Георгий Осипов - Симптомы

• Название: Симптомы
• Автор: Георгий Осипов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Морис Мелентьев (он тоже носил фамилию неродного отца) страдал не чем-нибудь, а боязнью открытого пространства. Прерии, взлётные полосы, мосты, шоссе, наконец, простая ходьба пешком - превратились для него в восхождение на Голгофу. После того, как смерть подстерегла на мосту любимого, хотя и не очень похожего на папу, сына Филю - то ли неуравновешенный юноша покончил с собой, то ли его сбросили на рельсы, любое, не ограждённое место, стало для Мориса кошмаром наяву.

Котик Джонни оцарапал,

Нож у мальчика в руке.

Упоённый сладкой местью Джон уселся в уголке.

На пороге вздрогнул папа 

Кот в крови ковёр царапал...

"Филя-гастропод. Гравитацию ещё никто не отменял" - передавали реакцию Гадины на гибель Мелентьева-младшего. Гастропод - потому, что несчастный упал на ноги, и тазобедренные кости, разворотив кишечник, довольно глубоко вошли в грудную клетку.

Спасибо Коржеву, он честно выплачивал Морису проценты от его доли. Одолев, и то с трудом метров шестьдесят, Морис начинал, свесив живот с бордюра отчаянно махать рукой, точно требуя "качу?м" (коду) недовольный аккомпанементом, певец. Ловил машину. Злобно хлопал дверью, если его не хотели везти. Топал ногами и мотал головой.

Шеи у Мориса не было от рождения. В 70-е он страшно волновался, все зубы обломал спьяну об кутью диссидентских споров. Нажил грыжу, то и дело раздражаясь по пустякам - из-за женщин, денег, ближневосточной политики Кремля. Рассказывают, предпринимал попытку самоубийства. Не то травился, не то выбрасывался. Чёрт знает чем переболел, и чёрт знает от чего излечился.

По-человечески у него функционировали одни пальцы (голова, как уже было отмечено, врастала жабрами прямо в туловище), ими он пересчитывал пачку денег, раскладывал пасьянс-солитэр, нажимал кнопки пультов-протезов, теребил за полярным кругом живота детородный отросток. Он играл в детские глупости на компьютере и любовался арестами скинхедов по ТВ. Частенько в момент семяизвержения, он воображал розовую лысину со свастикой. Чрезмерно откровенничал, повторяясь в словах, звуках, жестах не столько неприличных, сколько обращающих внимание своей ущербностью - излишне домашних, что ли? Поэтому регулярное избавление от свидетелей его гнетущей, как в новеллах Лавкрафта, мутации, стало для Мориса делом не менее обязательным, чем переливание крови для наркомана. Он, если угодно, обгонял других отставая, коснел, и никак не мог остановиться в застое. Нанятые Морисом зомби-холопы, все как один воспитанные в духе низкопоклонства перед калеками, губили вместе с ним время, нервы и лёгкие. Ибо прибыль в Мелентьевском гешефте исчислялась окурками. Жестокие циники-дарвинисты злословили на свежем воздухе, подальше от дыма. Они с отменным удовольствием отставали от жуткой массы, похожей на куриный пупок в джинсовом костюме, размеров на восемь. Первенство в борьбе за жёлтую медаль урода было личной трагедией Мелентьева. "Ты мертвец, Вассеркопф, вот и хорони себя сам" - заявил Гарри-кровожёр, прежде чем уйти. Так, по крайней мере, передавали Артемьеву Гриша и Ваня, кладовщики-программисты, из породы сурикатов*. (*см. И. Акимушкин. Мир животных.1971.стр.86)

Был один из тех октябрьских вечеров, когда никто не смотрит на небо. Морис подъезжал к магазину Коржева. Там должна была состояться выпивка по случаю шестнадцатилетия Дороти - не совсем нормальной дочери предпринимателя-философа от первого брака.

-Мама, дай мне чистую рубашку и носки, я иду в гости.

-Опять к своим фашистам, да?

-Мама, я прошу тебя!

-К фашистам, идиот ты, идиот.

-Мама, или я...не знаю...

Шёл сильный дождь. Жандармы в чёрных клеёнчатых накидках с хохотом переносили через затопленную проезжую часть болтающих ногами девиц. Квартал, где вспыхивал неоновый кельтский крест - коржевская вывеска, круглый год кишел проститутками. Морис сердито цокнул языком и велел водителю остановиться там, где воды не так много. "Мне здесь не вылезти" - хмуро пояснил он, доставая бумажник.

Частник, недовольный угрюмым пассажиром, притормозил не глядя чуть подальше. Морис расплатился, отворил дверцу, поставил на тротуар короткую толстую ногу в удобном, без шнуровки башмаке. Неоновый символ вспыхивал попеременно... Согнув правую ногу в колене, ему удалось оторвать зад от сидения и выпростать ногу левую. Ею он и угодил в сточный колодец с вынутой решёткой. Промежность большого ребёнка треснула, как гнилое сукно. Расшнуровался пупок. Яички отскочили в сторону, будто шариковый замок на тётушкином кошельке. Целые пять минут хлестал его дождь, пока он, застрявший, тихо визжал и молотил локтями в куртке из кожзаменителя по бордюру из фальшгранита. Шофёр укатил, позабыв слово стыд. Наконец, коржевский шурин, по прозвищу Серёжа-раб, с помощью уже захмелевших приказчиков, свели больного вниз и уложили на неимоверно грязный диван. Вызвали знакомое светило, упросили поторопиться. Курить поднимались глубоко во двор, так неприятно стонал Морис. Иногда он прерывал стоны и начинал сипло орать, без слов. Правда, злые языки уверяют, что разобрать слова таки было можно: "Цапфа! Бобышка! Втулка! Шип!"

