Самуил Вермель - Москва еврейская

• Название: Москва еврейская
• Автор: Самуил Вермель
• Издательство: Дом еврейской книги
• Жанр: История
• Год: 2003
• ISBN: 5-98307=004-0

Непросто складывалась история еврейского населения российской столицы. Периоды культурного и экономического роста сменялись новыми притеснениями и вспышками антисемитизма. И все же евреи безусловно внесли ценный вклад в культурно-исторический облик нашего многонационального города. «Москва еврейская» знакомит читателя с малоизвестными материалами о евреях — жителях столицы, обширным исследованием С. Вермеля «Евреи в Москве» (публикуемым по архивной рукописи), современным путеводителем по памятным местам «еврейской» истории города и другими, не менее интересными материалами. Из них становится очевидным, сколь тесно переплетена история Москвы с историей еврейского народа.

---

Долго и мучительно тянулись месяцы. Наконец, 14 июля 1891 г. по всем полицейским участкам был разослан «весьма секретный» приказ, в котором приказано было приставам пригласить всех евреев своего участка и, принимая во внимание семейное положение, домохозяйство и другие обстоятельства, назначить каждому срок для выезда, причем по усмотрению пристава предоставляется давать отсрочку на 3, 4, 5 и более месяцев, но так, чтобы максимальная отсрочка не превышала одного года. 14 июля 1892 г. должны оставить Москву последние евреи. Таким образом, все выселяемые евреи были разделены по месяцам: кто получал два месяца отсрочки (выезд в сентябре), кто три (выезд в октябре), кто четыре и т. д. Евреи дали себе особые названия: «сентябристы», «октябристы», «декабристы» и т. д. Евреи, всегда готовые свое горе облечь игривым анекдотом, шутили и спрашивали друг друга: ты кто, ерник или полуерник? — Wos bistu? A iornik (от слова ior — год) oder halbiornik?[91]

Власовский начал приводить в исполнение этот приказ. Пощады не было никому. Никакие обстоятельства, никакие причины не принимались в расчет. Не давалось отсрочки ни на один час. В назначенный день в квартиру еврея являлся околоточный надзиратель и напоминал, что день отбытия наступил и отъезд должен состояться сегодня же. Просьбы, ходатайства, протекции — ничто не действовало. Все совершалось с точностью железного закона природы. Некоторые примеры могут иллюстрировать это. Известный художник Исаак Ильич Левитан[92] тоже подлежал выселению. Он на время уехал из Москвы в деревню. Этот любимец Москвы, «русский» пейзажист, сказавший новое слово в русской живописи, Левитан, желанный гость самых фешенебельных московских салонов, предмет поклонения самых великосветских московских дам, переживал в это время ужасные минуты. Влиятельные лица, испугавшись «позора», который может пасть на Москву и всю Россию высылкой такого человека, как Левитан, стали хлопотать и бегать по начальству, все ходатайствовали, все просили. Говорят, князь Голицын[93] лично ходатайствовал за Левитана перед великим князем и будто сказал ему: «Ваше императорское Высочество, ведь Левитан у нас на всю Россию один». Благодаря всем этим ходатайствам Левитану разрешено было, наконец, остаться в Москве. Вскоре он получил звание академика, узаконившее его право жительства, и его мастерскую потом не раз посещала сама великая княгиня Елизавета Федоровна. Но сколько нравственных мучений и терзаний ему причинила эта история! В письме от 3-го августа 1899 г., т. е. через 8 лет после этого события, очевидно не успевших еще изгладить из его памяти тяжести этого переживания, он пишет своей сестре, просившей его пристроить как-нибудь ее сына в Москве: «Надо считать меня всемогущим, чтобы поручить устроить в Москве Ф., в той самой Москве, где 7–8 лет тому назад мне едва не пришлось уехать отсюда в силу трудности добиться права на жительство. Мне, уже тогда достаточно известному художнику[94]». Но это исключение по отношению к Левитану было единственным, все остальные ходатайства и просьбы оставлялись без внимания. За некоторых лиц ходатайствовал митрополит московский, но и это не помогло. Был один еврей, который каким-то непонятным образом добился протекции герцога Гессенского, брата Елизаветы Федоровны. За попытку действовать таким путем он был выслан в 24 часа. Рассказывают еще такой случай. Во вновь отремонтированном генерал-губернаторском доме проводил электричество монтер-еврей. Работа была выполнена красиво и удачно. Когда великий князь осматривал не совсем еще законченную работу и выражал свое удовольствие, монтер решил воспользоваться случаем и замолвить слово для себя: «Ваше императорское Высочество, — обратился он к великому князю, — не знаю, удастся ли мне закончить работу». — «А почему?» — «Я еврей, и мне предстоит отъезд из Москвы». Великий князь сначала смутился, но сейчас же сказал: «А вы поторопитесь», — и быстро вышел из залы.

