Валерий Елманов - Подменыш

• Название: Подменыш
• Автор: Валерий Елманов
• Издательство: Крылов
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9717-0854-4

Мальчик, ставший в три года великим князем всея Руси Иоанном IV, превратился в зверя. Не выдержав произвола и террора, его приближенные вступили в сговор — и на троне очутился двойник, бывший холоп. Молодому государю-самозванцу поневоле приходится думать о великих делах, чтобы стать достойным своего титула.

А тот, первый, жив, и он мечтает о мести…

---

— Один у меня сын, — повторил царь ожидавшему его ответа дьяку. — Выбирать не из кого.

— То так государь, — согласился Иван Михайлович. — Но, ты уж прости на худом слове, одначе сам ведаешь, яко у нас на Руси детишки мрут. Чай, Димитрию твоему всего-то несколько месяцев от роду.

— И что же? Иному отписать? — резко спросил Иоанн.

— Отчего ж иному, — замялся Висковатый. — Токмо лучшей всего бы было еще одного человечка указати, чтоб ежели не приведи господь, то… Читывал я в списках древлих, что и князь Димитрий Донской тако же поступил. Духовную на старшего сына Василия отписал, но в ней же указал, что буде тот помре, сынов не оставив, стол московский второму сыну занять надлежит, Юрию.

— Еще одного, говоришь? — слабо усмехнулся Иоанн, пристально глядя на дьяка. — Пращуру моему легче было, а у меня сын один. Кому иному? Тогда это твое «не приведи господь» гораздо быстрее наступит. Этот-то указанный мною и подсобит малютке Димитрию побыстрее со своим батюшкой на том свете свидеться. Опять же, насколь мне ведомо, и дед мой, и отец в духовной завсегда одного наследника писали. Посему объявляю, что сын мой Димитрий есть единственный государь Руси. Токмо он один, — и повторил: — Димитрий Иоаннович.

Висковатый послушно кивнул и принялся что-то быстро-быстро строчить на плотном желтоватом листе. Писал долго — не меньше получаса.

— Теперь зачти, — повелел Иоанн.

Слушал он внимательно, несколько раз перебивал, заставляя что-то исправить, а иное вовсе повелевал вычеркнуть, как лишнее, добиваясь краткости и лаконичности формулировок, чтобы потом никто не смог увильнуть, придравшись к неудачно написанному словцу.

Наконец успокоился и устало, совсем иным, капризным тоном произнес:

— Перебели, а я сосну малось. Притомил ты меня.

Иван Михайлович поклонился и продолжил свою работу. Теперь он писал гораздо медленнее, стараясь избежать помарок. Наконец перо дьяка перестало скрипеть по бумаге. Он вздохнул, устало разогнул натруженную спину и пристально посмотрел на спящего царя. Будить его Висковатый не отважился, решив подождать, пока тот не проснется сам — время позволяло.

Ему было грустно. Как хвостатая звезда, промелькнул на русском небосводе этот высокий юноша, красивый и плечистый, но главное — умный. По-настоящему умный, можно даже сказать — мудрый, потому что, невзирая на юный возраст — всего-то в семнадцать годков вершить Русью по-настоящему принялся, — понял, на кого из советников ему следует опереться, потому что, наплевав на родовитость и предков, смело вытягивал наверх худородных, ценя в них ум, потому что успел уже сделать столько, сколько иной другой не сотворил бы за всю свою жизнь.

И ведь за примерами далеко ходить не надо. Взять хоть Василия Иоанновича, отца его. Тому-то куда как полегче было. Во-первых, имелось у кого ума-разума набираться — дед рядом, да какой дед. Во-вторых, до двадцати шести годков ему и вовсе спешить было некуда. В-третьих, передал Иоанн Васильевич державу своему сыну в полном порядке, как и подобает рачительному хозяину, так что даже когда он на столе уселся, у него и тут время для обдумывания имелось. В-четвертых… Да что там говорить — никакого сравнения с нынешним.

Конечно, грех на Василия Иоанновича напраслину возводить. Он как принял крепкую страну, такой ее сыну и оставил, но тут инако смотреть надобно — кто что содеять сумел, потому как оставить в целостности то, что твои родители наживали, особого ума не надобно, а вот приумножить — не каждому дано.

А ведь великий князь аж двадцать пять годков правил — в пять разов больше, чем его сын, — и что? Разве что Смоленск ему в заслугу зачесть можно, зато потом Оршанскую битву проиграл напрочь. Оправдываться же тем, что его там не было — не моги. Воевод-то кто назначал? Стало быть, и спрос с тебя такой же, как и с них. Да и в остальном все то же самое выходит — жил тускло, и даже наследников поздно сотворил. Куда ни кинь — ничего нет, что вспомнить можно.

Этот же… Судебник один чего стоит. А помимо него тоже изрядно. Куда ни глянь — всюду свой след оставил, даже до церкви успел добраться. А Казань как он лихо примучил? Ныне, правда, сызнова оттуда недобрые вести прислали, но встань сейчас Иоанн с постели — и с той же татарвой разобрался бы в два счета.

