Самуил Вермель - Москва еврейская

• Название: Москва еврейская
• Автор: Самуил Вермель
• Издательство: Дом еврейской книги
• Жанр: История
• Год: 2003
• ISBN: 5-98307=004-0

Непросто складывалась история еврейского населения российской столицы. Периоды культурного и экономического роста сменялись новыми притеснениями и вспышками антисемитизма. И все же евреи безусловно внесли ценный вклад в культурно-исторический облик нашего многонационального города. «Москва еврейская» знакомит читателя с малоизвестными материалами о евреях — жителях столицы, обширным исследованием С. Вермеля «Евреи в Москве» (публикуемым по архивной рукописи), современным путеводителем по памятным местам «еврейской» истории города и другими, не менее интересными материалами. Из них становится очевидным, сколь тесно переплетена история Москвы с историей еврейского народа.

---

— А меня нелегкая носила туда, и буду я долго помнить мое пребывание в Москве, — сказал Давид Захарьич. — Вот, начну вам с самого начала. Вызывался я, видите, в департамент к рукоприкладству по тяжебному делу. Прежде всего пошла возня с паспортом. Подал я прошение губернатору нашей губернии о выдаче мне паспорта на проезд в Москву — прошение возвратили с надписью: «по неозначению причины моей поездки»; подал я другое, с означением, — опять возвратили с надписью: «по непредставлению доказательства в справедливости моей причины»… Чего вы расхохотались, шлимазел[591]? — строго спросил Давид Захарьич лесника, который, развеселившись от двух стаканов пунша и от перспективы третьего, трясся всем телом от смеха и держался за бока.

— Смешно, ей-богу, ужасно смешно, — отвечал лесник, — два раза возвратили прошение… как тут не смеяться, ха-ха-ха! Вам, такому дельцу… ха-ха-ха! Ой, не выдержу!

— Пожалуй, можете лопнуть, коли не выдержите, — сухо возразил Давид Захарьич. — Пойдите с ним… нашел чему смеяться!

Он пожал плечами и стал набивать свежую трубку.

— Ну-с, — начал он опять, — подал я третье прошение и представил при нем публикацию из «Сенатских ведомостей» о вызове вашего покорного слуги. Возвращать третье прошение уж никак нельзя было, и мне выдали паспорт сроком на шесть недель, с прописанием, что такой-то отпущен в Москву и прочая, словно я содержался прежде на привязи. Хорошо-с… приезжаю в Москву. Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово «еврей», как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт в руки. Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня на Жидовское подворье, где уже есть — он по крайней мере в мое время был — свой Гаврыло Хведорович первого сорта, только не хохол, а чистый русак… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому; а к городовому же поступил и я уже в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку на месяц. Заметьте, что две недели уже прошли со дня выдачи мне паспорта моим губернатором.

— Как же вы не жаловались на эти притеснения? — спросил Сен-дер, с любопытством слушавший рассказ Давида Захарьича.

— Молод ты, братец, и свеж, и немножко простоват, — отвечал Давид Захарьич, покачав несколько раз головой. — Кому я буду жаловаться? и на что? Все это происходило на законном основании, все это в порядке вещей. Не со мною одним так поступили: со всяким евреем так поступают, будь он себе двадцать раз первой гильдии или расперепотомственный почетный… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья на целый месяц и вместе с тем поступаю в кабалу к Гаврылу Хведоровичу. Господи, чего только я там не насмотрелся! Там, знаете, бывает пропасть наших, и из западных губерний, и из Белоруссии, и из разных других мест, все купцы или комиссионеры, делающие огромные обороты с московскими фабрикантами. Ну, все это дрожит перед взглядом тамошнего Гаврыла Хведоровича: он полновластный господин Жидовского подворья. Комнату он отведет не ту, что ты хочешь, а ту, что он хочет; цену он возьмет не по таксе, которую никто в глаза не видит, а как ему заблагорассудится и, разумеется, непременно втридорога. И что за комнаты! Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку. К чему, дескать, жидам лучшее помещение?.. Все предметы на упаковку товаров, как, например, бумагу, бечевку, лубки, сургуч, клей, рогожи, холст, пеньку и тому подобное, вы нигде не смеете покупать, кроме как в подворье же; и все это вполовину хуже, чем в других местах, но зато в четыре раза дороже. Ночью не смейте отлучиться из подворья ни на шаг, иначе вы рискуете ночевать на дворе: калитки вам не отопрут, если вы не пользуетесь особым покровительством Гаврыла Хведоровича, а никто другой вас в дом не пустит, хоть бы вы там окоченели на морозе: всем жителям запрещено от полиции передержательство еврея под строгою ответственностью.

— Удивительно, что за жидобоязнъ, — с горькой улыбкой заметил Мамис.

