит ему Вяземский:
                                         «Что же, князь!
У меня бы и кони стоялые,
И дружинники в поле бывалые,—
Прикажи, осударь, мы уж выручим,
Будем бить, осударь, напропалую,
А Литву не отучим, так выучим.
Только где нам поволишь плечо размять?
Под Смоленском ли, аль под Опочкою?
Аль ходить, так ходить, и коней напоить —
Не Днепром, не Двиной, а Немигою?»
— «Ладно б, — молвил князь Юрий,
                                                        задумавшись, —
Ладно б! Что ж мы и вправду хоронимся?
Or Литвы, что от беса, сторонимся?»
— «Так прикажешь седлать?»
— «С богом, князь Семеон!
Выпьем чарку на путь на дороженьку.
А себя береги: ты покладливый,
Да уж больно под бердыш угадливый».

Оба выпили… Тут-то княгиня Ульяна
                                                                          Андреевна
И подходит… кровинки в лице ее не было.
Молвит: «Князь Семеон, осударь
                                                            мой Мстиславович!
Хоть брани, хоть казни — правду выскажу:
Боронись от обидчика-недруга,
Боронися от гостя незваного,
Коль идет, не спросясь, не сославшися,
Встреть беду, коли бог нашлет,
Только сам, осударь, за бедой не ходи,
Головы под беду, под топор не клади.
А меня ты прости, мой желанный…
Вот стучит мне, стучит словно молот в виски,
Кровь к нутру прилила, и на сердце тиски…
Ты прости меня, дуру, для праздника,
Хоть убей, да не езди ты в поле наездное…»
Покачал головою князь Вяземский
И княгине шепнул что-то на ухо:
Посмотрела на образ, шатнулася,
Слезы градом, что жемчуг, посыпались,
И, потупившись, вышла из терема.

Лето красное, росы студёные;
Изумрудом все листья цвечёные;
По кустам, по ветвям потянулися
Паутинки серебряной проволокой;
Зажелтели вдоль тына садового
Ноготки, янтарем осмоленные;
Покраснела давно и смородина;
И крыжовник обжег себе усики;
И наливом сквозным светит яблоко.
А княгиня Ульяна Андреевна
И не смотрит на лето на красное:
Всё по князе своем убивается,
Всё, голубка, его дожидается.
Видит мамушка Мавра Терентьевна,
Что уж больно княгиня кручинится, —
Стала раз уговаривать… Сметлива
И, что сваха, уломлива старая;
Слово к слову она нижет бисером,
А взгляни ей в глаза — смотрит ведьмою.
Дверью скрип о светлицу княгинину,
Поклонилася в ноги, заплакала…
«Что с тобою, Терентьевна?»
                                                           — «Матушка,
Свет-княгиня, нет мочушки:
На тебя всё гляжу — надрываюся…
И растила тебя я и нянчила,
Так уж правды не скажешь, а скажется:
Аль тебе, моя лебедь хвалынская,
Молодые годки-то прискучили?
Что изводишь свой век, словно каженница?
Из чего убиваешься попусту?
Ну, уехал-уехал — воротится!
Ты покаме-то, матушка, смилуйся,
Не слези своих глазок лазоревых,
Не гони ты зари с неба ясного,
Не смывай и румянца-то, плачучи.
Не себе порадей, людям добрыим,
Вон соседи уж что поговаривают:
„Бог суди-де Ульяну Андреевну,
Что собой нас она не порадует:
Не видать-де ее ни на улице,
Ни на праздники в храме господнием,
А куды мы по ней встосковалися“.
Не гневись, мое красное солнышко,
А еще пошепчу тебе на ухо…
Онамедни князь Юрий засылывал:
„Не зайдет ли, мол, Мавра Терентьевна?“
Согрешила — зашла, удосужившись…
И глядит не глядит, закручинился,
Наклонил ко сырой земле голову
Да как охнет, мой сокол, всей душенькой:
„Ох, Терентьевна-матушка, выручи!
Наказал Новый Торг Спас наш милостивый,
А меня пуще всех, многогрешного,
Наказал не бедою наносною,
А живою бедою ходячею —
Во хрущатой камке мелкотравчатой,
В жемчугах, в соболях, в алом бархате.
Шла по городу красною зорькою,
Да пришла ко дворцу черной тучею,
А в ворота ударила бурею.
Не любя, не ласкавши, состарила,
Без ума, что младенца, поставила“.
Вот ведь что говорил, а я слушаю,
Да сама про себя-то и думаю:
Про кого это он мне так нашептывает?
Ну, отслушала всё, поклонилася,
Да и прочь пошла…»
                                    — «Полно ты, мамушка,
Говорит ей Ульяна Андреевна.—
Мне про князя и слушать тошнехонько:
Невзлюбила его крепко-накрепко, —
Словно ворог мне стал, не глядела бы…»
Рассмеялася Мавра Терентьевна:
«Ну ты, сердце мое колыхливое,
Как расходишься ты, расколышешься —
Не унять ни крестом, ни молитвою,
Ни досужим смешком-прибауткою».

