Элизабет Гаскелл - Мэри Бартон

• Название: Мэри Бартон
• Автор: Элизабет Гаскелл
• Жанр: Современные любовные романы

В 1871 году литературный критик «Отечественных записок» М. Цебрикова, особо остановившись на творчестве Гаскелл в своей статье «Англичанки-романистки», так характеризовала значение «Мэри Бартон» и других ее социальных произведений: «… Сделать рабочий народ героем своих романов, показать, сколько сил таится в нем, сказать слово за его право на человеческое развитие было делом женщины».

---

Пока Джем говорил, мистер Карсон сидел выпрямившись и напряженно слушал его, но теперь напряжение прошло, он откинулся на спинку стула, сразу ослабев и обессилев.

Однако он тут же снова выпрямился, потому что Джем снова заговорил, стремясь сообщить все подробности, которые могли бы интересовать несчастного отца.

– Я и понятия не имел, для чего ему понадобился пистолет, пока меня не арестовали. А почему он решился на это, я и до сих пор не знаю. Конечно, никто не станет меня осуждать за то, что я не попробовал обелить себя, впутав в дело старого знакомого нашей семьи – друга моего отца, отца девушки, которую я люблю. Поэтому я наотрез отказался рассказывать об этом мистеру Бриджнорсу и сейчас не сказал бы об этом никому, кроме вас.

Джем сильно покраснел, когда косвенно упомянул о Мэри, но его честный, смелый взор, не дрогнув, встретил пронизывающий взгляд мистера Карсона и убедительно говорил о его невиновности и искренности. Мистер Карсон не усомнился, что Джем рассказал ему все, что знал. Поэтому он обратился теперь к Джобу Легу:

– Вы все время были в комнате, когда Бартон говорил со мной, не так ли?

– Да, сэр, – ответил Джоб Лег.

– Прошу извинить меня за то, что я буду спрашивать вас прямо, не смягчая вопросов. То, что я сейчас узнаю, меня немного утешает. Не знаю, почему, но это так. Скажите, а прежде вы не подозревали Бартона?

– Нет, клянусь богом, нет! – торжественно произнес Джоб. – Сказать по правде (и ты уж прости меня, Джем), мне порой сдавалось, что это сделал Джем. Хотя временами я был так же твердо убежден в его невиновности, как в своей собственной, а уж когда я принимался рассуждать, то ясно понимал, что такой человек, как Джем, не мог бы этого сделать. Но Бартона я никогда не подозревал.

– И все же, судя по его признанию, он должен был отсутствовать в это время, – сказал мистер Карсон, вновь заглядывая в свой лист.

– Это правда. И вернулся он не скоро – я сейчас не могу точно сказать, через сколько дней. Но, видите ли, человек очень часто многого не замечает даже у себя под носом, пока ему не скажут. И если б я не услыхал, что сказал вам Джон Бартон в тот вечер, я бы ввек не догадался, что могло толкнуть его на это; ну, а что касается Джема, то стоит только взглянуть на Мэри, и сразу ясно станет: ему было из-за чего ревновать.

– Значит, по-вашему, Бартон ничего не знал о том, что мой сын имел несчастие… – он взглянул на Джема,-… ничего не знал о внимании моего сына к Мэри Бартон? Но ведь Уилсон знал об этом.

– Женщина, сообщившая мне это, заверила меня, что она не говорила об этом с отцом Мэри и не собирается этого делать, – вмешался Джем. – Я не думаю, что он что-нибудь знал об этом. А то бы он прямо так и сказал. Не такой он был человек, чтобы молчать в подобном случае.

– И кроме того, – добавил Джоб, – той причины, которую он назвал умирая, было, так сказать, вполне достаточно. Особенно для тех, кто его знал.

– Вы имеете в виду те чувства, которые вызывало в нем обращение хозяев с рабочими? Так вы полагаете, что он мстил моему сыну за его роль в подавлении забастовки?

– Видите ли, сэр, это не так просто, – ответил Джоб. – Джон Бартон был не из тех людей, что советуются с другими; к тому же он не любил болтать о своих делах. Поэтому я могу судить только по его образу мыслей и общим высказываниям, а об этом деле я от него ни разу слова не слышал. Видите ли, ему никак не удавалось примирить огромные богатства одних людей и горькую нужду других с тем, что написано в Евангелии…

Джоб умолк, подыскивая слова для выражения того, что ему самому было совершенно ясно, – того впечатления, которое производил на Джона Бартона разительный и уродливый контраст между положением людей разных сословий. Но прежде чем он успел выразить свои мысли, заговорил мистер Карсон:

– Значит, он был последователем Оуэна [133] и требовал полного равенства, общности имущества и прочих нелепостей?

