Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2

• Название: Сципион. Социально-исторический роман. Том 2
• Автор: Юрий Тубольцев
• Издательство: Полиграф сервис
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-86388-151-5

Главным героем дилогии социально-исторических романов «Сципион» и «Катон» выступает Римская республика в самый яркий и драматичный период своей истории. Перипетии исторических событий здесь являются действием, противоборство созидательных и разрушительных сил создает диалог. Именно этот макрогерой представляется достойным внимания граждан общества, находящегося на распутье.

В первой книге показан этап 2-ой Пунической войны и последующего бурного роста и развития Республики. События раскрываются в строках судьбы крупнейшей личности той эпохи — Публия Корнелия Сципиона Африканского Старшего.

---

Спешившись у подножия Капитолия, триумфатор в сопровождении сенаторов и жрецов взошел на высшую из двух вершин холма, согласно обычаю, вознес мольбы государственным богам и приступил к торжественному и суровому ритуалу жертвоприношения. Сложив на жертвенном камне буйные головы с позолоченными рогами, красавцы-быки связали земные дела с промыслом небес. Завершив обряд, Сципион окинул сверху прощальным взором радостно бурлящий Рим, «вернул» Юпитеру золотой венок, скипетр, колесницу и мирным человеком, рядовым гражданином спустился с Капитолия.

На следующее утро Сципион сменил военное облачение на белую тогу и предстал перед соотечественниками как их сотрапезник и симпосиарх в гигантском пире, устроенном в честь победы римского народа над Карфагеном.

Торжества, начатые ярким и грозным зрелищем триумфа, теперь продолжались более привычными городскими празднествами, как бы переводящими государство из состояния войны в мир. Несколько дней длилось всенародное угощение, в котором участвовали и солдаты, получившие от триумфатора щедрые премиальные, проходили цирковые игры, театральные представления и совершались праздничные молебствия. Площади были заставлены столами с яствами, на аренах сражались африканские звери, на временных подмостках давались комические пьесы с пантомимой, храмы распахнули ворота, призывая людей к украшенным венками, окутанным благовонными курениями святилищам, и все это наполняли жизнью непрерывно движущиеся толпы веселящегося люда. Сам Сципион пировал на Капитолии, куда он пригласил всех сенаторов консулярных родов, и в общении блистал мирными талантами не меньше, чем год назад — военными.

Никогда прежде Рим не знал такого яркого, богатого дарами триумфа и столь пышных празднеств, но никогда прежде не бывало и подобных побед, и никогда раньше государство не поднималось до уровня нынешних высот. Побуждаемые необходимостью противостояния жестокой внешней силе к тесному сплочению граждане приобщились к величию больших дел, вкусили радость прямого, полнокровного человеческого общения и познали гордость коллективной мощи. Отточив во взаимоотношениях под влиянием экстремальных условий войны нравственные нормы, добившись сближения писаных законов с моральным законом, римская община укрепилась внутренне, словно закалившись в битвах и невзгодах. Триумф Сципиона как раз и отметил собою завершение этапа становления нового качества, и заодно с африканской победой Республика праздновала вступление в эпоху расцвета, оказавшейся, увы, недолгой, ибо накопленный духовный потенциал, реализуясь в расширении государства, в новых условиях не находил пищи для своего воспроизводства и скоро исчерпал себя, в результате чего Рим был обречен на длительный упадок, сменившийся столетней агонией гражданских войн и в конце концов потонул во мраке монархии.

2

Сципион стоял в атрии своего дома и задумчиво смотрел в нишу ларария. Его взор насыщался изображениями предков, а мысли наполнялись воспоминаниями об их деяниях. В портретных масках, надетых на терракотовые бюсты, представали лица великих людей рода Сципионов. Посредством этих мертвых символов предки оживали в пронизанном патриотизмом, как и все прочие стороны души, воображении потомков, спрашивали с них за проступки, утешали их в бедах, славили в победах и вдохновляли на подвиги. Вот и сегодня герои прошлых времен будто сошлись в домашнюю курию, чтобы принять отчет о свершениях нынешнего носителя их фамилии. Здесь был отец Публия, в чье консульство началась величайшая война, дед Луций Корнелий Сципион — консул времен первой войны с Карфагеном, прадед — известный современник знаменитого Аппия Клавдия Цека — Луций Сципион Бородатый, и ряд этот продолжался, уходя в глубь веков до эпохи диктатора Марка Фурия Камилла, начальником конницы у которого был Публий Корнелий Сципион. На каждом бюсте блестела серебряная табличка с перечнем магистратур соответствующего патриарха, его титулов и достижений на поприще общественной деятельности. Эта лаконичная, подобная записи понтификов летопись Сципионов воспринималась как часть летописи Республики и показывала, сколь тесно сплелась история рода с историей Отечества. Публий мог смело смотреть в каменные глазницы своих предков, лучащиеся незримым светом высших миров, ему было что сказать им в ответ на их безмолвный вопрос. Получив, как бы по наследству от отца, войну с могущественным противником — Карфагеном, он привел ее к блестящему завершению и, принеся Родине ярчайшую победу, на столько превзошел славой всех предшественников, на сколько современное государство силой и мощью превзошло Рим предков. Мысленно повествуя о своих делах пред суровым непогрешимым судом, возвышающимся над временем, Публий вновь переживал историю войны во всех ее взлетах и падениях. Развертывающаяся его внутреннему взору картина была столь огромна, что ее трудно было обозреть целиком даже с высоты триумфального пьедестала Капитолия, и ему казалось, будто большая часть событий его жизни произошла не с ним, так как совершенное им в своей грандиозности представлялось непосильным человеку. Размышляя о деяниях недавних лет, он поражался необъятности человеческих возможностей, дивился формирующей способности идеи и цели, преобразующих рыхлую людскую массу в монолит, из которого создаются монументы вечной славы.

