Лев Мей - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Лев Мей
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Поэзия
• Год: 1985

Лев Александрович Мей (1822–1862) — оригинальный поэт и переводчик, прекрасный знаток русского языка, у которого Горький советовал учиться молодым поэтам. Читателя подкупает его тонкий лиризм, виртуозное владение стихом, сочность поэтической живописи. Многие произведения Мея положены на музыку, стали распространенными песнями и романсами («Зачем ты мне приснилася…», «Хотел бы в единое слово…» и др.). Широко известны драмы Мея «Царская невеста» и «Псковитянка», на сюжет которых Римский-Корсаков написал одноименные оперы. В настоящем сборнике представлено лирическое наследие поэта, сохранившее для нас свою притягательную силу.

---

ПРИМЕЧАНИЯ

В великокняжение Димитрия Ивановича Донского на смоленском столе сидел князь Святослав Иванович, внук Александра, правнук Глеба. В 1386 г., 29 апреля, он был убит в схватке с Литвою, на р. Ветхей, под г. Мстиславлем. Разбив княжескую дружину, перебив или забрав в полон бояр и слуг, литовцы изгоною погнали к г. Смоленску, взяли с города окуп, а на княженье из своих рук посадили сына Святослава князя Юрия. До 1395 г. Юрий княжил спокойно; но осенью этого года, именно 28 сентября, во время поездки князя в Рязань к тестю его Олельку Рязанскому, литовский князь Витовт обманом взял Смоленск, выжег посад, полонил много народу и, ограбив город, оставил в нем своих наместников. В августе 1401 г. князь Юрий Святославич с Олегом Рязанским опять пришли под Смоленск, «а в городе, — говорит летопись, — бысть метежь и кромоля, овии хотяху Витовта, а друзия отчича; князь же Юрьй сослася с граждани, граждани же смолияни, не могущи тер-пети налога и насильства от иноверных от ляхов, и прияша князя Юрья, и предашася и град ему отвориша». Наместники Витовтовы были убиты, и князь Юрий опять сел в своей отчине. Осенью Витовт снова приходил к Смоленску и стоял под ним много дней, но города не взял и заключил перемирие.

В 1404 году, после Пасхи, Витовт еще раз пришел под Смоленск: осаждал его 7 недель безуспешно и еще раз отступил. Тогда князь Юрий, сославшись с князем Василием Московским, оставил свою княгиню и бояр в городе, а сам поехал в Москву — бить челом великому князю, чтобы он принял под свою руку и его и все Смоленское княжество. Не желая изменять своему тестю Витовту Литовскому, великий князь отказался, а в это время Витовт внезапно появился под Смоленском, взял его, забрал в плен княгиню Юрьеву, смоленских князей и бояр и послал их в Литву, посадив в городе своих наместников. «И князь Юрий, то слышав, с своим сыном Феодором, сжалився в горести душа и побежа с Москвы в Новгород Великий; и тамо новгородцы прияша его с миром».

Дальнейшая его судьба тесно связана с горестною участью князя и княгини Вяземских.

Вот две выписки из Новгородской четвертой летописи, под 1406–1407 годами: I. «Той же осени князь Юрьй Смоленский отъеха из Новагорода на Москву, и князь Василей дасть ему наместничество в Торжьку, и он ту убил неповинно служащего ему Семеона Мстиславича князя Вяземскаго: на его княгиню Ульяну уязвився окаянным своим похотением, на его подружие, она же предобрая мужелюбица мужески воспротивися ему, иземши нож удари его в мышцю на ложи его: он же взъярився вскоре сам князя ея уби, а самой руки и нозе повели отсещи и вврещи и в реку; и бысть ему в грех и в студ велик, и с того сбежа к орде, не терпя горькаго своего безвременья и безчестья». II. «Преставися князь Юрьй Смоленский на Въздвижение честного креста, не в своей отчине, но на чюжей стране в изгнании, а своего княжения лишен и своей княгини и своих детей, но в Рязанской земли в пустыне в монастыри у некоего христолюбца игумена Петра; и ту неколику дний поболе и скончася, и проводиша его честно».

