Юрий Алексеев - Алиса в Стране Советов

• Название: Алиса в Стране Советов
• Автор: Юрий Алексеев
• Издательство: ЖУК
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-903305-28-5

Писатель Юрий Алексеев известен немногим ценителям искусного, остроумного, меткого слова. Блистательный сатирик, Алексеев в свое время возглавил и придумал 16-ю страницу «Литературной газеты» (раздел сатиры и юмора «12 стульев»), Каждый роман писателя — поистине находка и отрада для придирчивого читателя. Немыслимое переплетение судеб и событий, изобилующий аллегориями и сочными метафорами язык, стремительный темп рассказа — все это «Алиса в Стране Советов». Книга написана в 70-е годы XX-го века и является не только зеркалом своего времени, но и — см. название, — своего рода Зазеркальем. Роман «Алиса в Стране Советов» — настоящее лакомство для литературного гурмана.

---

— Нет-нет, зачем же добром разбрасываться! — заюлил Мёрзлый. — Это вам самим пригодится, товарищи. Я лучше остатки допью.

— Ну, ты артист! — подал нежданно голос Славушкин, голубоглазый увалень наземной службы. — Может, тёмную ему, а? Одеял навалом…

— И напишем «утонул в ванной с бабой», — допояснил оружейник Чанов, короткорукий, крепенький, похожий на жука-дровосека.

— Не трогайте одеяла казённые, я просто нервный, товарищи! — мелко задрожал Мёрзлый. — Я… я отравлюсь, отравлюсь, если вам так желательно, но…но чтобы Лексютин потом не узнал.

— Не беспокойся, спрячем, — пообещал Кузин, выбрал на стойке бокал поёмче и нацедил отказнику от души, с краями. — С богом! Штрафники идут в разведку боем прямо через минные поля.

— Пей до дна! Жизнь одна! Пей до дна! — поддержала компания.

Как и следовало ожидать, Мёрзлый не потравился. Но, заглотнув смертельную для него штрафную «пулю», пал смертью храбрых. Минута — и рухнул на пол, забормотал: — Я капли в рот… клянусь билетом… водички! сиропчику!

Зануду отволокли в ванную, прислонили повыше к биде, но, чтобы дальше не возникал, освежать не стали. Попробовали для смеха педаль, чуток сбрызнули, гипнотизёрски прикрикнули: «Спать, спать!» — и кинулись наперегонки к бару.

Дегустаж пошёл резво. Поводырём служила броскость наклейки. Но когда Иван объяснил: «Чем ярче, тем ядовитее — таков закон джунглей», — начальная бойкость сменилась привередливостью. Бутылки уже разглядывались на просвет, глотком из горлышка проходили проверку на дух, крепость, липучесть и подвергались сомнению — не то! А оборзевший Чанов, на «Текилу» нарвавшись, бутыль, как кость, зубами отбросил и, Черчиллем развалившись в кресле, сигару толстую закурил, зачмокал с умственным видом:

— Пфе-пфе, земнорайский первач мягче, душистее…

— Как вам нравится этот барин на вате, а? — взял в свидетели Кузина повеселевший Иван. — И кто посмел, дело прошлое, брякнуть: «Сначала культурный уровень, а уж потом…». Плехановцы обмишулились, Кузин! Если человек не идёт к уровню, уровень опускается к человеку сам. Бьюсь об заклад, у вас в Земнорайске крапива в переулках растёт и по нечётным дням белый хлеб и фильмы индийские. Ну, про Шиву и Риву в клубе «Меткальщица».

— «Тракторист», — уточнил Кузин, сосредоточенно смешивая — один к трём — ямайский ром с «Мартелем». — Там хлеба не выпросишь. В буфетной всё время выставка каких-то ненаших картин.

— Не наших? Значит, там непременно есть «Мона Лиза», — сказал Иван убеждённо. — И к ней несут в День танкиста цветы, путают с Пашой Ангелиной.

— Ну, это вряд ли, — сказал Кузин. — Танкодром от нас километров за двести.

— Не в этом дело, — влез в разговор Толякин. — Ты, Ваня, принципиально не прав. — Цветы несут на Восьмое марта…

— Вот именно, — докончил Чанов, — особенно когда добровольные алименты задерживаешь, после двадцать третьего февраля, — и шумно раскашлялся, сигарным нимбом укутался, — да, наш «Беломор» помягче, хотя и сыплется крошевом иногда.

— Что за строптивость! — ложно возмутился Иван. — Вас послушать, так не дворцы, а хижины лучше штурмом брать, — и в привычной манере говорить то ли в шутку, то ли всерьёз, продолжил: — Нет, братцы, что там ни говори, прелесть революционного наступления в трофеях. И особенно когда город, оплот ленивого капитализма, взят бескровно, вналёт. Пользуйся, овладевай всем сразу. Чанов, вы не хотите нам шубертовскую «Гретхен за прялкой» сыграть? Так, знаете ли, для антуража.

— Никогда в жизни! — с вызовом отвечал оружейник, раздевшийся для облегчения души до трусов и тыкавший смрадной сигарой в упрямый стол вьетнамского дуба, — ты смотри, не горит? На рояль у меня аллергия.

— Зачем так сурово? — пожурил Иван.

— Когда под Брянском стояли, я едва с учительшей пения не сошёлся, — нахмуренно отвечал Чанов. — И поставил вопрос резко: либо я, либо он. Так она его выбрала. Я грубый, видишь ли, а он полкомнаты занимает и гремит, будто тарный склад.

— А что если я попробую, — предложил себя в пианисты Славушкин. — Правда, навыка нету… а?

— Навык — второстепенное, — ободрил Иван. — Умение заменяет вооружённость, особенно патронташ сикось накось к плечу. Есть тут у нас что-нибудь подходящее?

