Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

• Название: Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие
• Автор: Дмитрий Петров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-60001-4

Василий Аксенов, автор легендарных романов «Коллеги», «Остров Крым» и «Московская сага», прожил жизнь, которой с лихвой хватило бы на десятерых: сын врагов народа, врач по образованию, диссидент и стиляга по духу, Аксенов всегда был устремлен в будущее как ракета, несущая в себе энергию вечной юности и бодрости.

Герои Аксенова хранят в себе искру личности автора, но никогда не совпадали с ним на сто процентов.

«Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие» – первая полная биография писателя. Дмитрий Петров для создания этой книги интервьюировал друзей и родственников писателя, работал с архивными документами. В итоге получилась не просто уникальная по охвату материала, но и очень интересная книга в духе знаменитых биографий Ирвина Стоуна, которые читаешь как настоящие художественные романы!

---

И прозвали их – «шестидесятники»…

По имени десятилетия, которое хотя и не принадлежало им одним, но именно им благодаря заняло столь заметное место в истории мировой культуры.

Это они – Гладилин Анатолий, Вознесенский Андрей, Ахмадулина Белла, Евтушенко Евгений, Рождественский Роберт, Окуджава Булат и еще многие, многие их товарищи отвоевали у серости и штампа территорию, где было место многоцветному ликующему фейерверку выдумки, поиска и таланта… Где празднично сияло веселье, а не крутились бесконечные бетономешалки красной пропаганды. Им удалось, пусть лишь отчасти, перевернуть вверх тормашками тогдашнюю изящную словесность (если эти слова уместны для обозначения социалистического реализма). На что твердокаменные литературные бетонщики вроде Софронова Анатолия, Кочетова Всеволода, Грибачева Николая и иных им подобных смотрели не без страха и ненависти.

«Шестидесятники»… Это слово называет эпоху, когда впервые в советское время ясно обозначились два направления, два разных пространства советской культуры. В одном функционировали те, кто привык и хотел жить-поживать, отгородившись от мира железным занавесом классовой догмы, раскрашенным знаменами, портретами вождей и цитатами из себя любимых. В другом – действовали те, кто чувствовал себя полноправной частью человечества, его пульсирующего творческого бытия, сопричастной его поискам и открытиям без оглядки на классовую принадлежность. Те, для кого советский спутник был спутником Земли в самом широком смысле, космические собаки Белка и Стрелка – героинями мировой науки, а не сугубо советского питомника, ну а подвиг Гагарина – триумфом всего человечества.

А началось всё с вышедшего в 1961 году в «Юности» вполне лояльного сочинения Станислава Рассадина, где, кроме признаний в любви к коммунизму и революции, говорилось, что подлинные ее носители есть не кто-нибудь, а литераторы нового поколения – «шестидесятники».

Во многом это было справедливо, однако при этом многим из этих людей предстояло пережить суровую жизненную эволюцию. Возможно, именно она позволила им вписать в мировую историю искусств ярчайшие страницы книг и биографий нового творческого поколения. Они, кружась каждый на своей орбите, формировали общее культурное движение, и получившее название «шестидесятники». Впрочем, многие из них не слишком жаловали это имя, предпочитая куда более просторное слово дружба.

3

Вот и один из ближайших друзей Аксенова – Белла Ахмадулина – писала: «Когда говорят "шестидесятники", я говорю: да называйте нас как хотите, хотя лично мне такая терминология напоминает какую-то тухлятину революционную из позапрошлого века. "Народники", "шестидесятники"… А мы – просто друзья». А один из ярчайших поэтов-ленинградцев-петербуржцев Анатолий Найман, его друг со времен учебы в Питере, размышляет в «Романе с самоваром»: «Я не шестидесятник…. Я их ровесник, с ними жизнь прожил, с кем-то близок, но к шестидесятничеству не принадлежу. Чтобы вам было понятней: Окуджава и Аксенов – шестидесятники, Бродский и Венедикт Ерофеев – нет… Объяснить разницу? Те сознавали свое место в истории как группы… А этим – в голову не приходило. Если что… в нее приходило, то исключительно личное: свое место. <…> Все мы друзья своих друзей…»

Друзья. Свое место. Место группы. Направления. Поколения.

Аксенов не раз называл его в своих текстах «поколением "Звездного билета"».

Кто ж его породил? Где оно возникло? Кем воспитано?

* * *

Вознесенскому было четырнадцать, когда позвали, сказали: тебя Пастернак к телефону!

Мальчик послал ему стихи и письмо. Посмел. А тот – позвонил и позвал к себе. Волна ужаса и обожания… Через два часа он нес домой машинопись первой части «Доктора Живаго» и тетрадку новых стихов из романа, сброшюрованную багровым шнурком. Этот багровый шнурок прошьет всю его жизнь. Знакомство с мастером совпало с первой любовью школьника. В перерывах между поцелуями они читали погибшего в лагерях Юрия Казарновского – «Джаз». Вознесенский давал ей «Доктора», учительнице. А учитель и знать не знал об их приключениях, как и о том, что ученик уже потащил свои стихи по газетам-журналам. Прорвался, напечатали, без просьб мэтра, хватило того, что «поддержка была в самой его судьбе, которая светилась рядом. Первую, пахнущую краской «Литгазету» со своими стихами он привез Пастернаку в Переделкино»[51].

