Прасковья Орлова-Савина - Автобиография

• Название: Автобиография
• Автор: Прасковья Орлова-Савина
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1994
• ISBN: 5-280-02461-0

В записках П. И. Орловой-Савиной отражена бурная, наполненная драматическими событиями сценическая жизнь России 1820–1860 годов, «золотого века» русской культуры.

---

Еще влекла меня туда живущая там моя родственница Вар. Александ. Теглева. Нельзя пройти молчанием редкую в нынешнее время женщину. Отец ее был новгородский помещик Шамшев, и имение их было очень недалеко от имения вышеупомянутого мною Ник. Никит. Теглева. Сын его Александр с малолетства любил Вареньку Шамшеву, и они считались женихом и невестой. Он служил в уланах. Когда ему было 23 года, а ей 18, они были обвенчаны 2-го ноября 1848 года. Это было в деревне, и они, как молодые, на Святки поехали в уездный город Устюж-ну. 2-го января 1849 года, ровно через два месяца, был у кого-то бал, и молодой, сказав жене, чтобы она одевалась, поехал купить себе перчатки. Вар. Алекс, оделась в венчальное платье, на шею надела нитку жемчуга и стала с нетерпением ожидать мужа. 8, 9, 10 часов, а Александра нет. Она начала сильно беспокоиться и велела горничной разузнать, не случилось ли чего-нибудь. Горничная также долго не приходила, наконец, услышав внизу шум, Вар. Алекс, отворила дверь, в это время нитка жемчуга разорвалась и покатилась по полу, а есть примета (если кто им верит), что просыпавшийся жемчуг означает слезы. У ней сильно забилось сердце, и она начала спрашивать, отчего такой шум внизу, и от нее более не могли скрыть, что ее мужа принесли мертвого. Он заехал к приятелю и, сходя с лестницы, поскользнулся, ударился виском о порог, и тут же дух вон. Прошло 50 лет, и до сих пор она молится за него и просит у Бога соединения с ним. Она была очень хороша собой, и ей делали много предложений, но она осталась верна своему Александру. Много ли в нынешнее время найдется подобных женщин? Она была родственницей моему мужу по первой его жене. Приехав в Киев, я отыскала ее и так разделила свое время: рано утром ездила с ней в Лавру и в другие святые места, там молилась о упокоении души родителя, а остальное время любовалась с мужем прелестным Киевом.

То было в августе месяце. Прожив так пять дней, мы собрались уже уезжать, но муж уговорил меня почти насильно посетить здешний театр, говоря, что назначен бенефис какого-то бедного актера Громова, которому мы можем принести пользу. Я согласилась, только просила взять ложу, которая была бы позакрытее. Для этого оказался очень удобным бенуар вице-губернатора Фундук-лея[45]. Он отделен от зрителей маленькой ширмой. Мы с грустью смотрели на какую-то раздирающую драму и видели, как публика заглядывает на нас, как на незнакомых.

После 2-го действия отворяется наша ложа и является полковник и за ним еще какой-то человек. «Честь имею представиться, полковник Афанасьев, по приказанию губернатора состою начальником здешнего театра; а это, — показывая на стоящего сзади человека, — антрепренер театра, г-н Соколов, который говорит, что знал вас еще в Москве, и дал мне смелость иметь честь явиться к вам и спросить, что доставляет нам удовольствие видеть вас в нашем городе». Мы объяснили причину нашего приезда в город и сказали, что уезжаем завтра. Тут начались убедительные просьбы, чтобы мы остались, сыграли бы несколько спектаклей, сжалившись над бедным полуслепым антрепренером и его больной женой, которую я знала в Москве молодой девушкой. Она была дочь портного, который работал на мужа. Занавес поднялся, разговор окончился, и они просили позволения приехать к нам завтра в гостиницу «Лондон», где мы стояли. Долго рассуждая с мужем, что нам делать, мы наконец решили, желая помочь бедному, сыграть один или два спектакля.