В конце лета и в начале осени отлив евреев был уже заметен. В новый год синагога была уже довольно пуста. Старик Минор вместо обычной проповеди произнес только несколько слов: «Что мне вам сказать, что говорить? Давайте горячо помолимся о том, чтобы скорее исчезла с лица земли „власть зла“. Нам ничего другого больше не остается». Комитет помощи стал усиленно работать. Сцены, происходившие в комитете, не поддаются описанию. Целые толпы народа осаждали его с утра: каждый приносил сюда свое горе, свою тяжелую драму. Что делать? Куда ехать? С чем ехать? На родину. Было немало таких, которых родина была Москва, так как они уже родились в Москве и с «родиной» официальной никаких связей, кроме паспортной, не имели. В комитете средств не было или было их очень мало. По странной случайности московские события почему-то не вызвали никакого отклика среди евреев России, не привлекли ничьего внимания, и помощь извне совершенно отсутствовала. Пришлось самой Москве, т. е. московским евреям, собственными силами разрешить эту тяжелую задачу. О рациональной помощи не могло быть и речи. Приходилось ограничиваться выдачей железнодорожных билетов на проезд и самыми мелкими пособиями на путевые расходы, а что будет с выселяющимися по прибытии их на места — об этом и не думали. С глаз долой — и сердцу легче. Но даже на эту мелкую помощь комитет истратил сотни тысяч. Правда, за границей тоже организовались комитеты, но и задача этих комитетов тоже ограничивалась приемкой партий эмигрантов и переправкой их за океан. А многие из Москвы направлялись в другие места России, на запад, в царство Польское, на юг, в Одессу, и эти переселенцы были предоставлены собственным силам. Мы не имеем точной статистики и отчетов всех существовавших тогда в Германии комитетов. Мы знаем только число эмигрировавших в эти годы из России евреев вообще. Оно равнялось в 1891 г. — 42 145 человек, в 1892 г. — 76 417 человек.

В начале 1892 г. произошел внезапный перелом в деятельности заграничных комитетов. Московский раввин получил от «Stãndiges Hilfs-Comité für die Nothstände russischer Israeliten zu Memel»[95] письмо от 25 февраля 1892 г. следующего содержания: «Sehr geehrter Herr Rabbiner! In voriger Woche teilten wir per Depesche nach Russland mit, dass in Amerika unter den russischen Emigranten der Hunger u. Flecktyphus leider ausgebrochen ist, und dass die Amerikanische Regierung infolge dessen alle Hafen-orte gegen die Auswanderer abgesperrt hat. Aus diesem Grunde hat unser hiesiges Comité, wie auch alle andere Deutschen Comités ihre Tãtigkeit ganz eingestellt. Kein Auswanderer wird jetzt nach Amerika geschickt oder sonst irgendwie berücksichtigt.

Wir bitten Sie, dieses nach alien Seiten gütigst bekannt zu machen. Es soil Niemand an die Deutschen Comités gehen und sich auf unsere Hilfe verlassen; wir können und dürfen leider Niemand helfen. Für die ersten 3 Monaten wenigstens bleibt unser Comité vollständig geschlossen!

Mit Hochachtung Grenz-Comité fur die russischen Juden. Der geschäftsführende Ausschuss Dr. Rilf»[96].

