Малин Кивеля - Ты или никогда

• Название: Ты или никогда
• Автор: Малин Кивеля
• Издательство: Гаятри/Livebook
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-904584-11-5

«Ты или никогда» — наблюдение за уединением человека среди людей, о красотах и странностях одиночества, о кульбитах памяти. Словом, в лучших традициях северной прозы. Айя — героиня с прошлым, умещающимся в одной шкатулке, интересуется всем молчаливым — растениями, умершими рок-звездами, литературой и снежинками. У Айи есть знакомцы — люди, за которыми она отстраненно наблюдает, не приближаясь, словно ученый из другой галактики, засланный на Землю с естествоиспытательскими задачами.

---

3

Уилсон Бентли родился в 1865 году в городке Иерихон, расположенном в самой холодной части североамериканского штата Вермонт, посреди так называемого Снежного пояса, между озером Чэмплен и горой Мэнсфилд. Уже в раннем детстве его любимым занятием было изучать снежинки, в чем он совершенно не находил понимания у отца-крестьянина и соседей-земледельцев. Но мать Уилсона когда-то была учительницей. Она воспитала в сыне любовь к знаниям и прекрасному в этой жизни (the finer things in life).

На пятнадцатый день рождения мать подарила Уилсону микроскоп, небольшой и старый (линза в царапинах), завернутый в вату и папиросную бумагу: она использовала его пока преподавала, а затем сохранила как память. Пока другие мальчишки стреляли из рогаток, Уилсон сидел над микроскопом, поглощенный созерцанием мира через линзу: капли воды, крошки камня, птичье перо, лепесток какого-то цветка с хрупкими прожилками. Но прежде всего, тогда и после — снег. Двадцатилетнего Уилсона прозвали Снежинкой, Snowflake. В результате многолетних проб и ошибок ему удалось adapt a microscope to a bellows camera (соединить микроскоп и складной фотоаппарат) и таким образом впервые в истории сфотографировать отдельную снежинку. Результатом его жизни (в практическом отношении) стало собрание, как уже было сказано, пяти тысяч так называемых микрографий снежинок. Он рассматривал миллионы. Но ни разу не увидел двух одинаковых.

Never two alike.

Так сказано в книге.

Уилсон Бентли прожил шестьдесят шесть лет, десять месяцев и четырнадцать дней.

Уилсон.

Не refused any help.

The 21st of December he died, in his farm house.

Alone.[5]

(Или нет, к тому моменту он жил в одном доме с племянником и его семьей, и те уже долгое время были worried.[6] Но все же: he refused any help.)

Снег падает над городом, теперь уже мокрыми хлопьями. «Столбики» сталкиваются в слоях атмосферы и под давлением невидимых потоков воздуха превращаются во влажные игольчатые комки. Самая крупная из документированных снежинок была обнаружена в Форт Кеог в Монтане. Тридцать восемь на двадцать сантиметров. Но это случилось в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, поэтому в достоверности рекорда можно усомниться.

Если бы такая снежинка упала сейчас за окном на пробегающую мимо карманную собачку, то накрыла бы ее целиком.

Статистически это случайность, теоретически — возможность.

Перед окном, выходящим на улицу, двигаются ботинки и сапоги разных цветов, а рядом с ними — нижние части цветочных оберток. Посмотрев на это сверху, можно было бы увидеть поток раскрытых цветных зонтов, медленно обгоняющих друг друга или плывущих один за другим. И асимметрия была бы мнимой, а симметрия заключалась бы в понимании того, что поток зонтов никогда не остановится. И что всегда будут новые дожди. И все это было бы красиво, будто по-японски.

Они проходят перед моим окном — ботиночки, красивые сапожки, промокают, протекают. Очень немногие сегодня обулись в резиновые сапоги, несмотря на дождь. У меня две запасные пары резиновых сапог — одна в прихожей, другая в сарае за липами. На случай, если мои обычные прохудятся. Впрочем, до сих пор этого не происходило.

Генеральная уборка завершена, рождественская ель поставлена и украшена, рождественские шторы, рождественские скатерти и салфетки скатаны, ветчина поджарена, бульон сварен, праздничный сервиз выставлен на сервировочный столик. У меня на столе всевозможные запеканки: из брюквенного пюре, из моркови, соленая картофельная запеканка и сладкая. Маринованные селедки выложены в селедочницу. В стеклянной мисочке лежит ряпушковая икра, которую я через полторы минуты смешаю со сметаной и рубленым луком. Красно-оранжевый селедочный салат светится упорядоченностью. Кубики свеклы, кубики соленого огурца, селедка и яйца, сваренные вкрутую, в верном порядке и пропорции. Сегодня Рождество уже сегодня. Я надеваю другие брюки, отглаженные. В прачечной на цокольном этаже есть каток для отглаживания белья. Я не часто им пользуюсь, только по праздникам. Но сначала колготки, черные. И золотое сердечко.

Черное.