Патронташа в доме не оказалось. И ушлый, добычливый донельзя красавец Толякин накинул на плечи Славушкина шиншилловый палантин, извлечённый из глубины шкафа вперемешку с ползучими платьями.

— Сойдёт, я думаю, а?

— Вполне! Очень концертно, — одобрил Иван. — Славушкин, приступайте! Ну, полно вам, не упрямьтесь. Я понимаю, до Октября вам обещали «Беккер», а тут всего лишь «Стэйнвей». Так ведь оно и всё получилось маленько не так, с отклонениями…

— Щас, только облегчусь сперва, — сказал Славушкин и потащился в угол к напольной вазе, расписанной какими-то фазанами.

— Ни в коем случае, анархист! — вскричал Иван. — Не повторяйте пройденное… не осложняйте, по крайности, отношений с Китаем.

— Ещё чего, китайцы всю жизнь босиком, — пьяно упёрся Славушкин и культурно, чтобы с утра не мучиться, не искать, башмаки в уголке пирамидкой сложил. А форсистый Толякин тем временем нацепил на себя наскоро раут-платье «Версаль», понапихал в разрез для грудастости каких-то резинок, лифчиков, бандажей — всё что попало из женской упряжи, и Славушкина заторопил:

— Давай, давай «Прощальное танго»… Жми на педаль, я слова знаю.

— Ну вот, только Керенского нам не хватало для полноты повтора, — оценил проделку Иван. — Не вздумайте в таком виде сбежать, Толякин! Здесь просвещённый Запад, а не Россия семнадцатого: изловят — с неделю на стул не сядете. Тут широкие взгляды…

Фраппированный Толякин выругался и начал платье неловко сдирать. Компания гоготала. Лишь Кузин сделался почему-то задумчивым, даже каким-то зло озабоченным, что вряд ли можно было отнести на счет ямайского рома, смешанного неудачно с «Мартелем».

— Что с вами? Какие проблемы? — осведомился Иван участливо.

— Скучно, — сказал Кузин. Когда бутылок как баб на пляже, весь задор побоку. Задача достать пропадает, нету конкретности.

— Ну, вы гурман непостижимого толка! — подивился Иван. А Чанов отколупнул себе в сувенир пробочник с шерри-бренди и разгадал Кузина так:

— Он женщину хочет, что ж я, не знаю?

— Вообще или конкретно? — приподнял бровь Иван.

— Вообще, а потом конкретно, — как маленькому, растолковал Чанов, весьма довольный собой, и нестеснённо, из уширенного горла подкрепился бренди. — Он ж-жа у наш… ас!

— Монтевидео… горшок… горшок! — донеслось вдруг протяжно из ванной.

— Послушай, Иван, что вы всё про Монтевидео? — уводя беспредметный женский вопрос в сторону, осведомился Кузин. — И почему ты эту гниду «верным ленинцем» называешь, а?..

Глава IV

— Видите ли, Кузин, в международный институт я влетел по глупости, — начал Иван, приготовив себе виски с содовой. — Ногами вперёд, как мастер футбола. Обучение же там, как и везде, начинается с осенней картошки, на которую, кстати, я сроду не выезжал, да и в школу ходил по желанию — то игры, то сборы, то просто лень: у мастеров это запросто. И достался нам, Кузин, колхоз «Верный путь», и путь этот в том заключался, чтобы клепать таблички «Лифт не работает», а картофельные угодья свои — пуд с гектара, копейка в день — подсунуть международным копателям. Сами знаете, какие пейзажи осенью в бездорожной Руси. Грязища. Картофельные траншеи. Дождь лупит прямой наводкой по спинам. А тут ещё перестарок Петенька, мы думали фронтовик, запоздалый дембель, тебя ещё подгоняет: «Родине нужен крахмал и сознательность!». Мёрзлость. Тоска. И потянуло меня со скуки затеять игру. Разодрал я в обед тетрадку, раздал всем по клочку и предложил написать, кто бы с кем из институтских девиц — а они у нас на подбор страшноватенькие — смог бы, ты сам понимаешь… Ну, гномик попутал, я тебе о нём потом расскажу.

— И без того интересно, — отмахнулся Кузин. — Ты дальше, дальше.

— А дальше, доложу я вам, этот Петюня Мёрзлый потупил глазки и ничуть игре не препятствовал. Больше того, лоб натужил, карандашом шарк-шарк и прежде всех свой листочек сдал. Первым, что называется, отелился и челюсть вопросительно выставил — дескать, скоро вы там? Оглашать пора!

— А чего ему торопиться было? — озадачился Кузин. — С ним и под ножиком никто близко не ляжет. Что же он, совсем круглый?

— Отнюдь! Он не такой круглый, как кажется, — разуверил Иван. — «В человеке всё должно быть прекрасно, — вот что написал этот канавапитек. — И лицо, и одежда, и поступки. Все эти качества безусловно принадлежат Нинель Кубасовой»… Вот куда метило это исчадие Дарвина, Кузин! В дочь замминистра — управленца нашими кадрами… И, разумеется, хай поднялся. Одежда — да, но мордашкой Нинель была кукса-кукла — то ли заплачет, то ли царапнет, что ж до поступков, так их просто не было. Её привозили и увозили на бронированной «Чайке», словно диппочту, чтобы, сохрани и помилуй, кто-нибудь не помял, не распечатал. И прибалтиец Маус хитрюге Мёрзлому прямо сказал: «Ду бист швайн!», — свинья, то есть. Этот гигант баскетболист, когда волновался, всегда русский забывал. А неомарксист Букин (он потом в летнюю сессию на велосипеде в институт приезжал с притороченным вместо седла томиком Мао) так тот опередил даже лозунг культурной революции: «Набить морду! Морду набить!».