Меир Шалев - В доме своем в пустыне

• Название: В доме своем в пустыне
• Автор: Меир Шалев
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-7516-0700-7

---

Наступил решающий момент. Авраам установил большие клинья в насечках, взял большой молот и встал над ними. На мгновенье опустил шакуф на стертый носок своего ботинка и сказал:

— Смотри-смотри сейчас, Рафаэль.

Молот поднялся плавным, неторопливым движением, описал в воздухе точную и уверенную окружность, упал и ударил по головке одного из клиньев, и тот вошел в тело камня, как нож в масло. Молот поднялся вновь, тем же плавным, неторопливым движением, описал в воздухе копию первой окружности, опустился и ударил по головке второго клина.

Авраам спустился со скалы и улыбнулся.

— Ничего не получилось, — смущенно сказал я.

И тут раздался глухой звук разлома, и могучий камень вздохнул и распался на две половинки, обнажив свою белую плоть, прошитую коричневыми жилками окислов и голубовато-серебристыми блестками. Авраам повторил свои действия на каждой половинке камня и сказал подрядчику:

— Я свое сделал. Дальше пусть твои рабочие продолжат.

«Ты видел человека, искусного в своем ремесле, и перед царями он смело предстанет», — пропел подрядчик, когда отвозил нас домой. Потом посмотрел на меня и спросил, понял ли я. Я сказал, что нет, не понял.

— Мастер, — разъяснил подрядчик, — настоящий мастер, а не просто так себе ремесленник, ему нечего стесняться даже рядом с царем. Вспомни, парень, как это в Торе — кто выбрал, что Аарон будет верховным жрецом? Его брат Моше[161] так решил. А кто выбрал мастера Бецалеля[162], чтобы он сделал все плотничьи и столярные работы для Скинии Завета?[163] Сам Господь собственной персоной выбрал его. Так-то. Мастер — это Божьей милостью.

Он высадил меня возле Дома слепых, и я побежал домой, чтобы рассказать Большой Женщине. Но через несколько минут после того, как я вошел, в дверь постучали, и я понял, кто та, что пришла.

ИМЕННО КРУПНЫЕ ВОПРОСЫ

Именно крупные вопросы проясняются проще всего. Сорок восемь шагов пыли от ворот Дома слепых до нашего блока. Двадцать семь шагов бетона вдоль тротуара до нашего дома. Три гулких шага в подъезде, четыре поднимающихся шага по четырем ступенькам, одна дверь, три удара.

Мать, которая случайно была ближе всех к входной двери, оказалась той, кто ее открыла, и на какое-то мгновение обе женщины застыли друг против друга.

Вот они. Слепая Женщина, высокая, зеленоглазая, возвышается над низенькой Матерью, которая стоит перед ней с книгой, в которой уже загнуто очередное «ушко».

— Да. Что вам угодно?

Слепая Женщина положила руку на плечо Матери, а другой рукой коснулась ее лица, исследуя его черты. Путь ее пальцев был мне знаком. Вначале рука обошла лицо кругом, от подбородка к линии челюсти, оттуда поднялась к виску и описала линию волос надо лбом, а потом спустилась к носу и к углам губ. Ее пальцы двигались, возвращались, слегка задерживались, чуть подрагивали, снова прикасались и снова подрагивали. Она подхватила большую слезу со щеки Матери и поднесла к своему рту.

— Ты плачешь, Ханна, — сказала она.

— Да, — сказала Мать. — Я плачу.

И вдруг книга выскользнула из ее руки и упала, и они обе тоже упали друг другу в объятья. Они не похлопывали друг друга по плечам, как это принято у нас. Просто прижались друг к другу изо всех сил, держали, дрожали и всхлипывали. Бабушка и Черная Тетя, которые сразу поняли, и я, уже смирившийся с тем, что понял еще раньше, и моя сестра и Рыжая Тетя, которые лишь догадывались, кто эта женщина, испуганно стояли по сторонам.

— Я обещала, что вернусь к тебе, когда буду видеть, — сказала Слепая Женщина.

— Вот ты и вернулась ко мне. Вот ты и видишь, — сказала Мать. Почему это слезы, текущие из слепых глаз, трогают больше, чем слезы, текущие из зрячих? — Заходи, Рахель, — сказала Мать. — Заходи. А то все соседи сбегутся поглазеть.

Она вошла в комнату, и Мать закрыла дверь и сказала:

— Я так много раз видела, как ты проходила здесь, но так и не узнала тебя. Но теперь, стоило тебе прикоснуться ко мне, я сразу вспомнила. Я вспомнила твои пальцы.

— А они тебя, — сказала Слепая Женщина.

— Как ты нашла меня? — спросила Мать.

— Готлиб поймал твоего сына в парке, — сказала Слепая Женщина. — Его лицо так похоже на твое, когда мы с тобой были девочками.

— Да, — сказала Мать, — Рафаэль очень похож на меня. На меня и на своего отца одновременно.

— Кто здесь, Ханна? — спросила Слепая Женщина. — Здесь еще женщины. Я чувствую их.

