Раиса Орлова - Мы жили в Москве

• Название: Мы жили в Москве
• Автор: Раиса Орлова
• Жанр: Русская классическая проза

---

На второй день конференции говорил я, говорил сердито о погромном антимодернизме Серова. Но сказал, что не согласен с призывом "Дать по рукам!".

Такие призывы - сталинский способ борьбы против сталинизма.

Из стенограммы:

"В "Правде" опубликовано стихотворение Евтушенко "Наследники Сталина". Могу применить к нему слова Владимира Ильича, сказанные по другому поводу: "Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики совершенно правильно". Наследники Сталина сегодня еще весьма вредны и опасны, и тогда, когда участвуют в борьбе против культа личности, когда применяются сталинские методы в преодолении сталинского наследства. В кинофильме "Майн кампф", дублированном у нас, ни разу не было произнесено слово "Сталинград", когда речь шла о Сталинградской битве. В книге о Пабло Неруде редактор потребовал убрать упоминание о стихотворении "Песнь любви к Сталинграду"".

В тот самый день, когда мы в клубе ВТО так привольно дискутировали и мой заключительный призыв "запретить все запреты!" вызвал аплодисменты и сочувственные возгласы не только в зале, но и в президиуме, Хрущев, сопровождаемый Серовым, которого мы накануне освистали, расхаживал по манежу, осматривая выставку Союза художников; перед некоторыми картинами орал, ругал "педерасов-абстракционистов".

Р. Хрущеву тогда бесстрашно возражал Эрнст Неизвестный. А семнадцатого декабря, на встрече руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией, Хрущев еще злее, ругательски ругал искусство, "непонятное и ненужное народу". Однако ему возражали И. Эренбург, С. Щипачев, Е. Евтушенко.

Один московский литератор сказал тогда: "Впервые после пушкинской речи Блока в 1921 году писатели противостояли правителям. Это и впрямь начало новой эпохи". В тот же вечер в клубе ВТО праздновали 65-летие критика И. Юзовского. В 1949 году его ошельмовали, прокляли как "безродного космополита". Несколько лет он был лишен работы, одно время ждал ареста.

А 17 декабря 1962 года Юзовского чествовали делегации всех московских и ленинградских театров. Прославленные артисты читали отрывки из его статей. Сам юбиляр с уважением и признательностью говорил о своем учителе Мейерхольде, - реабилитация Мейерхольда только начиналась. Веселый концерт продолжался за полуночь. В этот вечер сталинцы казались окончательно поверженными, с ними не надо было бороться, достаточно было над ними смеяться.

Л. Несколько дней спустя член парткома Юрий Корольков на партийном собрании в Союзе писателей требовал наказывать соучастников сталинских преступлений. Он прочитал заявления, которые Лесючевский, директор издательства "Советский писатель", писал в НКВД в 1937-1938 гг., доказывая, что поэты Борис Корнилов и Николай Заболоцкий - враги советской власти. Корнилов погиб в заключении, Заболоцкий провел много лет в лагере на Магадане, а потом в ссылке.

Корольков требовал привлечь "доносчика к строгой партийной и гражданской ответственности".

Лесючевский отвечал ему бледный, судорожно-нервически-напряженный. Он говорил, что это были не доносы, а "критические экспертизы", которые у него потребовали уже после ареста обоих поэтов.

"Вы посмотрите газеты тех лет, многие критики, в том числе и сидящие здесь, писали об этих и других литераторах куда хуже, куда резче, еще до того, как те были арестованы".

Сергей Михалков говорил в обычном для него свойски-шутовском стиле, славил "нашего Никиту Сергеевича", так геройски преодолевавшего культ личности, а про себя сказал, что, конечно, он жил в то время, тоже увлекался, но себя ответственным за культ личности не считает. "Все мы тогда были так воспитаны".

После него говорил я:

"Вы не считаете себя ответственным за культ, потому что всех нас так воспитывали.

В пьесе Шварца "Дракон" есть такой эпизод: Генрих, сын бургомистра, холоп дракона и его преемника, говорит победившему рыцарю Ланселоту: "Я не виноват, меня так учили". А Ланселот возражает: "Всех учили, но почему ты, скотина этакая, был первым учеником..." Хотя я не был первым учеником, был даже арестован по политическому обвинению, но я не хочу прятаться за выгодную для себя неправду. Я сидел в тюрьме не потому, что сопротивлялся культу личности. Сталину я тогда безоговорочно верил и считаю, что в такой же степени, как первые ученики, несу ответственность за все, что было при Сталине, отвечаю и за то, как мы сегодня с этим дурным прошлым будем разделываться".

Мне очень хлопали, в том числе и Михалков.

