Георгий Осипов - Симптомы

• Название: Симптомы
• Автор: Георгий Осипов
• Жанр: Русская классическая проза

---

***

Кот намочил Гадине его книжку. Отдельное издание "Бури" Шекспира. Тот вынимает ножик, берет кота за шиворот и, поигрывая коротким лезвием, говорит: "Я вырежу тебе левый глаз, Лазарь. Умрешь уродом."

Джону шесть, кот белолапый

А на глянцевом листе

Кот в крови ковер царапал,

Нож валялся на плите...

("Отложи папин журнал" Перевод с английского.)

Самое неприятное у Гадины - глаза. Казалось, он не смотрит ими в окружающий мир, а напротив, предметы и поверхности, способные что-то отражать, всматриваются в шагающую мимо них личность с двумя острыми грифелями под средневековым лбом. Нет, он не носил неудобные и немодные очки, как, впрочем, и модные. Он вообще не любил личные вещи на себе - часы, очки, брелоки, крестики. Если и доводилось нацепить какой-то символ - только с целью втереться в доверие, проникнуть в среду, иначе его оттолкнут, как прокаженного. Впрочем, шарахаться от Гарри-кровожёра было глупо, обычно это был испуг перед пустым местом, ибо сам прохвост в этот миг уже стоял за спиной своего противника.

Его левый глаз слегка косил, однако Гадина не был не крив, не пучеглаз. Маленькие, близко посаженые глазки совершенно не вязались с чернявостью волос и развязной привычкой говорить с одесским акцентом. Несмотря на увесистый нос, никому не пришло бы в голову принимать его за грека, за еврея, даже за болгарина. Это был типичный баснословный негодяй без национальности. Подбородок палача-мусульманина, улыбка, которую напрасно было бы искать на семейном фото и - глаза, глаза. Зрачки сужаются до булавочного острия, когда зрачки глаз его жертвы напротив расширяются от умышленно причиненной боли, обиды. Вылезают из орбит от горечи и гнева. Садист. С каким отвратительным прищуром он произносит: "В нашем возрасте поздно полагаться на собственное чутье, пора перестать доверять собственному вкусу. В нашем возрасте смотрят и слушают не то, что нравится, а что порекомендует солидная критика. Пора скрывать свои пристрастия, дабы лишний раз не опозориться". И бывает, потрогает собеседника безымянным пальцем за манжету. "В нашем возрасте" говорилось обычно человеку старше него на добрые десять лет. И улыбочка, как опрокинутый ножками вверх полумесяц, будто провел по спине раскаленной в пламени спиртовки спицей.

Самодовольный смолоду, на фото с бакенбардами, непременно подражающий движениям Элвиса в Лас-Вегасе или Карела Готта на ЦТ... Что может он знать о первом женском обмане, о лихорадочном стремлении забыть о вздувающихся на сердце рубцах, когда тебе говорят: "Я не хочу тебя больше видеть!", и ты взвиваешься пламенем из зажигалки. Кончается гипноз. Где теперь найти другую? Сколько ещё порожних одиноких дней сулит этот разрыв? А?

"Кончилось волшебство - Золушка стремительно набирает вес" - жестоко шутила Гадина в присутствии Мориса, доверчивого толстяка-мецената. Если этот тип настолько опасен, почему он, Артемьев никому не позвонит, не предупредит? Но для этого надо будет звонить, а поднять трубку своей рукой он почему-то уже не в силах. И вообще, к чему такая спешка, что он, умирать собрался, что ли? Успеется.

Гарри-кровожёр... Надо бы сказать той девочке, чтобы не пускала его в дом, когда снова появится у них в городе. Может стоит предложить ей немного денег? Устроить на работу через Коржева... Что знает о любви влюблённый исключительно в себя, и чёрт знает каких, никому не известных идолов упырь? К нему никто никогда не привязывался, а значит, не покидал. Его обходили... Что знает он о том, как хочется взорвать приёмник, поющий "Моя жена танцовщица" голосом сытого не надрывного Энгельберта, чтоб он сдох.

Особенно бесила привычка Гадины разглядывать пользующихся уважением взрослых людей. На такого человека он смотрел, словно перед ним, полицаем чумазый беспризорник из гетто: "Чей это ребёнок?" В такие минуты Гадину хотелось, по выражению Мориса, аннигилировать. Но никто никогда этого не сделает. Артемьев хлопнул пятерней по толстой книге - каталогу рок-ансамблей, откуда он вычитывал, кто с кем играет или поёт. Стакан подскочил в воздухе и упал на покрывало. Артемьев погладил другой ладонью ткань, не глядя туда. Сухо. Стакан был пуст. Он всё выпил.