– Нет, нет! Джон Бартон не был дураком. Ему не нужно было объяснять, что если бы сегодня вечером все были равны, то завтра кто-нибудь уже вырвался бы вперед, поднявшись на час раньше. И за деньгами да за богатством он не гнался – только бы прокормить себя и свою семью. Но мучила его и терзала, сколько я его знал, мысль о том, что те, кто носит более дорогую одежду, вкуснее ест и имеет больше денег в кармане, держат его на почтительном расстоянии от себя, и им все равно – радость у него или горе, будет он жив или умрет, попадет в ад или в рай. (И скажу вам, сэр, что сознание этого терзает сердце многих других бедняков гораздо сильнее, чем нужда, и делает муки голода еще злее.) Джону было очень тяжело видеть, что кучка золота вот так разделяет его и таких же, как он, людей. А он очень любил людей, пока не обезумел, глядя, как унижают ему подобных, хоть и сам Христос был бедняком. Одно время я частенько слышал, как он говорил, что он не различает богатых и бедных, потому что все они – люди. Но в последнее время он очень озлобился, видя горе и мучения, которых, как он думал, хозяева могли бы не допустить, если бы захотели.

– Так вы все считаете, – сказал мистер Карсон. – Ну, каким образом можем мы не допустить этого? Мы не можем регулировать спрос на рабочую силу. Это не по плечу никому. Все зависит от событий, над которыми властен один лишь бог. Когда наши товары не находят сбыта, мы страдаем так же, как и вы.

– Ну, не совсем так же, сэр. Хоть я и не силен в политической экономии, это-то мне известно. Пусть в таких делах я плохо разбираюсь, но у меня есть глаза. И мне еще не приходилось видеть, чтобы хозяева худели и слабели из-за недостатка пищи. Я не очень-то замечал, чтобы они меняли свой образ жизни, хотя в тяжелые времена это, наверное, бывает. Но они-то урезывают себя в роскоши, а такие, как я, лишаются самого необходимого. Неужто, сэр, вы не согласитесь, что человеку туго приходится, коли он готов отдать все на свете, лишь бы найти работу и спасти своих детей от голодной смерти, а найти ее не может? Я не собираюсь говорить так, как говорил бы Джон Бартон, но, во всяком случае, это для меня ясно.

– А теперь послушайте меня, мой милый. Живут два человека. Один производит хлеб, другой, скажем, сюртуки. Так неужели будет справедливо, если человека, который растит хлеб, заставят отдавать его в обмен за сюртуки, независимо от того, нуждается он в них или нет, лишь бы у второго была работа? Вот к чему сводится вопрос – остается только увеличить число людей. Тысячам рабочих приходится менять занятие, когда, скажем, устанавливаются новые машины, и это неизбежно. Все это пустой разговор, так и должно быть!

Джоб Лег некоторое время размышлял, прежде чем ответить:

– Правда, ткачам пришлось туго, когда появились механические ткацкие станки; все такие новшества превращают жизнь человека в лотерею. И все же я твердо верю, что и механические станки, и железные дороги, и все такое прочее – это дары господни. Я достаточно долго прожил на свете и знаю, что он ниспосылает людям страдания для того, чтобы потом наделить их большим благом. Но я уверен, что есть его воля и на то, чтобы те, кого он своей милостью сделал счастливыми и довольными, облегчали по мере сил эти страдания. Конечно, чтобы сразу сказать, как это устроить, нужно больше знаний и мудрости, чем есть у меня или любого другого человека. Но мне ясно, что бог, благословляя человека радостью, вместе с ней возлагает на него и обязанность: счастливый должен облегчить несчастному его горе.

– И все же факты доказали и доказывают каждый день, что человеку гораздо лучше не зависеть от посторонней помощи и полагаться на самого себя, – задумчиво сказал мистер Карсон.

– Факты – это ведь не цифры, и нельзя сказать: взаимодействие таких-то двух фактов даст такой-то результат. Бог ниспослал людям чувства и страсти, которые нельзя уложить в математическую задачу, потому что они все время меняются. Бог также сделал некоторых людей слабыми, и не в каком-нибудь одном отношении, а в самых разных. Один слаб телом, другой – рассудком, третий – духом, четвертый не может отличить правый путь от неправого, и так далее. Или если кто-то знает, где правда, ему не хватает силы, чтобы придерживаться ее. Так вот, я думаю, что те, кто крепок в любом даре господнем, предназначены для помощи слабым – факты там или не факты! Прошу прощенья, сэр, я не могу как следует выразить свою мысль. Я как засорившийся кран: вода течет по капельке, и нельзя решить, велико ли давление внутри.

На лице Джоба отразилось большое огорчение: он чувствовал, что его словам не хватало убедительности, хотя он так ясно представлял себе, что следует сказать.

– То, что вы говорите, несомненно, очень справедливо, – ответил мистер Карсон, – но какое отношение это может иметь к поведению хозяев – к тому, что случилось со мной? – добавил он очень серьезно.

– Я недостаточно учен, чтобы спорить. Но мне в голову часто приходят мысли – я уверен, очень справедливые, хотя они, может быть, не вытекают одна из другой, как доказательства геометрической теоремы. Хозяева должны – и вы тоже, сэр, – ответить своей совести и богу, сделали ли и делаете ли вы все, что в ваших силах, для того, чтобы уменьшить зло, неотъемлемое от занятия, которое приносит вам ваш капитал. Слава богу, это не моя забота. Джон Бартон попробовал решить этот вопрос, и его ответом было: нет! И тогда его сердцем овладели озлобление, гнев и безумие; в своем безумии он совершил тяжкий грех, причинил огромную печаль и раскаялся в содеянном, плача кровавыми слезами. В том мире он кротко и покорно примет свою кару, это я знаю. Я никогда не видел, чтобы человек так горько раскаивался, как он в ту ночь.