Аксенову тоже было четырнадцать, когда в магаданской ночи мама читала ему Пастернака, Ахматову, Брюсова и много, много других…

Гладилин был всё ж таки старше, когда пришел в Литературный институт. Девятнадцать лет – не шутки. Другое дело, что первую его вещь «Юность» напечатала уже в 1956-м, когда красавцу было от роду двадцать лет. Как раз тогда вроде бы его возрастной рекорд при поступлении побила девушка восемнадцати лет Белла. Ахмадулина. Уж такое это было место – литинститут. Система видела его миссию в одном: воспитывать нужных стране людей – советских писателей.

Любопытно, что из расчета на 1954 год большинство перечисленных выше лидеров «шестидесятников» распределялось так: первый курс – Гладилин. Второй – Юрий Казаков. Третий – Евтушенко Евгений Александрович. Четвертый – Роберт Рождественский, любимец курса и института. Но все они пока на старте. Политехнический и стадионы впереди. Но при этом они в нужном времени и в нужном месте. «Нам… исключительно повезло, – напишет потом Гладилин. – Мы оказались в нужное время в нужном месте. Да, наша литературная юность, в общем, была счастливой. Но всё это добивалось колоссальным трудом, массой нервов. Мы не печатались, мы пробивались…» Но ведь и то славно, что пробиваться было можно.

Ну, с местом ясно. А со временем? Чем оно-то такое «нужное»? Да уж такая выпала им доля – эпоха лет в семь-восемь (до дня не выверишь), что пришлись на шатание основ красной системы. О, какие крушились кумиры! Какие догмы! Какие вершились открытья! Как-то во двор правления СП, то есть в подвал дома 52 по улице Воровского, где жил Рождественский, пришел Гладилин: «Роба, я не спал всю ночь, думал-думал, но смотри: никакого соцреализма не существует, это же бред собачий!» А тот в ответ: «Ты что, только сейчас до этого допер?»

В этом-то подвале и разгорались «их яростные споры». Пошли сюда поэты, прозаики, художники, актеры, режиссеры. Так формировалось поколение. Так оно создавало себя как таковое. А похоже, до того слова такого особого не знало: поколение.

4

«Когда я видел на киноэкране выпускников школ, которые радостно идут по Красной площади и поют про счастливое детство, – писал в мемуарах Анатолий Гладилин, – мне хотелось взять пулемет и стрелять… В экран. Потому что я понимал, что это всё ложь… Я хотел рассказать, как на самом деле мы живем… И рассказать тем языком, каким говорила молодежь».

Они все – каждый по-своему – осваивали этот язык. А когда его не хватало – придумывали его, изобретали, создавали. И дарили этой самой молодежи ее новый язык. Новую интонацию. Новые образы. Новые образцы. А вместе с ними новые – смыслы. Объясняли ей, кто она такая и что значит на этой земле.

…Давайте, мальчики!
Давайте!
Будьте стойкими!
Я просто старше вас в познании своем.
Переставая быть к другим жестокими,
быть молодыми мы перестаем…
<…>
Давайте, мальчики!
Но знайте, —
старше станете,
и, зарекаясь ошибаться впредь,
от собственной жестокости устанете
и потихоньку будете добреть.
Другие мальчики,
надменные и властные,
придут,
сжимая кулачонки влажные,
и, задыхаясь
от смертельной сладости,
обрушатся они
на ваши слабости.
Вы будете —
предсказываю —
мучиться,
порою даже огрызаться зло,
но все-таки
в себе найдете мужество,
чтобы сказать,
как вам ни тяжело:
«Давайте, мальчики!» —

писал Евгений Евтушенко в 1959 году. Он был на месяц старше Аксенова и обращался в том числе и к нему. Аксенов услышит призыв. И даст. Да так, что мало не покажется.

Но, думается, есть в этих стихах обращение и к старшим, к наследникам времен, когда за неположенное слово можно было лишиться всего. Не им ли поэт говорит: да, вы еще не решаетесь, но будьте смелыми, скажите прямо: «Давайте!» И мы победно двинемся дальше.

Этим стихам было суждено сыграть немалую роль в конфликте советских литературных поколений, но об этом тогда никто еще не думал. А думали о том, какой колоссальный темп взяла жизнь. И как бешено он ускоряется… Но в этой спешке отчетливо вдруг проявляется:

Неправда, что время уходит!
Это уходим
мы.
По неподвижному времени.
По его протяжным долинам…

– писал Рождественский. Вот так: жизнь бежит, а время стоит. Остается на месте. Всё так же сияют кремлевские звезды. Всё так же сжимают Россию морозы. Всё так же за горькою, душною правдой взлетают незнамо куда космонавты…