Ох ты, ночь моя, ноченька темная,
Молчалива ты, ночь, неповедлива,
Не на всякое слово ответлива,
А спросить — рассказала бы много, утайливая…

Пир горой на дворе князя Вяземского.
Как с обеден ворота отворены,
Так вот настежь и к ночи оставлены,
И народу набилося всякого…
Оттого и весь пир, что сам Юрий-князь
На почет и привет щедр и милостив.
Призвал стольника княжего Якова,
Говорит: «Слушай ты — не ослушайся!
Я бы с князь Семеоном Мстиславичем
Рад крестами меняться, коль вызволит;
А за службу его за гораздую
Не токма что его — дворню жалую…»
И пожаловал бочкою меда залежною,
Что насилу из погреба выкатили,
Приказал выдать тушу свинины увозную,
Приказал отрясти он и грушу садовую,
Чтоб и девкам княгини Ульяны Андреевны
Было чем вечерком позабавиться;
Да копеек московских серебряных
В шапку Якова высыпал пригоршню.
Не забыл даже пса приворотного:
Наказал накормить его досыта.
Пир горой на дворе князя Вяземского:
Конюх Борька подпил и шатается,
Словно руку ему балалайкой оттягивает;
Стольник Яков не пьян — что-то невесел;
А уж Выдру-псаря больно забрало:
Изгибается он в три погибели
Под четыре лада балалаечные —
Спирей, фертом, татарином, селезнем,
А Маланья с Федорою, сенные девушки,
И подплясывают, и подманивают…
Да уж что тут! И Мавра Терентьевна
Не одну стопку лишнюю выпила,
Подгуляла, как отроду с ней не случалося:
Позабыла, что ночь в подворотню
                                                         подглядывает,
Что пора бы взойти и в светлицу княгинину,
И лампадку поправить под образом,
И постель перестлать, и княгиню раздеть,
На железный пробой и крючок поглядеть
Да привесить к двери цепь луженую…

Позабыли и сенные девушки…

А княгиня Ульяна Андреевна
Перед образом молится-молится,
Всё земными поклонами частыми…
Отмолилась она, приподнялася,
Утерла рукавом слезы дробные,
Села к зеркалу…

                                        Тихо по городу…
Ночь окошко давно занавесила;
Только с задворка хмельные песни доносятся,
Да Буян под окном кость грызет и полаивает;
Знать, спустили с цепи, да с двора не пошел…
Хоть княгиня сидит перед зеркалом,
А не смотрит в него: так задумалась…
Вот горит, оплывает свеча воску ярого,
Вот совсем догорает… Очнулася…
Встрепенулася иволгой чуткою,
Повернула головкой, что вспугнутая,
И каптур стала скидывать, вслушиваясь,
Да взглянула в стекло — и сама усмехнулася,
Таково хорошо усмехнулася,
Что вся сила потемная сгинула,
А за ней отлетела и думушка черная…
Засветила княгиня другую свечу,
Что была под рукою в венецком подсвечнике,
Отстегнула жемчужные запонки —
И забил белый кипень плеча из-под ворота…
Турий гребень взяла, расплела свои косы
                                                                              рассыпчатые,
Стала их полюбовно расчесывать,
Волосок к волоску подбираючи…

Чу! Буян забрехал, да и смолк, — на своих…
Верно, мамка и сенные девушки…
Только нет — не они… Надо быть, на
                                                                         прохожего…
Тишь… мышонок скребет под подполицей…
Клонит сон… очи сами слипаются —
И…

Как крикнет княгиня Ульяна Андреевна:
За плечами стоит кто-то в зеркале!..
Побелела, как холст, только всё ж обернулася:
Юрий-князь на пороге стоит, шапку скидывает
И на образ Владимирской крестится…

«Что ты, князь?»
                                       — «Доброй ночи, княгинюшка!
Уж прости, что не в пору, не вовремя…
Ехал мимо: ворота отворены;
На дворе ни души; сени отперты —
Что, мол, так? Дай взойду, хоть непрошеный…
Извини меня, гостя незваного,
Да не бойся: я сам, а не оборотень».
Отдохнула княгиня Ульяна Андреевна,
Только пуще того испугалася,
Заломила себе руки белые:
«Ты уж, князь, говори, не обманывай:
Мужу худо какое случилося?»
— «Что ты? Бог с тобой! Муж здоровёхонек.
От него и сегодня есть весточка —
Передам — хочешь, что ль?..»
А глаза так и искрятся —
На расстегнутый ворот уставились…

Поняла наконец, догадалася:
Вся зарделася, очи потупила,
Вся дрожит, а рука — что свинцовая:
Застегнет либо нет впору запонку…
А сама говорит: «Благодарствуем!
За себя и за мужа я кланяюсь!..
Не тебя мне учить, сам ты ведаешь,
Что беда и в чужую светлицу заглядывает,
Да не к полночи, князь, было б сказано…
Буде словом каким я обмолвилась,
Мужа нет, стало быть, нет и разума,
А что люди у нас разгулялися,
По твоей же, по княжеской милости».