ПЕСНЯ ПРО БОЯРИНА ЕВПАТИЯ КОЛОВРАТА**

На святой Руси быль и была,
Только быльем давно поросла…

Ох вы, зорюшки-зори!
Не один год в поднебесьи вы зажигаетесь,
Не впервой в синем море купаетесь:
Посветите с поднебесья, красные,
На бывалые дни, на ненастные!..
Вы, курганы, курганы седые!
Насыпные курганы, степные!
Вы над кем, подгорюнившись, стонете,
Чьи вы белые кости хороните?
Расскажите, как русскую силу
Клала русская удаль в могилу!..

1

К городу Рязани
Катят трое сани,
Сани развальные —
Дуги расписные;
Вожжи на отлете;
Кони на разлете;
Колокольчик плачет —
За версту маячит.
Первые-то сани —
Все-то поезжане,
Все-то северяне,
В рукавицах новых,
В охабнях бобровых.
А вторые санки —
Все-то поезжанки,
Все-то северянки,
В шапочках горлатных,
В жемчугах окатных.
А что третьи сани
К городу Рязани
Подкатили сами
Всеми полозами.
Подлетели птицей
С красной царь-девицей,
С греческой царевной —
Душой Евпраксевной.

У Рязанского князя, у Юрия Ингоревича,
Во его терему новорубленном,
Светлый свадебный пир, ликование:
Сына старшего, княжича Федора,
Повенчал он с царевной Евпраксией
И добром своим княжеским кланялся;
А добро-то накоплено исстари:
Похвалила бы сваха досужная,
В полу-глаз поглядя, мимо идучи.
Во полу-столе, во полу-пиру
Молодых гостей чествовать учали,
На венечное место их глядючи,
Да смешки про себя затеваючи:
Словно стольный бы князь их не жалует —
 Горький мед им из погреба выкатил,
А не свадебный!.. «Ин подсластили бы!»
А кому подсластить-то?.. Уж ведомо;
Молодым…
                               Молодые встают и целуются.
И румянцем они, что ни раз, чередуются,
Будто солнышко с зорькой вечернею.
И гостям и хозяину весело:
Чарка с чаркой у них обгоняются,
То и знай — через край наливаются.
Только нет веселей поезжанина,
И смешливее нет, и речистее
Супротив княженецкого тысяцкого —
Афанасия Прокшича Нездилы.
А с лица непригож он и немолод:
Голова у него, что ладонь, вся-то лысая,
Борода у него клином, рыжая,
А глаза — что у волка, лукавые,
Врозь глядят — так вот и бегают.
Был он княжеским думцем в Чернигове,
Да теперь, за царевной Евпраксией,
Перебрался в Рязань к князю Юрию
Целым домом, со всею боярскою челядью.
А на смену ему Юрий Игоревич
Отпустил что ни лучших дружинников,
И боярина с ними Евпатия
Коловрата, рязанского витязя,
Князя Федора брата крестового!
Не пустил бы князь Юрий Евпатия,
Если б сам не просился:
                                      «Прискучило
Мне на печке сидеть, а ходить по гостям
Неохоч я, — про то самому тебе ведомо».
Попытал было князь отговаривать:
«Подожди, мол: вот свадьбу отпразднуем».
Так стоит на своем: «Не погневайся:
Я зарок себе дал перед образом
Самому не жениться, не бабиться,
Да и вчуже на свадьбе не праздновать,
Хоть пришлось бы у брата крестового.
Да и то, что хотел бы в Чернигове
Повидать сударь-князя Игоря:
Может, вместе сходил бы на половцев…»
Замолчал князь. А княжичу Федору
И перечить не след другу милому;
Только обнял его крепко-накрепко,
И обоим глаза затуманила
Дорогая слеза молодецкая.
И уехал боярин Евпатий с дружиною…
Провожали удалого витязя
Горожане и люди посельные,
А почетные гости рязанские
Хлебом-солью ему поклонилися,
А молодки и красные девицы
Долго-долго стояли, задумавшись,
В теремах под окошком косящатым.
Даже свахи — и те подгорюнились,
Хоть ни ходу, ни следу им не было
Во дубовые сени Евпатьевы,
Во его во боярскую гридницу.
А сам витязь-то словно не ведает,
Какова есть на свете зазнобушка
И кручина — истома сердечная:
Подавай для него, что для ясного сокола,
Только вольный простор вкруг да около.

