Георгий Миронов - Заговор, которого не было...

• Название: Заговор, которого не было...
• Автор: Георгий Миронов
• Издательство: ТЕРРА—Книжный клуб
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00131-2

Первую книгу серии «Уголовные тайны» составили две до­кументальные повести: «Заговор, которого не было...» — об инспирированном петрочекистами в 1921 году деле профессора В. Н. Таганцева, по которому было безвинно расстреляно около ста человек, офицеров русской армии и питерской интеллиген­ции, в том числе известный поэт Н. Гумилев; «Братья по крови» — о деле братьев Гусейновых, банда которых несколько лет терроризировала население приволжских городов, занима­ясь похищением автомобилей…

---

И тем не менее, словно опасаясь обвинений в мягкости и чрезмерной доброте, Мартин Лацис писал: «Если можно обвинить в чем-нибудь Ч. К., то не в излишней ревности к расстрелам, а в недостаточности применения высшей меры наказания... Мы все время были чересчур мягки, ве­ликодушны к побежденному врагу!»

Вначале тысячи, потом сотни тысяч, потом миллионы расстрелянных, репрессированных. А все мягко, велико­душно... Да и о каких врагах говорит Лацис, если счет их на миллионы. Но тогда вопрос: можно ли победить народ? Анализ дела Таганцева свидетельствует о том, что привер­женцы этой доктрины придерживались ее старательно, не обращая внимания на такие пустяки, как отсутствие каких бы то ни было материалов, доказывающих вину арестован­ных, не выступавших «ни словом, ни делом» против влас­ти. Не потому, что она им сильно нравилась, а потому что не были они борцами по натуре, а были студентками, по­этами, университетскими профессорами, скульпторами, домохозяйками, крестьянами, кронштадтскими моряка­ми, пробиравшимися после поражения восстания из Фин­ляндии (куда бежали по льду Финского залива) домой, в Россию... Но все же лукавил Лацис: не обращали внимания и на «происхождение, воспитание, образование или про­фессию» — брали подряд, не думая уже о «защите револю­ции» от противников тайных или явных, а мечтали о фаб­рикации крупных и громких дел, приносящих вполне ре­альные награды. Ничем иначе не объяснить чудовищно раздутые дела типа «Заговора Таганцева».

С. Мельгунов, может быть, больше, чем другие авторы, занимавшиеся этим сюжетом, пишет о чекистских прово­кациях. А поскольку «Заговор Таганцева» от начала до кон­ца был именно провокацией, стоит перечитать страницы книги «Красный террор», где, в частности, обращает на себя внимание такой провокационный прием, как регист­рация или перерегистрация: не важно, кого — дворян, офицеров, кронштадтских моряков. По «Делу Таганцева» не случайно проходит много моряков Балтийского флота. Дело в том, что командный состав Флота, а также все арес­тованные при обратном переходе границы кронштадтские моряки воспринимались петроградскими чекистами одно­значно как враги, подлежащие уничтожению вне зависи­мости от наличия (а уж тем более доказанности) вины. К 1921 г. таких арестованных накопилось довольно много, и их, ничтоже сумняшеся, пристегнули к сфабрикованному делу о «Петроградской боевой организации». Но доблест­ным чекистам этого оказалось мало. Уже давно у них чеса­лись руки на тех морских офицеров, кто не эмигрировал, не скрылся, не переправился к Юденичу, Колчаку или Де­никину, проявлял лояльность к новой власти и даже слу­жил в новых учреждениях. В августе 1921 г. объявили (когда «Дело Таганцева» уже было «сверстано») — их перерегист­рацию. При этом свыше 300 человек было задержано. Часть без суда и следствия была отправлена в тюрьмы и ла­геря — в Орел, Вологду, Ярославль. Часть — расстреляна вместе с «контрреволюционерами» из «Петроградской бо­евой организации».

В это трудно поверить (все-таки, были же и реальные враги советской власти, пытавшиеся вооруженным путем свергнуть ее), но подавляющее большинство так называе­мых «заговоров с целью свержения» — полностью или час­тично фальсифицированы, спровоцированы. Под каждый из таких заговоров «подвёрстываются» сотни вообще ни в чем не повинных людей, случайных, захваченных в ходе засад, обысков, друзей и знакомых тех, кто каким-то боком оказался в поле зрения.

Как правило, короткое расследование и — расстрел. С. Мельгунов в «Красном терроре» пишет: «Все это, конеч­но, «бывшие князья, генералы и дворяне» или «бандиты», а в действительности в огромном количестве социалисти­ческая и демократическая интеллигенция, сельские учите­ля, кооператоры, рабочие и крестьяне» (с. 85).

