Борис Дубровин - О годах забывая

• Название: О годах забывая
• Автор: Борис Дубровин
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

Борис Дубровин известен читателям как поэт. «О годах забывая» — первый сборник его прозы. В него вошли две повести: «Вдали и — рядом» и «О годах забывая».

В повестях показана жизнь и боевые дела советских пограничников, их нравственная чистота, высокое чувство долга, дружба и любовь. В самой сложной обстановке, в любых условиях, мужественно действуют воины-пограничники, проявляя беззаветную преданность Родине.

Герои книги сталкиваются не только о вражеской агентурой. Острые конфликты возникают и при решении коренных вопросов службы, воспитания воинов, семейных отношений. Автору удалось психологически верно показать сложный мир своих героев, их высокие душевные порывы.

---

Аж холод ударил по всему телу от этой мысли. «Спасибо Чижикову! Лешка, спасибо! Подстраховал меня. Я же тогда ни черта не понял. Еще злобился на тебя. А ты Нине моей жизнь спас! И я к тебе ревную! Конечно, к кому же еще. Не к дряни какой-нибудь! К лучшему, самому верному другу!»

Михаил уже прощупывал дно рукавицей. Не получалось. Бросил ее. Начал шарить голой рукой, штырем, крючком, потом лопатой, вгрызаясь в песок. Ничего!

Михаил начал шуровать лопатой, как в печке, все глубже и глубже проникая в толщу песка. Холодина усиливалась. Дрожь, озноб. Ног уже не чувствовал, точно стоял на двух металлических тумбах.

Михаил, злясь на себя за невнимательность к Нине, подумал: «Надо, надо менять свою жизнь. Разве Нина не права?»

Лопата наткнулась на что-то мягкое. Засучив рукав комбинезона, подтянул телогрейку, полез голой рукой… Так… Есть! Есть!! Ну-ка… Ага, велосипедная камера. Недаром ты, голубчик, хозяин, был железнодорожником. Контрабандистская школа впрок пошла. Ну конечно, камера с одной стороны захлестнута тонкой проволокой.

Повернув голову, крикнул:

— Поднимите меня!

Пополз вверх, не чувствуя ни рук, ни ног. А в ведре лежала велосипедная камера.

Хрипло крикнул, поднимаясь:

— Позовите капитана Домина!

Весь в намерзшей грязи появился над кромкой колодца:

— Нате! Золото на черный день!

— Спасибо, Миша, — забыв субординацию, порывисто откликнулся капитан Домин. — Ты же весь мокрый. Скорей в дом. Я там тебе спирт оставил.

На ступенях крыльца Михаил споткнулся и упал. Тяжело выпрямился. В комнату не помнил, как и вошел. Всего трясло. Дом нетоплен.

Пока Михаил, отхлебнув спирта, переодевался, камеру выпотрошили. Сто сорок пять золотых десятирублевок.

Акт составляли долго и обстоятельно, а у Михаила из ума не выходило: когда поднимался в дом, споткнулся, упал на ступени, и, показалось, будто они подновлены.

— Вот, Михаил Варламович, в старых деньгах получается больше миллиона рублей. Здесь, примерно, одиннадцать килограммов золота.

Вечером Михаил Варламович даже дома не мог согреться. Сидел, смотрел на Нину. Она сама делала себе укол: диабет.

— Плохой человек я, Нина, виноват!

— Ты самый хороший! И по-моему, ты ни перед кем не виноват.

— Перед тобой! Как так получается: больше всех обижаешь того, кто тебе всех дороже. Ведь завтра суббота. Надо быть вместе, а у меня душа болит: не все, не все выгребли у того хозяина.

— Выгребете завтра.

— Но ведь суббота, опять у тебя украду один день радости.

— И у себя тоже. Но тут же дело и вправду неотложное, тут без тебя, видно, не справятся. Я подожду… — и грустно улыбнулась.

А утро субботы начали разборкой крыльца. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой. Вскопали землю под ними. Нащупали боковой ход. В нем туго обмотанные тремя тряпками, спеленутые бинтами и веревками лежали еще монеты. Такие же. Взвесили — четыре килограмма.

— Я вчера допрашивал хозяина, — сказал Домин Михаилу. — Знаешь, через кого он действовал?

— Кое о ком думаю…

— А все же?

— Ну не тяни, скажи!

— Хозяин признался и рассказал о своих связях со Сморчковым.

— Так!

— Лука Белов, Бусыло и Зернов тоже показали на Сморчкова.

— И как же теперь?

— Будем брать!

XXIII

Утром Сморчков проснулся, как всегда, в плохом настроении. Все было отвратно. Он долго лежал в постели с сигаретой. Наконец поднялся, в пижаме прошел на кухню, поставил чайник. А может, сделать кофе? Нет, все равно, теперь все равно. Он механическим движением включил электроплитку, машинально проверил, полно ли воды. Открыл дверцу шкафа, но вид еды вызвал тошноту. Все, все было противно. С сигаретой снова улегся в постель, не укрываясь, хотя в комнате было холодновато. Мысли двигались медленно, холодно, отчужденно… По сути, все связи были уже нащупаны Доминым и следствием. Наверно, «раскололся» и хозяин. Чудес не бывает. Не сегодня — так завтра придут и за ним. Конечно, все скрыто. Он будет все отрицать. Он вел дело чисто… Хотя следы всегда где-нибудь да остаются. И на очной ставке припрут к стене… Сколько лет тюрьмы? Сколько мне дадут? Да уж не поскупятся! Тупик!