Отсидели столы гости званые;
Поезжане свой поезд управили;
Караваем князь Федор, с княгинею,
Со своей ненаглядной молодушкой,
Старшим родичам в пояс откланялся,
Помолился в соборе Заступнице
И поехал из стольного города
В свой удел…

                                 На горе на обрывистой.
Над рекой Осетром, над излучиной,
Строен терем князь Федора Юрьича.
Бор дремучий кругом понавесился
Вековыми дубами и соснами,
Сполз с горы, перебрался и за реку,
Точно вброд перешел, и раскинулся
В неоглядную даль, в необъездную…
Зажил князь с молодою княгинею
В терему, что на ветке прилюбчивой
Сизый голубь с голубкою ласковой.
И уж так-то ласкала княгиня Евпраксия,
Так-то крепко любила милого хозяина,
Что и слов про такую любовь не подобрано.
А сама из себя — всем красавица:
И собольею бровью, и поступью,
И румяной щекой, и речами приветными.
Будет год по десятому месяцу —
Родила она первенца-княжича…
Окрестили его на Ивана Крестителя
И назвали Иваном, а прозвали Постником,
Для того что ни в середу княжич, ни в пятницу
Не брал груди у матери…

                                     Федор-князь,
На такой на великой на радости
В новоставленный храм Николая Святителя,
Чудотворца Корсунского, вкладу внес
Полказны золотой своей княжеской…

2

По рязанским лесам и по пустошам
Завелося под осень недоброе.
Кто их знает там: марево, али и — зарево?
Вот: встает тебе к небу, с полуночи,
Красный столп сполыньей беломорскою;
Вот: калякает кто-то, калякает…
По деревьям топор ровно звякает…
А кому там и быть, коль не лешему?
Нет дороги ни конному там и ни пешему…
Раскидали рассыльных — вернулися,
Говорят: «Нас вперед не посылывать,
А не то уж не ждать: со полуночи
Мы того навидались-наслышались,
Что храни нас святые угодники!..
Вы послушайте — что починается!..
От царя, от Батыя безбожного,
Есть на русскую землю нашествие.
Слышь: стрелой громоносною-молнийной
Спал он к нам, а отколе — незнаемо…
Саранча агарян с ним бессчетная:
Так про это и знайте, и ведайте…»

3

Было сказано… Следом и прибыли
Два ордынца, с женой-чародейницей,
Всё ж к великому князю Рязанскому
И к другим князьям — Пронским и Муромским
«Так и так: десятиной нам кланяйтесь
С животов, со скотов и со прочего».

Снесся князь с Володимером-городом
И с другими, да знать уж, что втепоры
Гнев господен казнил Русь без милости:
Отступились со страхом и трепетом…
Ну, тогда старый князь князя Федора
Повещает, что вот, мол, безвременье…
«Поезжай ты с великим молением
И с дарами к нему, нечестивому…
Бей челом, чтоб свернул он с Воронежа
Не в Рязанскую землю, а в Русскую…
О хозяйке твоей озаботимся…»
Федор-князь и поехал…

4

                                       И вот что случилося:
Ехал Нездила Прокшич с князь Федором
И за ними рязанские вершники, шестеро,
В стан Батыев… проехали островом
Подгородным; проехали далее,
Островами другими, немеренными,
И уж дело-то было к полуночи…
Всё — сосняк, березняк да осинник… Промеж
                                                                               листвы
Издалека им стало посвечивать…
Едут по лесу, на свет, — прогалина:
Луг и речка; за речкой раскинуты
Сплошь и рядом шатры полосатые —
Стан и стан неоглядный… Кишма-кишат
Люди — не люди, нет на них образа божьего.
А какое-то племя проклятое,
Как зверье окаянное якобы…
Кто в гуне просмоленной, кто в панцире,
Кто в верблюжую шкуру закутался…
Узкоглазые все и скуластые,
А лицо словно в вениках крашено.
Шум и гам! Все лепечут по-своему;
Где заржет жеребец остреноженный,
Где верблюд всею пастью прорявкает…
Тут кобылу доят; там маханину
Пожирают, что волки несытые;
А другие ковшами да чашками
Тянут что-то такое похмельное
И хохочут, друг друга подталкивая…
Вдоль по речке топливо навалено
И пылают костры неугасные…
Сторожа в камышах притаилися…