Утром, когда они приехали, мы дали удовлетворительный ответ, и он, благодаря нас за великодушие, предложил половину сбора. Тут было затруднение, какой спектакль назначить, потому со мной почти не было гардероба. Он был отправлен прямо из Одессы в Москву. Решили, что всего легче сыграть «Материнское благословение», и роль блестящая, и костюм простой. Кроме 4-го акта, для которого со мной кое-что было, а остальное тотчас сделали. Первый спектакль был 25-го августа. В этот день закладывали мост через Днепр, и поэтому съехалось множество публики. Театр был полнехонек. Только меня поразило одно — отчего это некоторые ложи особенно освещены и особенно убраны. Мне растолковали, что это польские магнаты, почти никогда не посещающие русский театр, приехали смотреть московскую знаменитость, но никак не решались поместиться как все прочие. Прислали коврами обить свои ложи, поставить хорошую, мягкую мебель и зажечь лампы и канделябры… Успех был блистательный, и каждый спектакль меня засыпали букетами. Соколов упросил нас сыграть еще что-нибудь, так что этим просьбам почти конца не было. Наконец, после 8 или 9 представлений, назначается мой бенефис, где сказано: в последний раз перед отъездом. Тут является целая депутация, от всех сословий, просят сыграть еще, но я отвечала, что, дорожа своим словом, где сказано «в последний раз», я не могу изменить ему. Если бы еще я могла сыграть в пользу бедных или в пользу приюта, что я желала сделать и ранее. Но мне сказал г-н Соколов, что без губернатора (Дмит. Гавр. Бибиков был в отсутствии) этого не позволят, тем более нельзя играть в пользу приюта, что Дм. Гав. в неприязненных отношениях с графиней Мелиной, начальницей приюта, которой также нет в городе. Тут полковник А. П. Сгороженко, глядя очень строго на Соколова, который побледнел, сказал мне: «Это не совсем справедливо, я уверен, что губернатор и гр. Мелина будут вам очень благодарны, а в доказательство позвольте сейчас спросить помощницу гр. Мелиной, Анну Сгеп. Наумову». Он пошел к ней в ложу и в антракте прибегает сказать, что А С очень благодарит меня, только просит назначить, какие пиесы угодно сыграть мне, а что все другое она берет на себя. Решили играть на другой день, чтобы не задерживать моего выезда, и я назначила четыре маленькие пиесы, лучшие из моего репертуара. Желая в благодарность за такое внимание оставить по себе хорошую память, А Сгеп. прислала просить меня после спектакля пожаловать к ней, где будет лучшая публика Киева, которая желает лично выразить свою признательность. Я отговаривалась усталостью после четырех ролей ехать на вечер, но она убедительно прислала просить приехать хоть в халате. После спектакля она прислала мне карету, и я, измученная, все-таки отправилась к ней на вечер. Там было все общество, и я больше всего помню семейство Тамары, графа и графиню Комаровских, Селецких, доктора Козлова с женой, которые, впрочем, как особенные любители, раньше со мной познакомились, профессор Павлов и многие другие фамилии, которых теперь забыла; тут же был и вице-губернатор Фундуклей. Все они осыпали меня такими ласками, таким радушным приветом, убедительно просили остаться или возвратиться. Объяснив им причину моего отъезда, я сказала, что, не находя слов благодарить их, я не только приеду, а приду пешком в Киев, чтобы доказать им мою признательность. Этим не кончилось: Ан. Степ, пожелала приехать ко мне, чтобы свезти меня в приют и дать возможность бедным девочкам поблагодарить меня. Сбору было 700 руб. серебром. Это уже ее особым старанием. Утром она привезла меня к себе и благословила иконой Успения Божией Матери, настоящим подобием Чудотворной; затем повезла меня в церковь Божией Матери «Всех скорбящих радости». Почтенный священник ожидал нас и отслужил молебен за мое здоровье. Далее мы поехали, и я заметила, что едем довольно тихо, этим дана была возможность тому же священнику встретить нас в приюте, там он был законоучителем. Все девочки, очень хорошо одетые, встретили меня пением молитвы, потом пропели многая лета, и я была очень тронута подобным вниманием, даже и теперь вспоминаю это с наслаждением.

На другой день мы уехали, но это уже было 3-го октября, так что муж был принужден сделать мне беличью шубку. В эту зиму был очень большой холод. Об этом нечего и говорить, что, приехав в Москву, я очень обрадовала матушку. Предполагая непременно возвратиться в Киев по убедительной просьбе публики, я распорядилась и духовными делами. Запаслась Патериком, скоро прочитала его и в конце декабря поехала в Киев, уж как будто к знакомым.