— А оброк Гаврылу Хведоровичу ежемесячно-таки плати: эта статья сама по себе, — продолжал Давид Захарьич. — Кто платит пять рублей, кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что со зверей за это денег не берут… А кончилась кому-нибудь отсрочка — батюшки мои! Что за содом, что за гармидер подымется в подворье, как будто вся Москва в пламени! Гаврыло Хведорович ругается, толкает, полицейские толкают, дворник толкает. «Убирайся, укладывайся, вон!» Хоть бы ты в ту пору укладывал самые дорогие товары на извозчиков; хоть бы ты был как раз в середине расчета с фабрикантом или оканчивал нужное письмо — нужды нет, кончить не дадут, одно слово: «вон и вон». Разумеется, что не так страшен черт, как его рисуют: при известных условиях смягчается и Гаврыло Хведорович, и полицейские, и дают льготу на несколько часов или даже на целый день; но сколько тут портится крови, провал побери совсем!

— Противно слушать, — прервал Бабис.

— Из рук вон противно, — продолжал Давид Захарьич, — а переносить все это еще противней… Вот, господа, тогда-то случилась со мной прескверная история… ночевал на съезжей[592], как честный человек говорю вам!

Лесник опять расхохотался, но на этот раз все слушатели последовали его примеру.

— Как? Вы — на съезжей? Это любопытно! — сказал Бабис.

— Куда как любопытно! — отвечал Давид Захарьич, стараясь принужденным смехом смягчить неприятное воспоминание. — Захотелось мне побывать в театре, видите ли. Как можно быть в Москве и не видеть Мочалова[593]? Давали «Гамлета». Знаете вы «Гамлета», бабушка?

— Видел когда-то в Одессе, — отвечал Бабис.

— А вы, матушка?

— И я тоже, — отвечал Мамис.

— И я видел здесь, гардемарины играли, — подхватил Сендер. — Он еще как-то по батюшке, Фомич или Сидорыч…

— Нет, дружище, это не то, — отвечал Давид Захарьич. — Ну, а вас, бревно юродивое, спрашивать нечего: где вам в болоте видеть такие штуки? — прибавил он, кивнув головой на лесника.

Лесник беззаботно сосал копеечную сигару, придерживая рукой свой стакан, как будто боясь, чтоб его у него не выхватили.

— Ну, вот, примером, как закричит Гамлет на мать: «Ты, дескать, еще башмаков не износила, как я вот уже шпагой этак и этак!» — продолжал Давид Захарьич, прыгнув на середину комнаты и размахивая руками в подражание Гамлету. — Или: «Ступай в монастырь, Офелия, к монахам, к монахам в монастырь ступай!»

Мамис залился смехом.

— Да вы заврались, Давид Захарьич, — сказал он, — этого там нету.

— Как нету! Много вы знаете! — вскричал Давид Захарьич. — Есть, клянусь честью, есть!., «…в монастырь, к монахам…» А Офелия, Боже мой, что за душка! Только щиплет себе цветочки да поет: «Мо-о-его-оо вы зна-а-ли ль дру-у-у-га…»

И он с большим усердием принялся петь песнь Офелии, подмигивая Маше своим косым глазом и постукивая каблуками в тех местах, где голос изменял ему.

— Да что ж ваша съезжая-то? — спросил Бабис, улыбаясь. — Вы как-то с пути свихнули.

— Да, а-пропо-с, виноват-с, — отвечал Давид Захарьич по-русски. — Принеси-ка мне, матушка, свеженькой стаканчик: что-то в горле сухо… Ну, вот, засиделся я в театре, — продолжал он, — и забыл про все на свете, такое, по правде сказать, невыразимое удовольствие чувствовал. Кончилась пьеса… Меня жалость брала за бедную Офелию, ну и Гамлета самого тоже жаль было… На часы посмотреть и не подумал; пошел себе, знаете, в трактир перехватить чего-нибудь солененького; оттуда домой. Звоню в колокольчик… дворник спрашивает: кто там? Я и отвечаю: свои, мол, отвори, любезный. Куда, и слышать не хочет — не указный час, полночь. Я прошу, умоляю, сулю целковый, потом два, потом три — ни за что… одно слово: надзиратель приказал не отворять. А меня таки этот Гаврыло Хведорович с первого начала не возлюбил: больно я ему дерзким казался, не изгибался перед ним в три погибели, как другие жильцы подворья, шапки не ломал за двести шагов, и перекривлять он меня не мог: других он все перекривлял — цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник!.. Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю — мороз трескучий. Идти куда? Знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь! Вдруг обход. «Что за человек?» Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в подворье. «А, в подворье, — отвечает квартальный, — значит, еврей… Не шляйся, мерзавец, по ночам… Видишь, персона, и ему в театр надо! Веди его в часть». Повели меня, горемычного, в часть и на дороге раза два пинками попотчевали: «Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет». Куда шмыгнуть, дурачье этакое? Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаз не смыкал: досада, стыд, черт побери! Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят, — куда! Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех задержанных ночью допросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление сделал, Москву опасности подвергнул, что вздумал «Гамлета» посмотреть! Нет, думаю себе, плоха штука… Кончил я скоро свое рукоприкладство и давай драла из Москвы без оглядки, даже не успел порядком город осмотреть. Таким-то образом, господа, познакомился я с Москвой белокаменной.