Обокликнули князя и с Нездилой, —
Отозвались они и поехали
Через весь стан к намету Батыеву.
Всполошилась орда некрещеная:
Сотен с пять побежало у стремени…

Князь с боярином едут — не морщатся —
Меж кибиток распряженных войлочных;
Стременной Ополоница сердится,
А другие дружинные вершники
Только крестятся, в сторону сплевывая:
На Руси этой нечисти с роду не видано…

Закраснелась и ставка Батыева:
Багрецовые ткани натянуты
Вкруг столпа весь как есть золоченого.
Одаль ставки, а кто и при пологе,
Стали целой гурьбою улусники —
Все в кольчугах и в шлемах с ковыль-травой;
За плечами колчаны; за поясом
Заткнут нож, закаленный с отравою,
На один только взмах и подшептанный.

Князя в ставку впустили и с Нездилой.
Хан сидит на ковре; ноги скрещены;
На плечах у него пестрый роспашень,
А на темени самом скуфейка парчовая.
По бокам знать, вельможи ордынские,
Все в таких же скуфейка и роспашнях…
Стал челом бить ему, нечестивому,
Федор-князь, а покудова Нездила
Подмигнул одному из приспешников
И отвел его в сторону.
                                          Молит князь:
«Не воюй-де, царь, нашей ты волости,
А воюй что иное и прочее:
С нас и взять-то прийдется по малости,
А что загодя вот — мы поминками
Кой-какими тебе поклонилися».
Хан подумал-подумал и вымолвил:
«Подожди: я теперь посоветуюсь…
Выйди вон ты на время на малое —
Позову…»
                  Вышел Федор-князь — позвали…
Говорит ему хан: «Согласуюся
И поминки приму, только — знаешь ли? —
Мало их… (Толмачами взаимными
Были Нездила с тем же ордынцем
                                                                подмигнутым.)
Мало их, — говорит князю Федору
Царь Батый, — а коль хочешь уладиться,
Дай красы мне княгинины видети».
Помертвел Федор-князь сперва-наперво,
А потом как зардеется:

                                                 «Нет, мол, хан!
Христианам к тебе, нечестивому,
Жен на блуд не водить, а твоя возьмет,
Ну, владей всем, коль только достанется!»
Разъярился тут хан, крикнул батырям:
«Разнимите ножами противника на части!..»
И розняли…

                                Потом и на вершников,
Словно лютые звери, накинулись:
Всех — в куски, лишь один стременной
                                                              Ополоница
Из поганого омута выбрался…
А боярина Нездилы пальцем не тронули…

5

Воротился боярин в Рязань, к князю Юрию,
Доложил, что принял хан дары княженецкие,
Что покончится якобы дело, как вздумано,
А от князя поехал к княгине Евпраксии
Забавлять прибаутками, шутками, россказнями,
Чтоб по муже не больно уж ей встосковалося.
Говорит: «Князем Юрием Ингоревичем
К твоему княженецкому здравию
Послан я, чтобы вестью порадовать.
Федор-князь у царя у Батыя — состольником.
Пополам и веселье и бражничанье;
Отклонил бог беду неминучую:
Воевать нас татаре заклялися
И уйдут все по слову князь Федора.
А какие они безобразные!»
И пошел, и пошел он балясничать,
Да ведь как: что ни слово — присловие.
Показались те речи княгине занятными,
Учала она Нездилу спрашивать:
«Что за люд такой, что за исчадие?
Вместо дома телега… А женщины
С ними, что ли?.. Какие ж с обличия?»
— «А такие, что смеху подобные,
Из-за войлока выглянет — смуглая,
Очи словно травинкой прорезаны;
Брови черные; скулы навыпяте;
Зубы дегтем уж, что ли, намазаны…»
Балагурит он так, балагурит-то,
А с самим собой думушку думает:
«Вот постой, налетят, так узнаешь ты —
Сколько жен по кибиткам их возится
Да и как из намета-то ханского
Отпускаются бабы — с рук на руки
Ханским ближникам, ханским печальникам,
А уж я за тебя, за голубушку,
Отвалил бы казны не жалеючи…»

