Дашук Алена - Полевая практика с чудовищем

• Название: Полевая практика с чудовищем
• Автор: Дашук Алена
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

2-ое место "Свободное творчество"-2009 (СИ)

---

– Игнат!! – заорал я.

Эйфория последних дней сменилась животным ужасом. Меня давила часть нашей же былой мощи. Вдруг она стала чуждой и враждебной. Толпа, дававшая уверенность в собственной силе, правоте и превосходстве, мгновенно превратилась в убийцу. Её безразличие к собственной частице было столь же безусловным, как и ненависть к тому, кто определялся ею, как враг. Это был мой первый урок.

– Стой! – гаркнул Игнат и выстрелил в воздух.

Несущаяся на меня волна шарахнулась, разбилась на два потока, обтекая моё помятое тело. Я, кряхтя, поднялся. Болело всё. Игнат презрительно глянул на меня и, ни слова не говоря, бросился вперёд. Он был одержим. С котом у него были личные счёты. За ним кинулся и я. Инстинкт велел прикрепиться к тому, кто только что спас мою жизнь.

У избушки с робким окном нас осталось немного. Мы стояли напротив и молчали. На пороге сидел невозмутимый кот и с прищуром смотрел на тщедушные остатки нашей когда-то всесильной стаи. Это был тот самый кот, который принёс весть о смерти бабке Пелагее. Казалось, он нас ждал. Так вот что обратило в бегство соратников! Ужас перед ирреальным, пестуемый десятилетиями, пересилил даже ярость. Толпа – единый организм. Стоит побежать одному – паника захлестнёт большинство.

Слева послышался хруст веток. У кого-то от противостояния взглядов не выдержали нервы. В воздухе просвистело. Оборотень взвился и огласил ночное пространство душераздирающим, почти человеческим криком. Тени от факелов забились в агонии. Зверь приземлился на три лапы и с пугающим проворством заковылял с крыльца. Ртутью протёк по пятну света, отбрасываемого окном, неуклюже вспрыгнул на ставню и просочился в крошечную форточку.

– Лапу, кажись, перебил, – сипло сказал кто-то.

– Идём за ним? – с сомнением предложил другой голос.

Ответом ему было молчание. Крохи былой толпы, остывшие от пьянящего безрассудства, топтались в нерешительности. Ворваться в логово оборотня, держащего в страхе деревню столько лет…

Дверь избы с грохотом распахнулась, выбросив во тьму ослепительный столб света. На крыльце стоял сгорбленный старик. В руках ружьё. Он целил в нашу сторону. Потом шагнул вперёд. Старик сильно припадал на одну ногу.

– Господи! – выдохнул кто-то. – Нога-то… перебита!

Всмотревшись, я увидел, что одна штанина деда залита кровью.

– Прокляну!!! Вон!!!

Истошный вопль старика и заполошный выстрел со стороны Фомича было последним, что я слышал перед тем, как снова был сбит с ног. Я ударился теменем о торчащий позади меня пень. Всё померкло.

Меня кто-то гладил по лицу. Приоткрыв глаза, я увидел себя отражённым в круглых кошачьих зрачках. Затаил дыхание. Кот некоторое время вглядывался, потом опять потёрся шелковистой башкой о мою щёку. Почему-то меня это немного успокоило. Я скосил глаза в сторону. В избе было достаточно светло от воняющей жиром металлической чашки. В ней плясали языки пламени. Другой источник света находился в противоположной части комнаты. Такая же коптящая плошка. В избушке нестерпимо пахло гарью.

У окна возился оборотень. С его штанины капала кровь, но хромать он перестал. Старик не оборачивался. Что-то делал, наклонившись над столом, и приговаривал:

– Потерпи чуток. Заживёт… Ну, полежишь маненько. Сам и виноватый. Нечего было разгуливать.

Хозяин избушки туго бинтовал лапу серому коту. Кот вырывался и сердито шипел. Кажется, наш "оборотень" размежевался на человека и животное. Утешившая меня кошка спрыгнула с лежанки и подошла к старику. Теперь она тёрлась о его ноги.

– Погоди, Мурка! Видишь, дружку твоему помощь оказываю. Так-то вот…

Я сидел за столом и пил крепкий травяной чай. Василий Тимофеевич сосредоточенно давил ложкой ягоды в деревянной миске.

– Как же так? – Я всё ещё не мог придти в себя. – Почему вы ничего не объяснили тогда?

– Знал бы, что Пелагея на такое способная, разве ж сюда вернулся бы. Красивая она девкой-то была. Меня любила. Свадьбу играть хотели. Да вот… Тогда царских-то каторжан выпустили, я с таким в тайге и схлестнулся. Он мне про большевиков рассказывал. Я и ушёл с ним за советску власть воевать. Вернулся через много времени, да с Марьюшкой моей. Пелагея и затаила обиду.