Р. Ощущение победы было тогда и вокруг нас, и в нас самих. Мы понимали, что предстоит еще много трудного, но успехи нам казались необратимыми,

В 1957 году "Литературную Москву" прорабатывали за публикацию стихов Марины Цветаевой с предисловием Эренбурга. В шестьдесят первом году мы в Гаграх слышали, как за соседним столом в Доме творчества два крупных литературных сановника ворчали: "Мы здесь отдыхаем, а они там издали Пастернака и Цветаеву".

Тоненький сборник Цветаевой продавался сначала только делегатам партийного съезда.

26 декабря 62-го года в большом зале ЦДЛ - вечер памяти Марины Цветаевой.

Артисты и поэты читали ее стихи и стихи, ей посвященные. Это было продолжением наших праздников - торжество новой свободы.

В перерыве к нам подошла Юнна Мориц: "Только что закончилось в Колонном зале собрание молодой творческой интеллигенции. Докладчиком был Ильичев *. Он сказал, что литературовед Копелев заступается за абстракционистов: "Пусть, мол, малюют". Он вас осуждал. А я хочу пожать вам руку. Поздравляю!"

* Ильичев - председатель Идеологической комиссии ЦК.

Раньше нас ругали заурядные критики, а теперь обругал сам Ильичев. Это было даже лестно, но меня все же испугало.

Л. В марте состоялись две встречи Политбюро с писателями и художниками. Хрущев распоясался, кричал, прерывая Аксенова, Вознесенского, Мальцева.

Сталинцы, или "черные", как мы их называли, одержали победу. Хрущева убедили, что московское отделение Союза писателей - это потенциальный "кружок Петёфи".

Секретарь партийной организации Института истории искусств сказал мне: "Райком требует, чтобы ты объяснил свое отношение к партийной критике".

Партийное собрание шло необычайно вяло, уныло. Но я в тот день устал и, сидя в дальнем углу комнаты, уснул. Меня толкнул сосед, сунул мне записку от председательствовавшего приятеля: "Не спи, сволочь, о тебе же говорят!"

Каяться я не стал. Решения обо мне не принимали, в протокол занесли, что я должен подумать и дать письменные разъяснения.

Друзья уговаривали, что я должен написать вежливо, скромно, без полемики - нужна ведь простая отписка для райкома, никто этого всерьез не принимает. А если я буду продолжать упорствовать, то подведу всех товарищей, подведу Институт.

Текст заявления обсуждался вдвоем, втроем, спорили, едва не ссорились, иногда из-за одного слова.

Я не стал признавать своих "ошибок", а написал, что, видимо, неточно выразился и этим самым вызвал критику председателя Идеологической комиссии (секретарь парткома вставил ритуальное определение "справедливую").

Это была моя последняя уступка требованиям партийной дисциплины.

Р. Мы потом много раз спрашивали себя: когда именно началось наше отдаление и отделение от партии, в которой мы всё еще состояли? Была ли у нас такая определенная "развилка пути", когда еще можно было выбирать ("налево пойдешь - коня потеряешь..."), а мы выбрали такой путь, с которого потом уже не могли свернуть?

Нам были отвратительны негодяи, захватившие руководство в Союзе писателей. Наше сочувствие вызывали те, кого прорабатывали, кого травили. И тогда, и позднее меня не раз охватывало отчаяние. А не уйти ли прочь от всего этого, не уехать ли из Москвы куда-нибудь в маленький город, преподавать в школе, в педагогическом институте?

В те годы мы много ездили по разным городам с лекциями по путевкам Союза писателей и общества "Знание". Мы рассказывали о русских изданиях зарубежных писателей и особо об американской, немецкой литературах. Мы везде встречали людей, близких нам по взглядам, по отношению к жизни, к искусству.

Иногда нам казалось, что в других краях, подальше от центра, в Грузии, в Новосибирске, в Таллинне, можно свободнее дышать, свободнее работать.

Но мы не уехали из Москвы ни в шестьдесят третьем году, ни позже, хотя продолжали обсуждать такую возможность. Нам доказывали, что в любом другом месте, вдали от родных, от друзей нам будет хуже и КГБ скорее достанет нас. И тогда уж совсем худо пришлось бы нашим ученикам, нашим тамошним приятелям, на них обрушились бы первые удары местных властей, а мы не могли бы их защитить.

...Но и сегодня мне жаль, что мечта о маленьком городе не осуществилась...

Как быть с молодыми - от этой проблемы нам было не уйти и в Москве.

Один из наших приятелей в 1955 году ужаснулся тому, что рукопись поэмы Твардовского "Теркин на том свете" Л. читал при дочерях; старшей едва исполнилось восемнадцать лет... "Ты калечишь их души... Ты не понимаешь, на что ты их обрекаешь... они станут циничными нигилистками либо злостными антисоветчицами".