6

Загорелося утро по-летнему,
Загорелось сначала на куполе,
А потом перешло на верхушки древесные,
А потом поползло по земле, словно крадучись,
Где жемчужинки, где и алмазинки
У росистой травы отбираючи.
Куманика перловым обсыпалась бисером;
Подорешник всей белою шапкой своей нахлобучился
И поднял повалежные листья, натужившись;
С Осетра валит пар, словно с каменки,—
Значит, будет днем баня опарена…
У Николы Корсунского к ранней обедне ударили…
И княгиня проснулась под колокол…
К колыбели птенца своего припадаючи,
Целовала его, миловала и пестовала,
И на красное солнышко вынесла,
На подбор теремной, на светелочный.
Вот стоит она с ним, смотрит на поле,
На лес, на реку, смотрит так пристально
На дорогу, бегучую под гору.
Смотрит… пыль по дороге поднялася…
Скачет кто-то, и конь весь обмыленный…
Ближе глянула — ан Ополоница,
Не приметил княгини б, да крикнула,—
Осадил жеребца, задыхается…
А княгиня Евпраксия спрашивает:
«Где же князь мой, сожитель мой ласковый?»
Замотал головой Ополоница:
«Не спросила бы, не было б сказано.
Благоверный твой князь Федор Юрьевич,
Красоты твоей ради неслыханной,
Убиен от царя, от Батыя неистового!»
Обмерла-окочнела княгиня Евпраксия,
К персям чадо прижала любезное
Да с ним вместе с подбора и ринулась
На сырую мать-землю, и тут заразилася[9]до
                                                                                 смерти…
И оттоле то место Заразом прозвалося,
Потому что на нем заразилася
С милым чадом княгиня Евпраксия.

7

В это время Батый, царь неистовый,
На Рязань поднял всю свою силу безбожную
И пошел прямо к стольному городу;
Да на поле его вся дружина рязанская встретила,
А князья впереди: сам великий князь,
Князь Давид, и князь Глеб, и князь Всеволод, —
И кровавую чашу с татарами роспили.
Одолели б рязанские витязи,
Да не в мочь было: по сту татаринов
Приходилось на каждую руку могучую…
Изрубить изрубили они тьму несметную,
Наконец утомились-умаялись
И сложили удалые головы,
Все как билися, все до единого,
А князь Юрий лег вместе с последними,
Бороня свою землю и отчину,
И семью, и свой стол, и княжение…
Как объехал потом царь Батый поле бранное,
Как взглянул он на падаль татарскую —
Преисполнился гнева и ярости
И велел все пределы рязанские
Жечь и грабить, и резать без милости
Всех — от старого даже до малого,
Благо их боронить было некому…
И нахлынули орды поганые
На рязанскую землю изгоном неслыханным,
Взяли Пронск, Ижеславец и Белгород,
И людей изрубили без жалости,
И пошли на Рязань… Суток с четверо
Отбивались от них горожане рязанские,
А на пятые сутки ордынцы проклятые
Ворвались-таки в город, по лестницам,
Сквозь проломы кремлевской стены и сквозь
                                                                              полымя;
Ворвалися и в церковь соборную, —
Там убили княгиню великую,
Со снохами ее и с княгинями прочими,
Перебили священников, иноков;
Всенародно девиц осквернили и инокинь;
Храмы божьи, дворы монастырские —
Все пожгли; город предали пламени;
Погубили мечом всё живущее, —
И свершилось по слову Батыеву:
Ни младенца, ни старца в живых не осталося…
Плакать некому было и не по ком…
Всё богатство рязанское было разграблено…
И свалило к Коломне ордынское полчище.