Встал, присел к столу, потянулся бездумно за старинной книгой, но даже не взглянул на название, положил ее на место. Взял иконку со стены. К ней прикасалась Нина. Так вот прожил жизнь… И — ничего, ничего позади, кроме нескольких воспоминаний, точно спал, спал и вот пробудился, открыл глаза, а вокруг — пусто.

Он придвинул к себе несколько листов бумаги и взялся за ручку.

Что ж, надо за все платить… С чего же начать?..

В каждой страсти есть своя чрезмерность, своя однобокость.

В минуту прозрения Сморчков увидел ничтожность и лживость своей страсти к наживе, в которой он как бы изжил себя. Он долго вынашивал убеждение о необходимости богатства. Но что это дало ему? Сначала он совершенно спокойно разрабатывал планы убийства Михаила и Нины, а теперь, на самом пороге смерти, он посвятил все свои усилия сокрытию преступлений.

В раздумьях над последним письмом он исчеркал немало бумаги, отвергая один за другим все варианты. То его смущала собственная напыщенность, которая не подобала человеку перед лицом смерти, то он ловил себя на желании поучать из-за гробовой черты. И вот он рвал на мелкие клочки бумагу.

Мысли путались в его голове. Он вспоминал прожитые годы, людей, отдельные события, радости, удачи и огорчения. Неизвестно для чего стал подсчитывать оставшиеся деньги. Они были спрятаны так надежно, как будто их вовсе не существовало. Александр Александрович протирал очки и придвигал к себе лист бумаги. Появлялись цифры прихода и расхода, удачных сделок и провалов. И все-таки кое-что еще было. Но стоило ему от этих цифр оторваться и случайно глянуть в зеркало, как он начинал понимать, сколько покоя, здоровья, веры и чести он потерял ради полупризрачной колонки цифр, изображающих его прибыли.

Сморчков поднимал глаза на иконки, на тусклое золото былого, не испытывая никакого религиозного порыва. Все это представлялось аляповатым, безвкусным, никому не нужным и неинтересным. Потом он смотрел на старые книги дореволюционных изданий, но не трогали и они.

После долгих размышлений он наконец взял чистый лист бумаги и твердым почерком написал:

«В смерти моей прошу никого не винить. Я тяжко болен. Болен безнадежно. От смерти меня отделяет небольшой срок. И я решил избавить себя от неизбежных мучений, связанных с болезнью, избавить от ненужных и, по сути, бесполезных хлопот тех, кому я не безразличен. Те небольшие средства, какие мне удалось накопить, я завещаю на нужды кружка художественной самодеятельности. Меня прошу похоронить на городском кладбище в самом укромном месте и на могиле моей сделать надпись:

Александр Богодухов, артист».

Что ж, теперь остается принять эти таблетки. И — все. Он насыпал их на ладонь для верности больше, чем следовало. Опрокинул в рот. Запил водой. Ему казалось, будто все это происходит уже не с ним.

Он прилег на постель.

…Нет, это все не с ним. Он стоит на вокзале и встречает с цветами Нину. Вручает ей цветы. Она смущена… А вот она переступает порог его дома и мелодия наполняет квартиру. Вот иконка в ее руке. И на иконке она. Значит, я ей молился?.. Включил настольную лампу. Нина рядом. Пьет чай без сахара… Вот ее нет, но он пьет из ее чашки… А это мочалка бороды Бронислава Бусыло. Его холодные глаза… Не надо рассказывать о плафоне, не надо о тендере. Молчи о кожухе… Надо убрать Мишку… А я — Богодухов, да, Анна Максимовна, я хочу быть Богодуховым! Вы не замужем? Вы счастливы?.. Вот Нина идет с Михаилом. Мимо, мимо проходит мое счастье в розовом, в белом платье… Нина, осторожно, там Эдик, он убьет вас! Надо не вас, надо Мишку и Чижикова! Это он, Чижиков, самый опасный. Если бы не он, давно уже Мишки не было бы! Это лиса — Лука Белов! Он, он уберет Мишку. Эдик — это ошибка!.. Надо расходиться по одному!.. Липа, вам пора, вам пора, Олимпиада Федоровна!.. Карету мне?.. Нет, это вам пора!.. В вагоне-ресторане, я говорил вам, — пустое дело, он найдет, найдет и икру! И в котле найдет… Сегодня занятия кружка не будет… Да, я диспетчер!.. Но это тупик!.. Вас вывели из суда! Вас поставят перед судьей. А я не виноват!.. Я — артист! Моя мечта — театр одного актера!.. Неужели хозяина засекли?.. Нет, я в первый раз слышу об улице Шевченко!.. Никаких покушений на Кулашвили не устраивал!.. Это все они! Нина может подтвердить. Моя стихия — искусство чтеца. И еще депо. Но я решительно не при чем!.. Нина, скажите, скажи им всем, кто я такой! Скажи им всем! Мне все равно, но надо сказать им, чтобы меня не оболгали! Ведь перед смертью человек не лжет. Нет, я умирать не собираюсь. Я — вечен! Я — всюду!.. Нина!..