Сознавая значительность пройденного жизненного пути, помня затраченные труды, Публий удивлялся нынешнему состоянию своих души и тела. Казалось, неистовые военные годы спрессованной до умопомрачительности жизни должны были поглотить все его силы, выжать все эмоции, обескровить желания и превратить его в тридцатилетнего старца, но именно сейчас он ощущал особый приток энергии, которая, однако, не бурлила в нем подобно горной реке, как было прежде, а равномерно наполняла всего его мощью, роднящей душу с океаном. Думалось, что, познав головокружительные высоты сказочных успехов и бездны жестоких несчастий, взлетев на крылах славы к самому трону небесных богов после долгого восхождении чуть ли не из самого царства сумрачного Плутона, он зачерствеет в своем восприятии житейских радостей, но этого не произошло. Казалось, что земное существование исчерпало в нем все возможные сокровища и боли, но он вновь хотел жить так же сильно и естественно, как младенец. Растратив больше всех других, он больше всех и получил. Вопреки обывательскому мнению, жизнь дарит силой того, кто не щадит себя и достигает высшей самореализации в делах своего предназначения.

Правда, новая потребность жизни направляла его помыслы в иную сторону. Он не желал бы теперь снова стать во главе войска и идти на следующую войну: на этом пути самые трудные тропы были им уже пройдены, это поприще уже не сулило ему достойных вершин. Ему требовалась перемена рода деятельности, и он жаждал мирных забот, тревог и удач, мирного счастья.

На этом месте мысль Публия оборвалась, так как краем глаза он увидел Эмилию, скользнувшую из женских покоев в направлении перистиля. Он заметил, как она тайком посмотрела на него и тем проявила желание общенья, но не решилась окликнуть мужа, боясь помешать ему в размышлениях. Тут Публий ясно осознал необходимость для него самого и для его близких окунуться в поток семейных радостей, звучащий нежным шелестом любовных ласк и веселым журчаньем детского лепета и смеха. Ему в тот же миг захотелось догнать Эмилию и, по возможности, возместить ей лишения долгих лет разлуки, но он почему-то замешкался и ушел в таблин.

Уединившись в кабинете, Публий углубился в анализ своих чувств. Его томила внутренняя тень, лежащая на в целом светлом отношении к жене, а он хотел выйти к ней, только полностью очистившись от сомнений и призраков былых страстей. Ему вспомнилась их первая по его возвращении из Африки встреча. Тогда, увидев ее, он сразу ощутил всплеск искренней радости, но это была радость друга, а не любовника, и только позднее его слегка взволновала ее женственность. А между тем аристократическая, интеллектуальная красота Эмилии не потерпела ущерба от времени, и на пороге тридцатилетия Павла была столь же прекрасна, как и в двадцать лет, что всегда отличает женщин, питающих внешнюю прелесть глубинными родниками духа, от простушек, чья скоропортящаяся девическая миловидность, не имея корней в душе, быстро вырождается в гримасу тупоумной мегеры. И хотя она немного пополнела, это тоже не портило ее, поскольку придавало телесным формам зрелую округлость, уподобляя весь облик налитому спелому плоду.

Глазами Публий видел, сколь хороша Эмилия, но его чувства были сориентированы на иную красоту и устремлены к другому образу. Пройдя эстетическое воспитание в годы молодости, его душа навсегда усвоила те давние каноны прекрасного и с того времени неукоснительно следовала им в симпатиях, антипатиях и влечениях. В поисках родной своему духу красоты Публий вновь и вновь возвращался мыслью к испанскому чуду, сверкнувшему перед ним вспышкой эмоционального света, озарившего на миг сказочную страну и тут же погасшего, в результате чего у него остался лишь бестелесный образ идеала, не способный заполнить собою жизнь и одновременно затмевающий все прочие ценности. Любой порыв его чувств неизменно разбивался об испанскую преграду и разливался по душе томящей тоской. Но, обращаясь памятью к мучительной сцене пира на свадьбе Виолы, Публий в который раз вынужден был признать свое бессилие перед задачей, поставленной ему судьбой. Повторись все заново, он опять поступил бы так же и не только из соображений политики, нравственности и римской гордости, но и во имя самой страсти, так как, дав волю чувствам, он не достиг бы в любви с той женщиной ничего значительного, а физическая близость с существом иной духовной природы привела бы только к разочарованию и гибели идеала. Увы, Виола явилась в мир лишь как обещание счастья людям далекого неведомого будущего, указав примитивному обществу вершину эстетических возможностей человечества, будучи в то же время обречена в земной жизни на попрание своих достоинств как из-за невежества окружающих, так и ввиду неразвитости собственной души. Остается только удивляться расточительности природы, которая неразумно разбрасывает человеческие таланты по свету, как икринки в море, тогда как лишь незначительная часть их задерживается в дырявом ковше Фортуны, а остальные, просыпаясь сквозь прорехи, упадают в грязь.