8

Ох ты, степь, ты приволье раздольное,
Молодецкая ширь необъездная,
Поросла по яругам ты тальником
И травой-муравой приукрасилась.
Хорошо на просторе тебе, неоглядная,
Залегать, не оря и не сеючи,
А шелковым ковром зеленеючи!..
Где река пробежит, там и затоны,
Где лесок проскочил, там и забега
Зверю всякому, там же и гнездышко
Птице всякой пролетной, привычливой;
А охотнику — знай да натягивай
Тетиву у лука круторогого
Аль спускай с рукавицы, где воззрился, сокола…
Едет по степи витязь Евпатий, да невесел…
На руке дремлет кречет остроженный,
От болгар в самой Индии добытый.
Дремлет кречет, клобук отряхаючи
И крылом поводя, а не видит он,
Что сорвались две цапли с болота соседнего.
Он не видит, а витязь и видел бы,
Только, знать, самому затуманила
Очи зоркие греза налетная…

И не грезится — словно бы въявь ему видится…

Вот как есть город Новгород-Северский…
И Десна… и народу у пристани чуть не
                                                                   с полгорода:
Цареградские гости приплыли с товарами,
Да один привезли — продавать не указано,—
Отдавать по завету великому…
А товар-то — царевна-красавица:
Не снималася с синего моря лебедушка
Не алела в бору неотоптанном ягодка
Супротив византийской царевны Евпраксии…
Полюбилася крепко царевна Евпатию,
Да и Федору-князю она полюбилася:
Оба ездили в те поры в Новгород-Северский.
Князь зазнобой своею Евпатию каялся,
Только милому брату крестовому
Ничего не промолвил Евпатий… не ведала
Ни о чем даже ночь-исповедница…
Да любовь не стрела половецкая:
Из груди ее разом не выдернешь…
Одолела кручина истомная витязя,
Проводила его от Рязани к Чернигову
И поехала рядом у стремени
По полям, по степям неизведанным:
Не уехать от ней, не избыть ее
Ни мечом, ни крестом, ни молитвою…
За истомой сердечной и греза горячая
Правит след и манит к себе витязя
Что не белой рукой — бровью писаной,
Не шелковой косой — речью ласковой…
Едет с поля Евпатий домой, да не к радости:
На пороге его поджидает давно Ополоница.

9

От Коломны ордынцы пошли прямо к Суздалю;
Стан разбили на Сити-реке, ради отдыха
И дележки добычею русскою.
Хан позвал на совет к себе Нездилу,
А уж тот и вконец отатарился:
Нет отлики от прочих улусников.
Порешили: ждать князя великого Суздальского,
Положить всю дружину на месте, где оступятся,
А потом и пойти к Володимеру
И другим городам — на разгром на неслыханный,
На грабеж и резню беспощадную.
Говорит нечестивому Нездила:
«Только мне побывать бы вот в Суздале,
Указал бы тебе я, наместнику божию,
Где хранится казна монастырская,
И церковная утварь, и кладь княженецкая».
— «Что же? — хан говорит. — Нешто за морем?
Как возьмем на копье их улус, ты указывай,
А себе и бери десятиною».
Бил челом хану грозному Нездила
И пошел из шатра на ночевку кибитную,
А в кибитке семья его ждет новобранная:
Старых жен отдал хан ему целую дюжину…
Полуночь… Афанасию Прокшичу Нездиле
Мягко спать на коврах и на войлоках,
Да и сны-то такие любовные…
То приснится квашонка, тряпицей накрытая,
И стоит-то в подполье у гостя невзрачного,
А заглянешь в нее — вся насыпана жемчугом;
То валяется шлем под кустом под ракитовым,
Занесен снегом-инеем, всмотришься —
Ан ведь княжеский он, в Цареграде чеканенный,
Весь серебряный, только что черными пятнами
Запеклась на нем кровь благородная;
То приснится, что суздальский ризничий
Головою кивает ему, вызываючи
На сговор и беседу потайную.
Да уж это не снится, а подлинно
Войлок подняли… Смотрит во все глаза Нездила,
Видит: старец седой, в одеянии инока,
Ликом схож на икону Николы Корсунского,
Из кибитки рукой его манит таинственно.
Вылез Нездила к иноку, стал его спрашивать:
«Что ты, старче? Чего тебе надобно?»
Поглядел на него старец пристально
И ответствует так: «Душу грешника
От погибели вечной спасти покаянием».
Засмеялся в ответ ему Нездила:
«Видно, ты без ума и без разума,
Что полуночью бродишь по стану воинскому
И дерзаешь тревожить сановников?
Видишь: грешную душу спасти ему надобно!
Знай: ордынцы таких соглядатаев
На чумбурах, что псов омерзительных, вешают.
Погоди: мы вот завтра допросимся —
Где ты сам-то, святоша, спасаешься?»
— «Не тебе, — говорит ему старец,—
                                                                    допрашивать
Божьих слуг, а тебя им допрашивать.
Ты скажи мне: какой лютой казнию
Подобает казнити изменника
И предателя, братоубийцу,
Окаянного кровепролителя,
Осквернителя храмов господниих,
Святотатца и бесоугодника?
На земле нет и казни такой: только дьяволам
Во геенне она уготована.
Ведай: ждут и тебя муки адские,
Но господь милосердый тебе покаянием
Дозволяет спастися от вечной погибели…»
Весь затрясся от гнева и ярости Нездила
И на старца хотел было ринуться,
Да не мог шевельнуться, как будто к земле
                                                                          прирос.
Указал ему старец десницею на небо
И промолвил: «Одними молитвами
Неповинно тобою погубленных
Князя Федора, с княжичем и со супругою,
Благоверной княгиней Евпраксией,
Бог приемлет твое покаяние
И меня ниспослал к тебе вестником, —
Содрогнись и покайся, о чадо заблудшее,
И молися: заутра с денницею
Ты предстанешь на страшный суд господа,
А земной суд и казнь начинаются…»
С этим словом исчез он — и вся земля дрогнула…

