Борис Изюмский - Море для смелых

• Название: Море для смелых
• Автор: Борис Изюмский
• Издательство: Ростовское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Роман о судьбах молодых строителей нового города у Цимлянского моря. Их было здесь всего несколько тысяч, они возводили химический комбинат, прокладывали новые улицы. Автор не побоялся поставить своих героев в чрезвычайно трудные обстоятельства, не искал облегченного решения сложных вопросов долга, чести и ответственности. Но что бы ни случилось в будущем с героями романа, ясно одно: такие люди не покривят душой, одолеют все перевалы в пути.

---

Он считал, что сделал еще непростительно мало для своих двадцати семи лет.

Панарин лишен был чувства тщеславия, устремленности к личному благополучию, но его буквально снедало желание успеть сделать, побольше, получше.

Он любил про себя повторять лермонтовское:

Боюсь не смерти я, о нет!
Боюсь исчезнуть совершенно,
Хочу, чтоб труд мой вдохновенный
Когда-нибудь увидел свет.

Да, да, это — главное. Чтобы сделанное тобой осталось людям, хоть когда-нибудь дошло до них.

Но он был счастлив вдвойне потому, что многое из открытого и придуманного им уже «увидело свет».

Когда Потап, подтрунивая над Стасем, сказал ему, что на него возлагались большие надежды, в нем видели будущего ученого, а он разменивается на мелочи, Стась, принимая всерьез эти укоры, возразил:

— Но ведь наука нужна не для науки, а для производства. И разве я виноват, что меня привлекает именно живое, инженерное участие в нем?.. Освоить новое оборудование, решить хитрый технический ребус… — Стась говорил быстро, взахлеб. — Как хорошо знать, что химической целины хватит на несколько жизней! И, поверишь, странное отношение возникает к уже прочно освоенному… Словно к сыну повзрослевшему, ставшему самостоятельным.

Потап поддразнил:

— Другие стали начальниками… Ты ведь не хуже Мигуна…

— Мания власти! — сердито закричал Стась.

Потап расхохотался. Но Панарин не обратил на это внимания.

— Мигун опытнее… И вообще я не хочу никаких высоких и мягких кресел. Отцепись! А если желаешь знать…

Он запнулся, недосказал: Потап еще подумает, что хвастает. А Стась мог бы его доконать. В журналах американских химиков писали «об оригинальной схеме дистилляции жирных кислот, предложенной Панариным». В итальянском — «Об оригинальном методе получения алкилсульфатов, испытанном Панариным». К нему приходили письма, адресованные мистеру и сеньору Панарину.

Да, все было бы хорошо, но иногда ночью Стась просыпался как от толчка. Будила мысль, что он одинок, никому не нужен. Он больше уже не мог уснуть, и единственным спасением было — подсесть к столу, набросать новую схему, проверить выкладки.

Вот и сейчас, на исходе вечера, он сидел за письменным столом. Мучила, не давала покоя идея — применить гидроциклон для шлакоотделения. Идея требовала точного расчета и аргументаций, а с ними-то как раз и получалось жидковато. Правда, Громаков и Чаругина кое-что предложили, но это следует проверить.

…Стук в дверь прервал его размышления. Стась пошел открывать. Ввалился Потап, держа в каждой руке по две бутылки «жигулевского».

— Будем пить пиво, — объявил он, ставя бутылки на стол.

И Стась покорно подтвердил:

— Будем пить пиво.

Принес из кухни рыбца, начал чистить его на рабочем столе, расстелив газету и отодвинув в сторону горы книг.

Потапу не понравилось ни бледное лицо друга, с отеками под глазами, ни это холостяцкое запустение в квартире.

— Будем говорить о жизни, — менее уверенно, чем до этого, сказал Потап, когда они выпили почти все пиво.

— Не будем говорить о жизни, — поняв, о чем именно хочет вести разговор Лобунец, твердо ответил Стась.

Потап не нашел возможным настаивать.

— Ну, я тогда пошел, — ничуть не обижаясь, поднялся он.

…Собственно, ни о чем и не поговорили, а вот на душе у Панарина стало светлее. Эх, пан Лобунец, пан Лобунец! Славный ты малый, но к чему нам говорить об Аллочке? А ни о ком другом Стась говорить не мог и не хотел. Все. С личным кончено навсегда. Глупо? Дико? Может быть. Но что он может поделать с собой, если таким родился. Однако хватит об этом.

За окном — от крыши почти до земли — спускалась огромная светящаяся реклама гастронома. Летом буквы светились оранжево, в зимний день становились мохнатыми, во время оттепели с них стекали зеленые и красные капли. А стоило морозу покрепчать — и светящиеся сосульки застывали.

Стоп, стоп, а если использовать форму застывшей сосульки?

Стась подсел к столу, ниже пригнул абажур лампы, взял карандаш.

Как далеки от истины те, кто предполагает легкость в достижении химических чудес! Он-то знает, что легкость кажущаяся.