Иван Михайлович покосился на спящего и вновь вздохнул. Не вовремя, что и говорить. Только-только начал все пододвигать в нужные стороны, как на тебе. Да что же это у нас Русь такая невезучая, да и сам государь тоже?! Ведь только-только все заскрипело и пошло, пускай с натугой, с трудом, но пошло, а это ведь самое трудное — с места стронуть, дальше-то ему непременно легче было бы, а он слег…

И не приведи господь, если Иоанн и впрямь не сумеет совладать со своей болезнью. Тогда конец всему. Тогда, после того как власти придут Юрьевы-Захарьины, пиши пропало. Люди-то они, может, и неплохие, но вот мыслить так широко, как это делал государь, погружаясь вглубь, им не суметь. Хотя с другой стороны судить — ежели представить невероятное и царь отписал бы державу своему братцу Владимиру Андреевичу — тоже ничего не изменилось бы. Всего-то у них и общего, что дед с бабкой да молодость, а приглядеться — все едино, что сокола с утицей серой сравнить. Не того полета князь Старицкий, ох, не того.

Потому и не поддался на их посулы Висковатый, храня верность даже не младенцу Димитрию — будущему слову-завету государя. Как он повелит в духовной, так и будет. В открытую, правда, не перечил — о себе и своей судьбе тож подумать не вредно — всякой лисе свой хвост всего дороже. Дите — оно и есть дите. Ныне жив и здрав, а завтра бог весть. Лишь поэтому он и заглянул вечор на их подворье — уж очень усердно приглашали.

Встретили его пышно, будто он и не дьяк вовсе, а виднейший боярин из Рюриковичей. И за стол богатый усадили, и беседу ласково вели, не чинясь ничуть, мол, как да что. Но Иван Михайлович сразу почуял, куда они гнут, потому и снедать почти не стал — так, расстегая отведал — больно он смотрелся заманчиво, пару горстей изюмца в рот отправил и глоток меду из чары отпил. Да и то скорее ради прилику это сделал, чтоб вежество показать.

А вот с обещаниями дудки. Тут у них ничего не вышло, как они его ни улещали. К тому же несложно это было сотворить. Им же впрямую бухнуть боязно — все намеками пытались, так что всего и делов было у дьяка — притвориться непонимающим чего от него хотят.

Владимир Андреевич, потеряв терпение, под конец разговора уже хотел было обсказать все как есть, но тут его мать одернула. Ох и ведьма. Иван Михайлович даже поежился, вспомнив ее пристальный взгляд, но особенно свисавшие чуть ли не до поясницы распущенные волосы. Тогда только понял он, почему бабам положено их под убрус али под кику прятать, да и девке тож в косу заплетать. Оказывается, зрелище это может испугать само по себе, особенно такие волосы, как у Ефросиньи Андреевны, урожденной княжны Хованской — густые и поражающие своим контрастом, где ослепительно черные, как смоль, то и дело перемежались с суровыми белыми прядями.

Конечно, верность по мужу хранить надобно — кто спорит, но уж больно она это старательно всем выказывает, будто попрекая кого. А кого? То-то и оно. Всем ясно, что и судьба ее невезучая, и ранняя смерть супруга Андрея Иоанновича — все это по вине матери нынешнего царя Елены Васильевны Глинской[123], но сам-то государь здесь ни при чем — малец был семи лет от роду. Так что не след бы ей на него самого так уж злобствовать. Хотя баба что бес — один у них вес. Коли что в голову втемяшится — будет до конца напролом лезть. А уж ежели речь идет о том, чтоб родное да еще и единственное дитятко на царский трон усадить — тут и дураку ясно, что княгиня ни перед чем не остановится.

И еще возки ему не понравились, которые то и дело подкатывали к высокому крыльцу семишатрового терема Старицких, а в них же не кто-нибудь, а бояре, да все из самой что ни на есть знати. Иные как-то робели, незамеченными старались проскользнуть, вроде князя Ивана Михайловича Шуйского, а прочие открыто, ничего не боясь.

Сам Висковатый приметил немногих — только князей Петра Щенятева да Ивана Пронского, зато обилие детей боярских из числа служивых запомнилось хорошо. К чему их столько? На смотр никого не вызывали — рано вроде бы, в порубежье тоже все покойно, так почто их собрали? Для чего? На кого им идти?

И потом уж больно они все веселые. Понятно, когда деньгу выдают — печаловаться ни к чему, но тоже странное совпадение. Именно в эти дни, пока в царских палатах скорбят, пока народ по церквям разбежался, чтоб во здравие царя свою свечечку пред иконами прилепить, князю Старицкому приспичило своих ратников порадовать да рубли раздать. Или… оттого и раздача, что в Кремле скорбь?

«Да-а-а… И что с нами будет со всеми? А с Русью-матушкой?.. А со мной? Не про меня ли сказано, что ноне в жиру, а на завтра по миру?» — И Иван Михайлович, закручинившись, задумался, да так глубоко, что не сразу и понял, что Иоанн проснулся, испуганно вздрогнув от его глуховатого негромкого голоса.