10

Ходенем пошло поле окрестное,
И сыр-бор зашатался вот словно под бурею…
Налетела ль она, многокрылая,
Или сила иная на ставки татарские,
Только ломятся ставки и валятся,
Только стон поднялся вдоль по стану
                                                      ордынскому.
Загремели мечи о шеломы каленые;
Затрещали и копья и бердыши;
От броней и кольчуг искры сыплются;
Полилася рекой кровь горячая…
Варом так и варит всю орду нечестивую:
Рубят, колют и бьют — кто? — неведомо.
Тут ордынцы совсем обеспамятели,
Точно пьяные или безумные.
Кто ничком лежит — мертвым прикинулся,
Кто бежит вон из стана — коней ловить,
А и кони по полю шарахнулись —
Ржут и носятся тоже в беспамятстве.
Тут всё стадо ревет — всполошилося;
Там ордынки развылись волчихами;
Здесь костер развели, да не вовремя:
Два намета соседние вспыхнули.
А наезжая сила незримая
Бьет и рубит и колет без устали, —
Слышно только, что русские витязи,
А нельзя полонить ни единого…
Вопят батыри в страхе и ужасе:
«Мертвецы, мертвецы встали русские,
Встали с поля рязанцы убитые!»
Сам Батый обоялся… А Нездила
Уж у хана в шатре, уж опомнился
От того от ночного видения,
Говорит: «Только взять бы какого: разведаем —
Мертвецы или люди живые наехали?»
Говорит он, а дрожь-то немалая
Самого пронимает, затем что всё близятся
Стон и вопли к намету Батыеву,
Все бегут в перепуге улусники
От невидимой силы, неведомой…
«Повели, хан, костры запалить скоро-наскоро
И трубить громче в трубы звончатые,
Чтобы все твои батыри слышали,
Да пошли поскорее за шурином Хоздоврулом», —
Батыю советует Нездила.
Хан послушался: трубы призывные грянули,
И зарей заиграло в поднебесье зарево.
В пору в самую близко от ставки Батыевой
Пронеслася толпа русских витязей,
Прогоняя татарву поганую
И топча под копытами конскими;
Да вдогонку ей стрелы, что ливень,
                                                              посыпались,—
И упали с коней наземь пятеро.
Подбежали ордынцы к ним, подняли
И к Батыю свели. Хан их спрашивает:
«Вы какой земли, веры какой, что неведомо
Почему мне великое зло причиняете?»
И ответ ему держат рязанские витязи:
«Христианской мы веры, дружинники
Князь Юрья Рязанского, полку
Евпатия Коловрата; почтить тебя посланы —
Проводить, как царю подобает великому».
Удивился Батый их ответу и мудрости
И послал на Евпатия шурина
И полки с ним татарские многие.
Хоздоврул похвалялся: «Живьем возьму,
За седлом приведу к тебе русского витязя».
А ему подговаривал Нёздила:
«За седлом!.. Приведешь его к хану у
                                                                  стремени».
И поехали оба навстречу к Евпатию…
А заря занималася на небе,
И сступились полки… У Евпатия
Всей дружины-то было ль две тысячи —
Вся последняя сила рязанская, —
А ордынцы шли черною тучею:
Не окинуть и взглядом, не то чтоб
                                                         доведаться —
Сколько их?..
Впереди Хоздоврул барсом
                                                              носится.
Молодец был и батырь: коня необгоннее
И вернее копья у ордынцев и не было.
И оступились полюй… На Евпатия
Налетел Хоздоврул, только не в пору:
Исполин был Евпатий от младости силою —
И мечом раскроил Хоздоврула он на-полы
До седла, так что все, и свои, и противники,
Отшатнулись со страхом и трепетом…
Рать ордынская дрогнула, тыл дала,
А всех прежде свернул было Нездила,
Да коня под уздцы ухватил Ополоница.
Только глянул боярин Евпатий на Нездилу,
Распалился душой молодецкою
И с седла его сорвал. А Нездила
Стал молить его слезным молением:
«Отпусти хоть мне душу-то на покаяние!»
Отвечает Евпатий: «Невинен ты —
Мать сырая земля в том виновница,
Что носила такое чудовище:
Пусть и пьет за то кровь твою гнусную…
Ты попомни княгиню Евпраксию
И колей, старый пес, непокаянно!»
Тут взмахнул над шеломом он Нездилу
И разбил его о землю вдребезги;
Сам же кинулся вслед за ордынцами
И погнал их до самой до ставки Батыевой.
Огорчился Батый и разгневался,
Как узнал, что Евпатий убил его шурина,
И велел навести на Евпатия
Он пороки, орудия те стенобитные…
И убили тогда крепкорукого,
Дерзосердого витязя; тело же
Принесли перед очи Батыевы.
Изумился и хан, и улусники
Красоте его, силе и крепости.
И почтил хан усопшего витязя:
Отдал тело рязанским дружинникам
И самих отпустил их, примолвивши:
«Погребите вы батыря вашего с честию,
По законам своим и обычаям,
Чтоб и внуки могиле его поклонялися».