— Моя мать Шуламит здесь, и Эстер, моя сестра, — сказала Мать. — Ты помнишь их?

— Я все помню, — сказала Слепая Женщина. — Здравствуйте, Шуламит. Здравствуй, Эстер. Ты была такая маленькая.

— И Лея, невестка моей сестры, и мои дети, Рафаэль и Михаль.

— Подойди ко мне, Михаль, — сказала Слепая Женщина.

И ты, сестренка — обычно такая злая и языкастая, — внезапно умолкаешь, внезапно подчиняешься, и в твоем рту нет никакой язвительности или насмешки, ты подходишь к ней и подставляешь ей свое лицо, и Слепая Женщина, ощупав его, улыбнулась и сказала:

— Хорошо, что я поймала Рафаэля. Если бы я прикоснулась к ней, я бы не узнала.

— Да, — повторила Мать, — Рафаэль очень похож на меня. На меня и на своего отца, а Михаль нет. Михаль высокая и красивая.

Незримый занавес опустился на них и отделил их от нас. Почти осязаемым было их влечение друг к другу, их желание быть обнятыми, быть приласканными, быть вместе. Тринадцати с половиной был я тогда, по-прежнему мужчина и по-прежнему глупый, но я понимал, что с этого момента ничто уже не будет таким, как прежде.

Слепая Женщина положила два сдвинутых вместе и очень точных пальца на шею Матери, на то место, где бьется пульс.

— Хорошо, что я коснулась тебя тогда, — сказала она. — В повозке, по дороге к поезду. Иначе я бы не запомнила. Трудно объяснить глазу то, что помнят руки. Память глаза хранится в голове, а память прикосновения остается в пальцах.

— Тогда мы были две девочки одинакового роста, — сказала Мать, — а теперь ты такая высокая.

— Как мы выросли с тех пор, Ханна, — сказала Рахель. — И какая ты красивая сейчас. Когда я видела тебя глазами, ты не была такой красивой. — И ее зеленые глаза вдруг вспыхнули золотом, то ли от любви, то ли от новых слез.

— В нашем возрасте все женщины кажутся красивыми, — сказала Мать и добавила: — Мне так много нужно тебе рассказать, Рахель. Пойдем, сядем в комнате-со-светом и поговорим.

Так я впервые услышал имя женщины, которую до этого дня мы называли только «Слепая Женщина». До этого мгновения у нее не было имени, и поэтому я не давал имена и ее поступкам. А поскольку теперь она получила имя, то имя получили и ее объятия, и ее ласки, и ее поцелуи, и имя это было — любовь. Ее любовь к нашей Матери, моя ненависть к ней.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

КАК В ПАЛЬЦАХ СЛЕПЫХ

Как в пальцах слепых плетельщиков соломы и в запястьях каменотесов, так сохраняется память в сухожилиях, втискивается меж позвонками, собирается в мышцах бедер и рук. Хранилище запахов в основании носа, картин, вытатуированных на сетчатке, мемориал движений и голосов, память прикосновений, и удерживающих объятий, и ветвящихся дорог.

Когда-нибудь, когда я соберусь с силами, не сейчас, я расскажу тебе об этих дорогах и путях — тех, что в моем теле, и тех, что в поле рядом с нашим кварталом, и о тех, что в пустыне, о дорогах поднимающихся и спускающихся, от колодца к колодцу, от тени к тени, тянущихся, мудрых, катящихся вдаль.

И о мудрости уставших я расскажу — тех, что бредут, сжигаемые солнцем и иссохшие телом, — и о благоразумии тех, что тащат с собой бурдюки с водой на вершины гор. И о древних путях кочевий, о светлой пыли пеших переходов, о камнях дорожных знаков и отметок, о выученной осторожности уклонов. Есть свой подобающий уклон для верблюда, и свой подобающий уклон для человека, и свои уклоны для мула, для осла, для всасывания воды и толкания крови, такие, чтобы идущий по ним не споткнулся, чтобы не отчаялся, чтобы не побежал пешеход, чтобы не разорвалось у него сердце от сухости и душа не покинула его из-за зноя.

Но сейчас, по примеру самих дорог, я ограничусь одним лишь намеком: отломившимся обломком, остывшей золой, сдвинутым крепостным камнем, белым рубцом земли. Ростком плодового семени, извлеченного, выброшенного и проросшего, шепотом стены, несущей изгиб, и вмятинами — вмятинами сандалии, колеса и копыта в земле, вмятинами моих плеч в их кроватях, зуба, вонзившегося в мясо, и гладкого камня.

От колодца к колодцу, от хана[164] к стану, путями пальцев по песчаным дюнам наших грудей, путями кочующих языков, шепчущих в наши шеи. От раны к шраму, от воспоминания к предсказанию, которые женщина пролагает во мне для подруг. Высекают, расчищают, помечают: маленькими кучками камней, погашенным костром, стоянками принюхивающихся газелей — кто она, что была здесь до меня? что делала? когда?