Кто ж знал, что так-то вот выйдет. Я же тогда к Пелагее извиниться пришёл. Не хотела она со мной разговаривать, вот я к окошку и подлез. Думал, поймёт, простит. Решил, была не была, мне бы только рассказать ей, как Марьюшка в госпитале меня выхаживала. С ложки поила. Экую страсть залечила! – Дед потрогал пальцем уродливый рубец, тянущийся через всё лицо. – Доктора хорошо, но, если б не Марьюшка, не выжил бы. Глянул на неё и… Люба она мне была. Так люба, что и словами не сказать. Шалишь, думаю! Не буду помирать, с ней хочу быть. Так вот и остался землицу топтать. Сами доктора руками разводили. Не живут после такого-то. Шашкой, видишь, зацепило. Она меня на свет божий вытянула. Потом и сюда ехать не побоялась. В самую тайгу. – Старик опустил лохматую голову. – Вот, значит, как вышло – она меня с того света, а я её… не уберёг.

– Обида обидой, но… столько лет!

Дед Василий тяжело отмахнулся.

– Сперва, конечно, сочиняла Пелагея по злобе. Чего и не было плела. А потом люди сами домысливать стали. Страх, он по цепочке идёт. Ксютке, у которой ребятёнок помер, тогда что угодно втемяшить можно было. Голову баба от горя своего потеряла. А, может, и верно, кошка ихняя детёнка жалела. Кошки – не люди. Они жалеть способные.

– А мать Пелагеи? Она же тоже про кота говорила.

– Может, и шмыгнула кошка какая, когда та косу точила. Испугалась да и напоролась. А, может, сама Пелагея додумала. Очень она сердитая на меня была. Молва людская – сила буйная: один сбрехнёт, второй подхватит, а там и всё село заголосило. Так, видать, и вышло. Как горе какое, сразу кота вспомянут. Совсем разума лишились. Только не знал я, что до такой злобы дошли. Поначалу-то видел – чуть появлюсь, сразу шу-шу, да шу-шу. Чураются. Оно понятно, Пелагея всем растрезвонила, что неживой я. А мне-то что. Мы с Марьюшкой сами по себе. Не хотят знаться, не надо. Нам-то всё равно хорошо. Эх, кабы ведали тогда…

– Как же вы в том пожаре не погибли?

Старик сморщился. Долго сопел.

– На охоту подался. Домой вернулся, а там… Косточки собрать и те не дали. Как бирюка по тайге гнали. Насилу ушёл. Вешаться потом хотел. Да та же злоба не дала. Как так, думаю, душегубы по белому свету ходить будут, а мы с Марьюшкой… Шалишь! Я вам ещё кровь-то попорчу. Как слепой был. Всё мыслил, как им за Марьюшку отомстить. Про котеек-то до меня слухи доходили, пока в деревне жили. Посмеёмся с Марьшкой да и вся недолга. А тут решил я к делу это приспособить. Пусть, думаю, в страхе живут, да Василия с Марьюшкой помнят. Пусть у них головы побелеют, как у меня на том пепелище!

Грешен я. Овины жёг, курей резал. Особо ретивому, который по тайге меня в тот раз гнал, каюсь, коровёнку сгубил. Обычно-то, как крик поднимается, котика какого и подкидывал. Спрячусь и смотрю, как волосья на себе рвут. А метнётся котейка с глаз долой, сам и явлюсь издали. Вот что, дурень, делал.

Потом перестал. Только людям-то уже всё одно – к любому горю котейку вспомнят. Так себя настропалили, что и вовсе ума лишились. Котеек истребили. Видал я, как за неповинными тварями бегали, да под топор.

Окстился я. Что наделал! Давай котеек собирать, да к себе. А они, глупые… Котята народились, подросли, а мамки их всё к старому дому идут. Котятки подросшие, понятно, за ними. Одичалые, то курицу придавят, то цыплёнка утащат. Сытно им там, видишь. Зверю, ему что, где сытно, там и ходит. Как удержишь? Охотники! Уж я их тут и кормлю, и слова разные говорю, а всё одно – стать их охотничья гонит туда, где птички глупые да вкусные. Сколько лет уж так. От родителей к детям. У людей тоже, видишь, от бабок к мамкам, от мамок к ребятне. Вся деревня от мала до велика на том стоит, котейку увидал – жди беды. Да и не котейка это вовсе, а вот я самый и есть – оборотень.

Старик невесело усмехнулся.

– Умирает Пелагея, – тихо сказал я. – Рассказывала об оборотне, а тут кот на окне…

Глазах старика сверкнули.

– Помирает, значит? От того страха, который сама нагнала, и сгинет.

– Бывает, – кивнул я. – Самовнушение называется. Если много раз повторять ложь, в неё и сам поверишь.

– Может, и так, – согласился Василий Тимофеевич. – Особо, когда твою брехню все вокруг повторяют, да ещё за свою правду выдают.

– Массовое сознание, – сумничал я и покраснел. Моё бахвальство прозвучало неуместно, как анекдот на поминках. Следовало сказать что-то другое. И я понял что. – Василий Тимофеевич, а ведь бабка Пелагея потом мужиков отговаривала идти убивать вас.

Старик прищурился.

– А котейку увидела, и сердце лопнуло?

Я пожал плечами. В то время метаний Пелагеи мне было не понять. Не приходилось тогда ещё испытывать сменяющие друг друга приливы стыда, страха и дурманящей обиды. Да и по сей день не могу объяснить этого.