Я накрываю на стол: рождественская скатерть с узором, блюда по порядку. Вилка, нож, тарелка и бокал. И посреди стола — свеча. Не в виде рождественского гнома, конечно. Но все-таки. Я зажигаю свечу. Я сажусь. Я встаю, выключаю свет и снова сажусь. Свеча освещает стол. Свет яркий. Теплый. Я ем. Жевание отзывается в ушах. Глотание тоже.

А так — вокруг относительно тихо.

Покончив с закуской и горячим, я перемещаюсь на диван.

Пора пить вечерний кофе. Рождественский кофе. Я собираю поднос на кухне. Рождественские кофейные чашки с брусничками. Сливочная ракушка и сахарный язычок с инициалами, черный. Салфетка (складываю) и рождественский торт, the English Christmas Log, коричневый и блестящий, с гномами и зверями. Даже при ближайшем рассмотрении кора из глазури напоминает настоящий ствол — может быть, ствол бука, темный и прямой. В этом городе нет буков, и в этой стране нет, я никогда не видела бук своими глазами, но на фотографии кора этого дерева выглядит именно так. У него бархатный ствол, высокая крона, густая, темно-зеленая. Тихая. Буковое дерево (Fagus silvatico) произрастает почти по всей Англии, кондитер смотрел на буковый лес в окне, бархатно-зеленый — так все и было, в сумерках — и потом пек, пек всю ночь напролет.

Зимой тот сад, который я однажды видела, тоже был покрыт снегом, но кто-то повесил на ветви яблонь продолговатые кристаллы на невидимых нитях, кристаллы, похожие на бриллианты, преломляющие сияние свечей в снежных подсвечниках, десятков свечей.

Если я подойду к другому окну, раздвину шторы и наклонюсь вправо, то увижу рябину. Наклонюсь влево — увижу свечи в других окнах, тех, что выше. Снаружи видно только свечи. Вера, надежда, любовь. Похожие на кирпичи. Снежинка, вырезанная из белой бумаги. Новые светящиеся сетки на целое окно, каких не было раньше, словно первая волна водопада. Они есть на снимках в рекламных брошюрах, их покупают в супермаркетах, в самых больших, куда надо ехать на машине по шоссе, трамваи туда не ходят. Стоят они немного, пустяки. А светят всю зиму. В каждом окне что-то светится. Рождественские звезды, подсвечники. Темнота — как легкий дымок между сияниями. Темнота — не что иное, как отсутствие света. Равно как и холод, являющийся отсутствием тепла. (Плутарх, стр. 401.)

Я вижу уличные фонари, лампы у обеденных столов. Флуоресцентный, неровно мигающий свет телевизоров. Свет рождественских елок, настоящих и искусственных. В красном окне, спокойно пульсирующем.

Во дворе София выгуливает свою собаку по имени Свинка. София, у которой всегда красные губы. София, которая однажды позвонила в мою дверь и попросила ненадолго сохранить в моей морозилке клубнику, так как ее собственная морозилка не работала. Десять литров клубники в бумажном пакете с ручками. Senga sengatis. Fragaria х ananassa. С тех пор как она принесла сюда ягоды, прошло уже несколько месяцев. Или лет. Но София о них не спрашивала. Клубника слаще рябины. Я представляю себе желе, морсы. Клубничное варенье в зеленых беседках.

Круглые головы одуванчиков.

Около полуночи из второго подъезда выходит мужчина. Он говорит по сотовому телефону, слышно даже здесь, но слов все равно не разобрать. Он смеется, идет нетвердым шагом. За ним выходит женщина, она несет пакет, полный вещей, и спящего ребенка. Ставит пакет на землю, свободной рукой счищает с лобового стекла иней. Головка ребенка расслабленно свешивается вниз. Пакет падает. Мужчина садится в машину, на сидение рядом с водительским, продолжает разговор. Смеется.

На другой стороне двора София наклоняется, чешет за ухом Свинку, которая прыгает, потявкивает и дрыгает коротенькими лапами. София смеется. Темные волосы разлетаются в стороны, красное пальто уже не застегивается.

Вскоре все возвращаются в дом, уезжают восвояси, уходят, исчезают.

Никого.

Кроме снега, теперь уже тающего, но все еще белого, журчащего у водостоков.

В самом темном углу двора из-под растаявшего снега виднеется лужайка.

Я приношу свечу и ставлю ее, поймав равновесие, на подоконник. Сажусь на диван. Надеваю шерстяные носки. Вращаю ручки приемника, пытаясь поймать канал. Чтобы что-нибудь звучало. Рождественские песни.

В окно светит солнце, уже день. В воздухе плывут пылинки, опускаются на пол, зигзагами. Шерстяные носки раздражают, дыхание тоже, несмотря на чистку зубов в обычном порядке накануне. Рождественская ель кажется меньше, чем прежде, но красные и зеленые стеклянные шары, правильно чередуясь, висят на своих местах.

Свеча догорела, лужайка обнажилась. Никаких следов, ни человеческих, ни звериных.

Повсюду тихо.

Я вскрываю обертку. Рождественский подарок. Это мыло, «Rose Camay». В «стокманновской» оберточной бумаге с золотистой розочкой. Я набираю ванну воды, может быть, напеваю и намыливаю себя до густой пены.