Шапкой оземь ударил:
                                        «Послушай же:
Ты полюбишь аль нет нас, Ульяна Андреевна?
Коль не волей возьму, так уж силою
И в охапке снесу на перину пуховую».
Как промолвил, она развернулася,
И откуда взялся у ней нож — богу ведомо,
Только в грудь не попала князь Юрию,
А насквозь пронизала ему руку левую…
«Так-то?» — только и вымолвил — вон пошел…

А поутру княгиню Ульяну Андреевну
Взяли из дому сыщики княжеские,
Обобрали весь дом, где рука взяла,
А ее самое в поруб кинули
Да уж кстати пришибли Буяна дубиною:
Не пускал из ворот ее вынести.
Весел князь Семеон, весел-радошен,
Правит к Новому Торгу по залесью,
А за ним целый стан на возах так и тянется:
Всё с добром не нажитым, не купленным —
Бердышом и мечом с поля добытым.
Весел князь — видно, слышал пословицу:
Удался бы наезд, уж удастся приезд.
Ой, неправда!.. Гляди, из-за кустика,
Почитай-что у самой околицы,
Двое вышли на путь на дороженьку…
Видит князь: конюх Борька и с Яковом-стольником
Подбегают и в ноги ему поклонилися,
Бьют челом под копытами конскими…
«Что вы, что вы, ребята, рехнулися,
Аль бежали с чего-нибудь из дому?»
— «Осударь, — молвил Яков, — уж впрямь, что
                                                                                           рехнулися,
Не гадав под беду подвернулися:
Ведь бедою у нас ворота растворилися,
Всё от мамушки Мавры Терентьевны…
Я обухом ее и пришиб, ведьму старую,
Да повинен, что раньше рука не поднялася…»
И рассказывать князю стал на ухо,
Чтобы лишнее ухо не слышало.
Конюх Борька ему подговаривает:
«И Буяна ни за что ни про что ухлопали…»
Закусил губы князь. «Ладно!.. С вёрсту осталося?..»
— «Меньше, князь-осударь, тут рукой бы подать».
Уж ударил же князь аргамака острогами —
Вихорь-вихрем влетел он на двор к князю Юрию.
А уж тот на крыльце дожидается,
Слезть с коня помогает, взял за руку,
Поклонился до самого пояса, речь повел:
«Так-то мне, Семеон, ты послуживаешь?
Бабе, сдуру-то, волю дал этакую,
Что пыряет ножом князя стольного!
Ну, спасибо!.. И сам я за службу пожалую!»
Да как хватит его засапожником под сердце,
Так снопом и свалился князь Вяземский,
Словно громом убило… А Юрий-князь
И не дрогнул: глядит туча-тучею,
Индо старый за малого прячется.
Да уж тут же, с сердцов, повелел он из поруба
И княгиню Ульяну Андреевну выволочь
За ее темно-русую косыньку,
Руки-ноги отсечь повелел ей без жалости
И в Тверце утопить… Так и сбылося:
Сам стоял и глядел, словно каменный,
Как тонула головка победная,
Как Тверда алой кровью багровела…

Вече целое ахнуло с ужаса,
Хоть никто не сказал даже слова единого —
Потому Юрий-князь был досужливый,
На противное слово пригрозливый…
Только, знать, самого совесть зазрила:
С петухом собрался, не сказавшися,
Дом своею рукою поджег, не жалеючи,
И сбежал он в Орду тайно-тайною —
И поклона прощального не было
С Новым Торгом и с вечем поклончивым.
Уж догнал ли в Орду, нам неведомо,
А заезжие гости рассказывали,
Что пригнал под Рязанью он к пустыне,
Ко Петру-христолюбцу, игумену некоему,
Разболелся, да там и преставился,
В келье, иноком, в самое Вздвиженье,
На чужой земле, а не в отчине,
Не на княженьи, а в изгнании,
Без княгини своей и детей своих болезных…

Провожали его честно, по-княжески.

Да и мы за его душу грешную
Богу нашему вкупе помолимся:
Подаждь, господи, ради святой богородицы,
Правоверным князьям и княжение мирное,
Тихо-кроткое и не мятежное,
И не завистное, и не раздорное,
И не раскольное, и бескрамольное,
Чтобы тихо и нам в тишине их пожилося!

Что летит буйный ветер по берегу;
Что летит и Тверца по-под берегом,
Да летит она — брызжет слезами горючими…

1857 или начало 1858

ПРИМЕЧАНИЯ