Как ни странно, но анализ направленности террора большевиков в 1918—1923 гг. показывает, что острие его было направлено главным образом против внеклассовой интеллигенции. «Задача террора, — говорилось в передо­вой статье первого номера «Еженедельника ВЧК», — унич­тожение идеологов и руководителей врагов «пролетариа­та». В приговорах ЧК и трибуналов говорилось иногда о снисхождении, которое делалось обвиняемому, «прини­мая во внимание его пролетарское происхождение». Но на самом деле, отмечает С. Мельгунов в «Красном терроре», «это было только вывеской, нужной в видах самой разнуз­данной демагогии». Он приводит в качестве примера сле­дователя, который, когда ему приводили арестованного, требовал: «Покажь руку! Раздеть!» И если после этого со­мнения в непролетарском происхождении получали под­тверждение, задержанный расстреливался. Газета «Прав­да», обсуждая проблемы целесообразности арестов «врагов революции», опубликовала в те годы ход обсуждения в Моссовете вопроса о прерогативах ЧК и тезиса Лациса о ненужности судебного следствия. При этом особо выделя­лось выступление некого рабочего лефортовского района в Москве Мизикина, который заявил: «К чему даже и эти вопросы? (о происхождении, образовании, занятии и пр. — Авт.). Я пройду к нему на кухню и загляну в горшок: если есть мясо — враг народа! К стенке!» Парадокс же со­стоял в том, что мясо в те годы можно было найти скорее в горшках, как пишет С. В. Мельгунов, «коммунистических хозяйств», и, быть может, спекулирующей буржуазии, а не офицеров русской армии, дворян и разночинной интелли­генции. Расстреливали же прежде всего представителей этих слоев, да еще крупного купечества, предпринимате­лей, которые в массе своей после 1917 г. тоже голодали и в силу ряда причин даже не помышляли о вооруженном за­говоре против власти, которой явно не симпатизировали.

Правда, по воспоминаниям Ирины Одоевцевой, на обе­денном столе поэта Николая Гумилева незадолго до его расстрела действительно был кусок мяса (гонорар за его то ли выступление, то ли консультацию), — но уже сам факт, что кусок этот страшно поразил юную поэтессу, запомнив­шись на 70 с лишним лет, свидетельствует об отсутствии мяса в «горшках» российской интеллигенции 18—23 гг. Но, с точки зрения рабочего Мизикина, коли Гумилев и раз в год ел мясо, его расстреляли справедливо...

Н.Бухарин: «Отныне мы все должны стать агентами Чека»

Вместе с Гумилевым расстреляли еще десятки людей, даже не поинтересовавшись, когда они последний раз ели мясо, не спросив, какого они происхождения и служили ли ранее в царской армии (ответы на эти вопросы были явно «не в пользу» дворянина, талантливого русского поэта, изве­стного путешественника, храбро сражавшегося на полях ми­ровой войны офицера). Казнили и тех, кого подозревали в участии в несуществовавшем заговоре, и тех, кто не донес на его участников (потусторонняя логика: как, скажите, можно донести на участника заговора, которого нет и не было?).

Может быть, читатели вспомнят, что в связи с реабили­тацией Николая Степановича Гумилева на страницах пе­рестроечной печати юристы уже обсуждали эту проблему, и эксперты напомнили — не было тогда и статьи такой, по которой якобы судили и расстреляли Гумилева «за недоне­сение». Статьи, действительно, не было в те первые годы советской власти. А практика сложилась такая еще в 1918 г. Так, в газете «Харьковская Звезда» от 7 июня 1919 г. было помещено обращение к населению председателя чрезвы­чайного Военно-революционного трибунала Донецкого бассейна, пламенного революционера Г. Пятакова, где были такие слова: «всякое недонесение будет рассматриваться как преступление, против революции направленное, и караться по всей строгости законов военно-революционного време­ни». Донос же объявлялся гражданским долгом и добродете­лью. Так что наши Павлики Морозовы родились не в 30-е, а еще в 20-е гг. И обаятельный Николай Иванович Бухарин, любимец всей партии большевиков (и действительно, один из лучших в ней), провозглашал: «Отныне мы все должны стать агентами Чека» (когда автору этих строк, уже в пе­рестроечные, «свободные» времена предложили написать книгу «Соратники Ленина», именно эта фраза самого сим­патичного из соратников вождя остановила его).

По сути дела, всей коммунистической партии предлага­лось стать политической полицией, а со временем в аген­тов ЧК должны были превратиться и беспартийные — так защищалась революция...

Как говорилось в одном из опубликованных в газетах тех лет призывов, «населению» (!) разрешалось «арестовы­вать всех, выступающих против советской власти, брать за­ложников из числа богатых и в случае контрреволюцион­ных выступлений расстреливать их...»

Время от времени, тем не менее, руководители ЧК пы­тались придать своим действиям видимость законности. В интервью газете «Новая жизнь» (8 июля 1918 г.) Ф. Э. Дзер­жинский так охарактеризовал приемы деятельности чрез­вычайных комиссий:

«Мы судим быстро. В большинстве случаев от поимки преступника до постановления (о казни. — Авт.) проходят сутки или несколько суток, но это однако не означает, что приговоры наши не обоснованы. Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок не было, и тому доказа­тельство — наши протоколы. Почти во всех случаях пре­ступники, припертые к стенке уликами, сознаются в пре­ступлениях, а какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого». Но как получали признания в застенках, мы сегодня знаем. Что же касается «улик», которыми «припирали к стене» обвиняемых, то приходится предположить, что во многих случаях «припи­рали» отнюдь не уликами, а чем-то другим. Во всяком случае, в многотомном деле о «Петроградской боевой организа­ции», которой и посвящена в основном эта публикация, есть множество полученных от обвиняемых признаний, и прак­тически... нет улик! Судя по протоколам, на которые ссыла­ется Феликс Эдмундович, именно на основе этих неизвест­но (часто — совершенно очевидно) как полученных призна­ний людей судили, осуждали, приговаривали к смерти...