Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

• Название: Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие
• Автор: Дмитрий Петров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-60001-4

Василий Аксенов, автор легендарных романов «Коллеги», «Остров Крым» и «Московская сага», прожил жизнь, которой с лихвой хватило бы на десятерых: сын врагов народа, врач по образованию, диссидент и стиляга по духу, Аксенов всегда был устремлен в будущее как ракета, несущая в себе энергию вечной юности и бодрости.

Герои Аксенова хранят в себе искру личности автора, но никогда не совпадали с ним на сто процентов.

«Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие» – первая полная биография писателя. Дмитрий Петров для создания этой книги интервьюировал друзей и родственников писателя, работал с архивными документами. В итоге получилась не просто уникальная по охвату материала, но и очень интересная книга в духе знаменитых биографий Ирвина Стоуна, которые читаешь как настоящие художественные романы!

---

3

И жить так старался не он один, но и, как минимум, уже знакомые нам «плевелы» Филимон, Спиридон, Парамон и Евтихий. А точнее – скрытые под этими именами друзья Василия и тысячи других «жадных и жалких молодых людей», которым бы только б вздохнуть, только б ощутить эту легкость вольного танца!..

Так что не зря в тот день в «Подворье», где четверка кушала напитки, «с ханжескими физиономиями появились музыканты, мужчины-репатрианты Жора, Гера и Кеша и их выкормыш из местных, юноша Грелкин. Первые трое происходили из биг-бенда Эрика Норвежского[28], а что до Грелкина, то он попал под влияние «музыки толстых», выказал редкие таланты и был приобщен к запретному искусству… Подвалив к сверстникам, он стал угрюмо лицемерить: «Ах, какая большая лажа стряслась, чуваки! Генералиссимус-то наш на коду похилял, ах, какая лажа… Кочумай, чуваки, совесть у вас есть лабать, кирять, бирлять и сурлять в такой день?..»

– Надо сомкнуть ряды, Грелкин, – сказали друзья. – Хорошо бы потанцевать!

Здесь пора кое-что разъяснить: «Красное подворье» – это памятный многим ресторан «Казанское подворье», а позднее – ресторан отеля «Казань», где играли все поколения местных джазменов. А в марте 53-го – коллектив Виктора Деринга: Жора Баранович (труба), Онуфрий Козлов (контрабас), Юрий Модин (фортепиано) и Иннокентий Бондарь (ударные)[29].

Нередко звучали там и оставшиеся на всю жизнь любимыми композициями Аксенова две нехитрые вещицы – «Сентиментальное путешествие» и «Грустный бэби»[30]. Часто включая их в свои книги (а порой используя в названиях книг или глав[31]), он снабжал их русскими текстами:

А у нас в России джаза нету-у-у,
И чуваки киряют квас…

или:

Приходи ко мне, мой грустный бэби!
О любви, фантазии и хлебе
Будем говорить мы спозаранку…
Есть у тучки светлая изнанка[32].

А то вдруг кондуктор в музейном поезде Толли Тейл Трейн из романа «Новый сладостный стиль» нараспев объявляет пассажирам: «О-о-олл а-а-аборд[33]». А те улыбаются.

Александр Кабаков считает, что эти вещи пленили его лиризмом и нежностью. Не зря он перевел «Грустного бэби»: «…есть у тучи светлая подкладка…». Ее поиск – тончайший момент в творчестве Аксенова. За ней отправляется он в сентиментальное путешествие, в литературу.

* * *

Ритм джаза легко уловим и в литературе, которой, вернувшись в Казань, по новому кругу увлекся студент Василий. Только теперь это была литература особая – западная. За собой он вел и племянников: от Лермонтова – через Серебряный век – в наше время. Вася часами сидел в центральной библиотеке, где были доступны тексты более или менее актуальных европейских и американских авторов. Его поразила поэзия США. Особенно – сборник, составленный поэтом-акмеистом Михаилом Зенкевичем и переводчиком Иваном Кашкиным[34]. Библиотечный индекс «И356». Он списывал стихи в тетрадь и нес на Карла Маркса, где – уже в свою тетрадку – их списывала Галя. Эпоха тетрадок-драгоценностей. Не случайно и сегодня многие из них целы и хранимы, а записанные стихи – читаются наизусть, как тогда, в послевоенной Казани.

Звуки ночи Гарлема капают в тишину.
Последнее пианино закрыто.
Последняя виктрола сыграла джаз-бой-блюз.
Последний младенец уснул.
И ночь пришла тихая,
Как сердца удары.
А я один мечусь в темноте
Усталый, как эта ночь.
Душа моя пуста, как молчанье.
Пуста огромной больной пустотой.
Желаньем страстным кого-то…
Чего-то…
И я всё мечусь в темноте,
Пока новый рассвет, тусклый и бледный,
Не упадет туманом молочным
В колодцы дворов…

Это ли не блюз? Но в исполнении не трубача Луи Армстронга, а поэта Ленгстона Хьюза.

Об этом увлечении знали очень и очень немногие. Для большинства его молодых знакомых Василий оставался просто пижоном, танцором, любителем девушек, модной одежды и завсегдатаем комиссионок. Деньги, что регулярно приходили из Магадана, позволяли покупать вещи, считавшиеся изысканными. Как-то в 53-м купил верблюжье – невероятно потертое, но немыслимо стильное – демисезонное пальто и принялся щеголять в нем по городу.