Это письмо, как понятно, внесло большую смуту в умы. Легко сказать «gesperrt, geschlossen»[97]. А куда деваться тем тысячам людей, над которыми висит дамоклов меч 14-го числа? Легко сказать «nach alien Leiten (видимо, опечатка; должно быть „Seiten“. — Ред.) bekannt zu machen»[98]. А как это выполнить? Опять обратились к «Русским Ведомостям», прося их напечатать об этом в газете. На этот раз просители были счастливее, и после объяснений согласились упомянуть о закрытии портов для эмигрантов трехстрочной заметкой в отделе «Московские вести».

Выселение между тем продолжалось. Каждый месяц аккуратно отъезжали те или другие группы. Каждое 14-е число было траурным днем, своего рода «хурбоном», «тишаб'овом»[99], — и такие траурные дни москвичи переживали каждый месяц.

Александровский вокзал в эти дни представлял необыкновенное зрелище. Толпы выселяемых — женщины, дети, старики, больные, калеки, явные нищие и более или менее зажиточные люди — скоплялись в таком количестве, что иногда подавали дополнительный поезд. Давка, толкотня, ругань, озлобление, убитые горем лица, изможденные фигуры — все это представляло собою картину беспорядочного отступления после неудачного сражения. Кроме выселяемых и отъезжавших собирались на вокзале провожавшие своих близких родные и знакомые: старые родители провожали направлявшихся в Америку детей; не зная, куда занесет их судьба и увидят ли их еще когда-нибудь, они в громких ламентациях изливали свои тяжелые душевные переживания. Близкие расставались с близкими, многие пока еще оставались в Москве, но были уже осуждены на другое 14-е число и тут же, на вокзале, как бы предвидели свою близкую участь[100]. И плач, рыдания, истерические крики оглашали воздух. Эти сцены повторялись из месяца в месяц и имели вид как бы массовых похорон. Со стороны администрации были проявлены еще более «артистические», по выражению Достоевского, жестокости. Зима 1891/92 года в Москве была очень суровая. Стояли непрерывно небывалые морозы, доходившие до 30 и более градусов. Особенно усилились холода в январе. Евреев, естественно, очень беспокоила мысль об очередной партии 14-го января. Этих «январцев» было очень много, больше среднего месячного числа, так как полугодовой срок дан был большей части ремесленного населения. Невольно хотелось хлопотать об отсрочке отъезда этой партии до наступления более теплого времени. Тем более можно было надеяться на эту уступку, что в начале января был издан приказ, ввиду сильных холодов, приостановить пересылку по этапу очередных партий арестантов. А выселяемые евреи все-таки ведь не уголовные преступники: неужели же по отношению к ним не будет оказано снисхождение, которое оказано заведомо преступным и осужденным элементам… Ходатайство такого рода было подано. Ждали с нетерпением ответа. Но его не было. А между тем роковой час приближался. Все готовились к отъезду. Не дождавшись соответствующего распоряжения властей, все тронулись с мест. Наступило 14-е января. Термометр показывал 31° мороза. Нельзя было высунуть руку на воздух, невозможно было дышать. На вокзале настоящий содом. Никогда еще не было столько народу. Окоченелые, иззябшие, с узлами, пакетами, корзинами и мешками, целые кучи людей загромоздили все залы и комнаты вокзала. От людей и вещей невозможно было передвигаться. Кого-кого тут не было! Маленькие дети, глядящие в гроб старики, больные, калеки, женщины, мужчины: закутанные и завернутые в тряпки, платки и всякого рода лоскуты, они сидели у своего хлама — своих узелков и узлов — все богатство, «наэксплоатированное» ими в Москве — и бессмысленными, тупыми от горя и отчаяния глазами смотрели вперед. Дети плакали, матери ругались и вздыхали, мужчины бегали и вертелись кругом в поисках места и в других хлопотах по отъезду. Море голов и безумный шум бурного, волнующегося океана. Первый звонок. Все это стиснутое со всех сторон море людей заволновалось, засуетилось, ринулось вперед, давя и толкая друг друга. На платформе невозможно стоять. Холод режет лицо, колет, щиплет. Вагоны уже переполнены. Площадки и те набиты битком. Муки ада. Поезд наконец тронулся. Многие все-таки остались, так как не нашли себе места в вагонах. Пришлось пустить дополнительный поезд. Уехали… Через несколько дней после этого, когда все уже уехали, появился приказ Власовского об отсрочке отъезда до наступления более теплого времени…