Куда-то подевалась зажигалка. Спряталась между подлокотником и сиденьем кресла. Он был один дома, позавчера, неделю, весь май месяц. За окном, на островке посреди пруда, не сразу заметная в зарослях бузины стояла невысокая девица - черноглазая и черноволосая, с чёрной гусеницей неуверенной улыбки в нижней части лица. На ней был надет вязаный мережный сарафан и лицо, и её отражение в воде - всё было будто тиснённое из ячеек. В руке она держала зажигалку, ту самую, что он не может найти здесь, у себя... Тут Артемьев понял, что смотрит не в окно, а на коврик у кровати. Зажигалка была зажата в его ладони. Он прикурил сигарету, пожал плечами и снова уселся на покрывало.

Умер телефон - ни звука, труп

Руки обрубок замер на двери

И комнату тошнит, что по нутру

Катаются бильярдные шары.

Эти стихи сочинил его друг Вадим Файнберг. Артемьев покраснел, увидел своё напряжённо-озабоченное лицо в зеркале трюмо, торопливо затянулся поглубже и выпустил дым, чтобы тот окутал его отражение. Файнберг любил смазывать сигареты одеколоном, ещё он любил песню Битлз "For no one", считал её лучшей, любил наигрывать её в пустом ресторане, покачивая бараньей причёской "афро"... Что бы ещё вспомнить? Вспомнить, вспомнить! Когда надо срочно забыть. Симптомы, симптомы, симптомы.

***

Милый Морис сильно сдал. Признаки, признаки, признаки. Любимый девушками в молодые годы за сходство с певцом Адамо, последнее время он доверял только матери и народным приметам. Без бороды его лицо походило на посмертную маску поросёнка. Ко всем, кто бороду бреет не опасаясь, что оголится микроскопический, величиною с высохший инжир подбородок, Морис относился с плохо скрываемой авеню... Неприязнью.

Это было его настоящее имя - в честь Мориса Тореза, надо думать. Упрямый и хлопотливый он одним из первых в уходящем столетии заговорил о необходимости длинной Гадине объявить бойкот.

По мнению Гадины, Морис появился на свет вследствие неудавшейся попытки его же уничтожения (якобы тот был жертва не очень успешного аборта), в силу чего изначально никак не мог быть запрограммирован на созидание. Более того, неминуемый провал ожидает Мориса и при попытке бунта или саботажа.

-Его отдельные удачи тонут в море ошибок и неудач, - бесстрастно чеканил Гарри-кровожёр - Ему не довелось добиться признания творческим путём, тогда он пробует примазаться к разрушителям, "users of looser"* (*эксплуататорам неудачников). Но и здесь терпит фиаско. Ничтожный результат известен. Единственным утешением для таких остаются лесть экономически зависимой челяди, и постылые викторианские ласки членов семьи.

Милый Морис буквально лопнул. Где-то Артемьев читал, что так умирали распятые римлянами на кресте преступники. В самом начале 50-х многие женщины, напуганные делом врачей-убийц и слухами об арестах ("Где ты Лазарь, где ты милый, зав. буфетом в цвете лет?" и т.д.) пытались любой ценой избавиться от зачатых в угаре послевоенного бэби-бума детей. Советская власть поставила аборты вне закона. Чёрная магия подпольных выкидышей срабатывала не всегда. Многие зародыши умудрялись выжить под страшные крики: "Родилось!" Матери, сдвинув брови, включались в борьбу за существование. Не без помощи государства выращивали то, что натворили. Справляли дни рождения и стригли ногти на ногах. Где-то к фестивалю вонючих хиппи Вудсток`69 можно было бесплатно полюбоваться теми, кто одержал настоящую победу в этой борьбе. Подлинные-расподлинные аквацефалы получали человеческие паспорта, стоя в очереди с обычными гражданами. А те последние, не требовали выдать им в военкомате огнемёты, чтобы исправить смертельную ошибку нашей "не признающей принцесс" общедоступной медицины. Судьба советского государства была решена.

Гадина на каждый случай имеет дезинфицированное, как газовая камера, гладкое пояснение. Особенно для тех, кому никогда, или до поры до времени, не придёт в голову проверить его слова при свете совести. Артемьев достал из холодильника водку, прижал холодное стекло к щеке и сразу захотел есть. Ну вот, рассудок возвращается, подумал он, пришло время перекусить, а за одно и помянуть товарища.

Конверты с дисками валялись так, будто выпали из задней дверцы фургона - детские мечтания об упавших с неба дарах. Пока наливал, ставил на пол пустую бутылку от виски, раскладывал армянские копчёности - ни разу не взглянул на молодые, по-кондитерски нагримированные лица звёзд зарубежной эстрады. "Спи спокойно, Морис", - неуверенно пробормотал Артемьев, и дважды глухо свистнув носом, опрокинул стопку.

***

Морис Мелентьев (он тоже носил фамилию неродного отца) страдал не чем-нибудь, а боязнью открытого пространства. Прерии, взлётные полосы, мосты, шоссе, наконец, простая ходьба пешком - превратились для него в восхождение на Голгофу. После того, как смерть подстерегла на мосту любимого, хотя и не очень похожего на папу, сына Филю - то ли неуравновешенный юноша покончил с собой, то ли его сбросили на рельсы, любое, не ограждённое место, стало для Мориса кошмаром наяву.