Проанализировав ситуацию, его привезли домой. Уложили туда, где он спит, сбросив прессу - смятую и грязную на линолеум, залепленный притоптанными газетами. Его пористое, точно порохом усеянное лицо уподобилось грязно-серому выдоенному вымени. В люстре все три плафона оказались пусты. Зажгли, подёргав верёвочки торшер, ночник и ещё один светильник в отдалённом углу. Раскинув налитые сизой кровью руки и ноги, лежал Морис, двигая бровями над помутившимися, как у зарезанного барана очами. Изувеченность только подчеркнула нелепость самого появления на свет этого фрика, его уродливые черты третьесортной игрушки, которой зачем-то всучили человеческие документы. Кто-то, желая запомниться, если Морис выживет, поставил Баха. Потом, когда стало ясно, что уже всё равно, решили врубить любимый сборник хозяина квартиры - "Music to Watch Ghouls by". А Морис только шевелил ресницами и шумно дышал, сжимая и разжимая короткие пальцы с жёлтыми ногтями, похожими на вросшие в кладбищенскую глину надгробия... Так он и умер, полуразжав их в последний раз. Будто хотел пересчитать выручку. Милый, милый Морис.

В гробу руки Мориса наконец-то сошлись на выпотрошенном животе, при жизни это было нереально. Он имел привычку обкусывать суставы больших пальцев, расчёсывая их потом ногтем указательного. Поэтому, кожа в этих местах не успевала заживать и походила на смоченную сукровицей клубнику. На трупе она присохла, но оставалась видна. По просьбе близких, гримёр фирмы "Ритуал" взял склянку с надписью "body make up" и, обмакнув туда кисточку, закрасил струпья.

***

Артемьев не спал, тем не менее, он явственно видел, как чьи-то руки в чёрных кружевных перчатках мучают черепаху, поднося к её роговой головке зажжённую свечу...

Пальцы, умело вынимавшие из конверта чёрный диск, чтобы, если понадобится, проверить краем тупого ногтя - глубока ли царапина, не станет прыгать игла, нет ли продольных, чреватых ужасающе громким шипением, полос? Не выронил ли кто пластинку по оплошности, и не притаилась ли где-то с краю трещина, от удара торцом об пол, не покривила ли поверхность высокая температура? Ей же больно, больно!!!

Прекрасно понимая, что никакой черепахи нет, свеча, на случай замыкания, стоит в чулане, а стало быть, вряд ли кто-нибудь оценит его благородство, Артемьев, голосом киноребёнка продолжал обличать безликого изверга целую минуту. Правда, едва он вспомнил, чьи это перчатки, как тут же смолк. Перчатки были мамины.

Теперь эти же липкие пальцы с тревогой ощупывали лицо своего владыки и повелителя. Нет, на щеках и на лбу у него не были проставлены 33 girl, cara b и другие смешные слова, над которыми когда-то так любили посмеяться коллекционеры с юмором, читая надписи на иностранных этикетках. Какие среди них попадались мастера переделывать названия! Да так, что удачная хохма запоминалась на долгие года, можно сказать, до могилы! Кому-то нравилось улавливать странную интерференцию между группой Грейтфул Дэд и вином Гратиешти. Молдвинпром. Молд Голд. Любители витиеватых созвучий "Sad wings of destinity" могли расшифровать как "Седые виски детины" - редкий, но искренний смешок эстетов был гарантирован. Или "Lovin' spoonful" - "Рыболов их спугнул".

Артемьев вспомнил, что обо всём этом он уже рассказывал в радио-шоу Крюка Коржева "Светлый Хаос". Телефон в студии не умолкал, пришла уйма писем с благодарностями и просьбами "почаще вспоминать все эти классные группы".

***

Разглядывая многие легенды эфира, яснее понимаешь предназначение паранджи. В гражданском обществе это сугубо мужской наряд - для дядек, которых застигло врасплох собственное безобразие. Именно мужская привилегия - шотландской юбки. Разве не удобно - "Говорит загадка музея восковых фигур, Алё! Алё!" Видимо, послевоенным пням нравится, выставляя напоказ свои трухлявые воспоминания прятать за ними кровоподтёки и ссадины от кулаков беспощадного времени. Большая ложь - этот user of loosers, всегда таких готова приютить: "Заходите, гости редакции, пожаловайте, рассказывайте про рок'н'ролл!" Кроме того, обтягивая болтовнёй свою уродливую фигуру, точно грацией, старые мисфиты мстят родителям, частенько не родным. За не остановленную вовремя, не то из милосердия, не то из родового любопытства, жизнь.