Приехала 24-го декабря, и первый визит к доброй Ан. Степ. Наумовой. Привезла ей детское одеяльце своей работы для ее внучки Селецкой, а также большое двухспальное, связанное из шерсти «Шине», но она ни за что не хотела принять такой дорогой подарок. А когда приехал полковник Афанасьев от Дм. Гав. для каких-то совещаний, он так на него крикнул, топнул ногой, что тот едва убрался и тут же подумал, как он после мне говорил, что с таким господином пива не сваришь. К счастию, Бог все переделал к лучшему. Только что покончив это дело на словах с губернатором, я получаю бумагу из Одессы от назначенного правительством директора театров барона Рено. Он уведомляет, что вместо Ахлестышева назначен губернатором Александр Ив. Казначеев, который до того был губернатором в Крыму и один раз приезжал в Одессу, видел меня на сцене и слышал от публики сожаление о моем отъезде, а главное, узнав, что я в Киеве, просил немедленно возвратиться, обещая дать все, что я просила. С этой бумагой я поехала к Дм. Гав. и сказала, что думаю воспользоваться приглашением, до тех пор, пока выстроится новый театр в Киеве, обещая, за внимание публики, приехать, где бы я ни была. Из Киева муж поехал в Москву, чтобы отдать мой дом в распоряжение Щепину, а я поехала с горничной и провожатым в Одессу, и во время дороги вытерпела много неприятностей. В Белой Церкви так разлилась река, что проехать не было возможности. Мы должны были остановиться и ожидать перевоза. На станции я нашла какую-то даму, г-жу Моллер, как она назвала себя, при ней было трое детей, один ребенок у кормилицы и человек. Когда наступила возможность перебраться, она уговорила меня ехать с нею вместе, так как у нее был крытый тарантас, а у меня крытая арба, впрочем, хорошо приспособленная и покойная. Я приняла ее предложение более затем, чтобы иметь приятную и образованную спутницу, а горничная поехала с провожатым. Не помню где, но опять мы встретили разлившуюся реку и снесенный мост. Тут мужики посоветовали нам переехать верхом, но мы решились только посадить на лошадь кормилицу с ребенком, по одному мужику по сторонам вели лошадь, оберегая их; а сами приказали мужикам снять сапоги, надеть их на свои ноги, и так они по страшно бьющим водам переводили нас поодиночке. Других детей переносили на руках. Но и этим еще не кончилось: не останавливаясь и ночью, мы с ней попеременно не засыпали, боясь какой-нибудь случайности. В последнюю ночь, она, кажется, была третья, мы так утомились, что все невольно задремали. Вдруг на каком-то толчке — крах — шкворень пополам! и наш тарантас лежит на боку. Упал он на мою сторону, против меня сидели кормилица с закрытым у груди ребенком, другие дети, узлы и ящики — все полетело на нас. М-те Моллер почти обезумела. Вскочила на нас ногами и в верхнее окно страшным голосом кричала: «Ольга! Ольга!» — называя маленькую девочку, которая была у кормилицы. К счастью, человек скоро вытащил ее вверх, за ней и детей; потом с ямщиком повернули тарантас. Я, лежа внизу всего и всех, чувствовала, что задыхаюсь, и более от мысли, что если мне так тяжело, то что же будет с крошечной девочкой, лежащей под такой тяжестью. Когда подняли тарантас, я с трудом приподнялась, смотрю на кормилицу, она бледна как полотно. У нас была одна мысль, что ребенок задохся. Кормилица не могла пошевельнуться, и я потихоньку начала расстегивать шубу и открывать ребенка. По моему радостному лицу она решилась опустить глаза, и мы увидели прелестную девочку, спящую крепким сном. Ангел-хранитель сохранил младенца от неизбежной смерти. Тут мы провели несколько часов, покуда нам привели волов с телегами. Тащились чуть не целый День, но ввиду минувшей опасности утешались, что все благополучно окончилось, и сами подсмеивались над своим путешествием на волах. И тут еще не конец: приехали в жидовский дом во время их праздника Пасхи, так нам не только не дали куска хлеба, даже впустили в нетопленую комнату и сказали, что сегодняшний день никак нельзя топить. Поэтому надо украсть у них опресноков (мацу), а наш человек где-то ухитрился достать рыбу карпа, по их называемую короб. Никто из нас не знал кулинарного искусства, но кое-как вычистили рыбу, положили в какой-то горшок, в печке зажгли собранные сучья и делали что-то вроде супа, и как теперь помню, когда мы все это кушали, то нам казалось, что лучшего блюда и на свете нет. Наконец, приехали в Одессу, и какова же была досада, когда моя горничная Татьяна приехала в тот же день, и совершенно благополучно. За что же я-то терпела такие муки? Но я не жалела об этом, потому что была полезна для г-жи Моллер и ее детей, что и доказано было нашим постоянным знакомством во все таинственное пребывание ее в Одессе. Я говорю таинственное, потому что она сейчас же наняла себе уединенную дачу, никуда не выезжала, никого не принимала, кроме меня. Бывало, приедет зачем-нибудь в город на самое короткое время, заедет ко мне и, если я свободна, увезет меня к себе. Однажды я приехала к ней и видела выходящего от нее господина, видимо приезжего. Насколько я заметила, он был очень красив, высокого роста и прекрасно одет. Ее нашла немного смущенною, не помню, что-то она сказала мне об этом приезжем и, прощаясь, проговорилась, что, может быть, скоро сама уедет, и это «скоро» наступило в этот же день вечером, как я узнала впоследствии. Не проникая в чужие тайны, мне казалось только одно, что она не была матерью этих детей, а возила их с места на место, вероятно, для каких-нибудь целей их родителей.