Мы — улыбающиеся гимнасты под куполом цирка. Но чего нам стоит эта улыбка! А для зрителей — радость, удивление и даже зависть: как все просто.

Но, черт возьми, он добьется своего, добьется, если для этого понадобится даже опрокинуть небо на землю.

«НИЧТО НЕ ОПРАВДЫВАЕТ ЛОЖЬ»

Город еще спал. Только дворники сметали осенние листья с тротуаров да изредка пробегала одинокая машина. На окраине, за невысокими заборами, висели на веревках для белья распластанные сазаны, завернутые в марлю.

Алексей дождался Леокадию за переездом, у водокачки. После болезни Куприянова они встречались несколько раз то в пустующих домиках на берегу моря, где летом проводили свой отдых рабочие, то в рыбачьей сторожке Вербной рощи.

Сейчас, перейдя через высокую железнодорожную насыпь, они миновали озерцо и пошли лесной тропой, разрывая заслоны паутины, повергая в панику паучков, застрявших в их волосах.

Взошло солнце, на полянах заблестела роса. Пробудившиеся птицы наполнили лес разноголосицей. Старательно задолбил кору дятел, казалось, кто-то отдирал доску от гвоздей.

Они остановились. Куприянов с жадностью, словно впервые, разглядывал ее лицо. Впадинку на губе — будто держала во рту булавку, да так и остался на губе след… Брови — чем ближе к переносице, тем все темнее… Их излом мягок, а взгляд кажется выпархивающим… Над левой бровью свисает челка… Вверх от нее — короткий, почти мальчишеский зализ.

Алексей исступленно прижал губы к ее голове и замер. Волосы впитали утренний туман, пахли росистой травой.

— Как ты думаешь, можно привыкнуть к счастью?

Вместо ответа она припала на мгновение головой к его груди.

— Я слишком много говорю? — виновато посмотрел он.

Они умолкли, словно прислушиваясь к своим мыслям.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросил он.

— Каким ты был десять, пять лет назад… Когда я поступала работать на комбинат, когда училась в университете… Даже странно, что я тогда тебя не знала…

— Ты — моя?

Она погладила его щеку пальцами.

— Твоей быть невозможно.

Но ведь неправда — возможно. Дома она не раз спрашивала себя: «Ну почему я не могу переступить черту?» И сама же отвечала: «Нельзя… не надо…»

В ней говорила не рассудочность, а перешедшая от отца, матери и, может быть, столетиями привитая порядочность. Та драгоценная порядочность, что давала силы любящим ждать друг друга годами.

В свое чувство к Куприянову Леокадия вкладывала так много сердца, что это требовало ответного целомудрия и находило его. Они были счастливы от прикосновения рук, оттого, что понимали друг друга с полуслова, оттого, что дождливый день становился солнечным, если были они вместе.

Что-то подсознательное, присущее, наверное, тем, кто глубоко и серьезно любит, подсказывало ей, что можно, а что нельзя, что несет в себе красоту, а что отвергает ее.

И, чутко поддерживаемая в своей вере Алексеем, Леокадия была счастлива, что они такие сильные и в этом тоже одинаковые.

Вдали прогрохотала электричка, и перестук колес отхлынул утихающей волной.

— Ты знаешь, о чем я думал вчера во время «пятиминутки»? — спросил он.

Они условились ежевечерне, в одиннадцать часов, думать друг о друге пять минут. Напрасный уговор! Вряд ли был такой час, когда они не думали один о другом.

— О чем?

— Неужели мы не имеем права на счастье?

Ну что ему ответить? Разве она знает?..

— А как поживает Нашбог? — спросил Алексей.

Леокадия печально улыбнулась:

— Ничего не обещает…

Она боялась спросить: «Тебе надо уходить?» Первые же минуты каждой встречи были отравлены ожиданием расставания, тем, что скоро он скажет: «Ну, мне пора».

Стоило ему только скрыться с глаз — и она тосковала по нем и мучилась, что не вправе быть с ним вместе каждый час, каждую минуту.

Когда-то в юности Леокадия боялась в своих отношениях с Виктором утратить независимость. Теперь она мечтала об этом: зависеть от Алексея, отдавать ему все свое время. Просто ей не нужна была независимость без Алексея.

Наконец он произнес ненавистное:

— Ну, пожалуй, пора…

Они возвращались другим путем: сначала аллеей, где когда-то Лешка с друзьями высаживала тополек Иришки, потом — вдоль пустынного берега моря.

Сторож с маяка, Платоныч, стоя в баркасе, крикнул Леокадии издали:

— Чтой-то ты, внученька, давно не показывалась?!

Она шепнула Куприянову:

— Я поплыву на маяк.

Подошла ближе к Платонычу.

— А сейчас можно?

— Да, со всей радостью.

Куприянов пошел к городу, а Леокадия прыгнула в лодку.