11

По зиме Ингорь-князь из Чернигова
Прибыл в отчину, в землю рязанскую,
И заплакал слезами горючими,
Как взглянул на пожарище стольного города.
Подо льдом и под снегом помёрзлые,
На траве-ковыле обнаженны, терзаемы
И зверями и птицами хищными,
Без креста и могилы, лежали убитые
Воеводы рязанские, витязи,
И семейные князя, и сродники,
И всё множество люда рязанского:
Все одну чашу смертную выпили.
Повелел погребать их князь Ингорь
                                                                  немедленно;
Повелел иереям святить храмы божии
И очистить весь город; а сам он с Воронежа
Тело князя Феодора Юрьича
Перенес к чудотворцу Корсунскому,
И княгиню Евпраксию, с сыном их княжичем,
Схоронил в одно место, и три креста каменных
Над могилой поставил. С тех пор прозывается
Николай Чудотворец — Заразским святителем,
Потому что на месте на том заразилася
Вместе с сыном княгиня Евпраксия.
Где честная могила Евпатия —
Знают ясные зори с курганами,
Знала старая песня про витязя,
Да и ту унесло ветром-вихорем.

Ох ты, батюшка, город Зарайск
                                                    новоставленный!
На крутой на горе ты красуешься,
На Осетр на реку ты любуешься
И глядишься в нее веселёхонек,
Словно вправду не знаешь, не ведаешь —
Где ты вырос, над чьими могилами?..
Знать, гора и крута, да забывчива,
Знать, река и быстра, да изменчива,
А правдива запевка старинная:
«На святой Руси быль и была,
Только быльем давно поросла!»

<1859>

ПРИМЕЧАНИЯ