Вскоре он узнал, что пальтишко сдал в магазин шанхаец Жора Баранович. Впрочем, по другой версии, это сделал Кеша Горбунцов. Так или иначе, оно облегало фигуру Аксенова, а сильную его шею – причудливо завязанный шарф. Тетка таких изысков не понимала: «Ты стал люмпеном, Василий!» – твердила она. А мама писала: «Твое "стильное" пальто – старая тряпка. <…> Купи простое и добротное зимнее пальто. Ни в коем случае не ходи зимой в осеннем!»

4

Осень, зима, весна…

Весной 1954-го Вася снова на Колыме. Отменили пропуска, и теперь кто хошь мог поехать в Магадан, снимите шляпу… Поехал и Василий – но теперь не просто к маме, а практикантом в больницу. Спасибо Вальтеру, это он обо всем договорился. И билет оплатил.

Евгении специально ничего не сказали. Делали сюрприз. Телеграмму о приезде Вася послал перед отлетом. Но надо же – самолет прибыл в Магадан раньше, чем телеграмма. И мама увидела Василия внезапно – на пороге дома. Точнее, идущим к порогу.

Но… Что это на мальчике за пиджак в яркую клетку? Что за прическа? Откуда здесь у нас этот сентиментальный путешественник со странным рюкзачком? Где фанерный чемодан? Где полубокс? Где костюм советского медика – серьезного юноши, достойного этого звания?

На том пороге встретились два мира – две культуры: одна – в обычном платье, другая – в стильном пиджаке. И – вот-так-так! В первые минуты эти знаки оказались сильней и важней объятий и поцелуев…

Мама сказала:

– Сразу – стричься. А завтра купим новый пиджак.

Она как-то даже не подумала, что перед нею – личность. Человек с убеждениями.

Солидными и шершавыми, как наждак.

– А это попугайство перешьем в пальтишко для Тони (приемной дочери Евгении и сводной сестры Васи, взятой из колымского детского дома).

– Через мой труп, – ответил сын глухо. – Это самая модная расцветка.

И мать его поняла. Внезапно, как его появление, пришла мысль: пиджак и шевелюра – нечто безмерно большее, чем пижонство. Это – стиль. Это – важно для него. И здесь – на Колыме – встречаются две половинки XX века. И не плохо бы им понять друг друга.

И мудрость матери взяла верх: спор о внешнем прекратился. Осталась нежность.

И слава Богу.

5

Но доложу: в 54-м в Магадан приехал другой Аксенов. Не казанский – питерский…

А это важно.

Переход Василия в Первый Ленинградский мединститут – штука не простая.

Всё началось с того, что Васю выгнали из вуза. Отчислили. За жуткий «грех»: поступая, он не указал, что родители сидят. Такого вопроса в анкете и не было. Однако ж – отчислили и глазом не моргнули. Василий поехал в Министерство образования – в столицу, за правдой[35]. Его выслушали и сказали: ничего себе! Товарищи предпринимают какие-то странные, запоздалые действия. Вас ждут в Казани, молодой человек. Передайте там: вы восстановлены.

И убыл он на учебу. И прибыл к директору института Рустему Аллямовичу Вяселеву.

Тот опешил: вы что тут делаете? Вы ж отчислены!

– Я… сейчас только из министерства, – сказал Вася. – Там считают, что вы какие-то запоздалые действия предпринимаете.

– Мальчишка! – услышал он в ответ. – Убирайся вон отсюда!

Он ушел. Директор набрал Москву. Там сказали: «Восстанавливайте». Восстановили. Но учиться в Казани Василий не стал. Его манили столицы. Особенно – северная. Потому что в Москве у такого, как он, шансов не было. В 80-х, листая в архиве ФСБ дело матери, он найдет документы о «разработке Аксенова Василия Павловича» и поймет, что отчисление было дверью в тюрьму. Она было открылась. Но он в нее не вошел. Он уехал. В Ленинград.

И вот он уже гуляет по гранитным набережным вдоль архитектурных изысков северной столицы, а рядом – всё та же неугомонная дева-романтика. И новые друзья, у которых можно и рубль стрельнуть, и сигаретку, и дурака повалять можно с ними вместо врачебной практики…

Аксенов вспоминает, как «быстро перемещались из одной клиники в другую, интересуясь не столько больными, сколько сокурсницами, и в частности высокой рыжей девушкой Леной Горн, о которой "на потоке" говорили, что она "дает с ходу" и которая смотрела на нас с нескрываемым презрением». Впрочем, были другие барышни, с которыми можно чудно провести время в Летнем саду или Петергофе, за акацией, где так сладки укрытые от прохожих поцелуи. А то и в гостях, где они еще слаще. А глядишь – и в «Кафе символистов», устроенном в литкружке при Доме культуры промкооперации, где на «французских вечерах» читали Бодлера и Рембо.

Он стал вхож в компанию юных «эскулапов», что сложилась в больнице «Эрисмана», где располагались тогда клиники и корпуса Первого Ленинградского меда, и больше интересовался литературой, чем медициной. А надо сказать, что литературная жизнь с каждой неделей становилась всё более увлекательной. Шумела буря, гром гремел вокруг романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Из уст в уста передавалась новость о выходе альманаха «Литературная Москва» со стихами Ахматовой и Цветаевой, Заболоцкого и Шкловского; а после – из рук в руки – и сам альманах. Имена Слуцкого, Яшина, Пастернака, Хемингуэя были у всех на слуху, а портреты последнего уже стали появляться на стенах интеллигентных жилищ.