Ребекка Маккаи - Запретное чтение

• Название: Запретное чтение
• Автор: Ребекка Маккаи
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-45454-7

Люси Гулл 26 лет, и в городке Ганнибал она оказалась по воле случая: Люси выбрала работу провинциального библиотекаря, чтобы уехать подальше от чересчур заботливого отца — нелегально разбогатевшего русского эмигранта. Будни Люси однообразны и скучны, однако в ее душе живет страсть к приключениям. В библиотеке девушка знакомится с 10-летним Иэном Дрейком, с которым у нее завязываются доверительные отношения. Больше всего на свете Иэн любит читать, но деспотичная мать запрещает мальчику брать те книги, которые кажутся ей опасными для его психики. К тому же родители подозревают Иэна в склонности к гомосексуализму и отправляют его на религиозные семинары, чтобы наставить сына на путь истинный. Люси сопереживает мальчику: она тайком дает Иэну книги, которые ему иначе никогда бы не довелось прочесть. Но одно утро круто меняет жизнь обоих: Люси находит Иэна в библиотеке, где тот провел ночь. Мальчик ушел из дома и просит его не выдавать. Люси не знает, что ей делать, но понимает: от ее решения зависит судьба ребенка.

«Запретное чтение» — первый роман американской писательницы Ребекки Маккаи, который вошел в десятку лучших дебютных книг, по мнению Booklist.

---

(Джордж Бейли, в отчаянии: «Где моя жена?!»

Кларенс, сущий ангел, страшно напуганный и огорченный: «Тебе это не понравится, Джордж. Она закрывает библиотеку!»

И вот она вбегает — в толстых очках, с охапкой книг, прижатой к бесполезной груди. Кошмарная Мери Бейли испортила себе зрение многочасовым чтением в темноте.

Как странно, что из всех профессий на свете лишь эта одна столь неразрывно связана с одиночеством, девственностью и женским отчаянием. Библиотекарша в свитере с высоким горлом. Она никогда не покидала родного города. Она сидит на выдаче книг и мечтает о любви.)

— Вообще-то у меня к тебе просьба, — вдруг произнес Рокки.

— Какая? — спросила я и откусила большой кусок пиццы, чтобы, если понадобится, пожевать подольше.

— Мой двоюродный брат женится, в Канзас-сити. Двадцать пятого марта, если не ошибаюсь. Это суббота.

Мне пришлось проглотить пиццу, чтобы выяснить, правильно ли я понимаю просьбу.

— Тебя нужно туда отвезти или ты меня приглашаешь? — спросила я.

— Я буду благодарен, если ты меня отвезешь, но вообще-то я собирался тебя пригласить.

Я откусила еще кусок. Мне не нравилось тут три вещи: свадьба, на которой я никого не знаю; путешествие на машине до самого Канзаса; размышления о том, что подумает Рокки, если я приму его приглашение.

— Ты вполне можешь отказаться. Я вовсе не обязан появиться там с дамой. Просто было бы весело.

— Я не очень-то сильна в таких делах, — сказала я. — Ты же видел меня на благотворительном вечере — разговаривала с пианистом и с барменом, вместо того чтобы знакомиться со спонсорами.

Не знаю, зачем мне понадобилось подчеркивать, что с тех пор мы с Гленном больше не виделись — на самом-то деле после концерта у нас было еще два свидания.

— Там не будет никого неприятного, — заверил меня Рокки. — Мой брат — владелец блинной, абсолютно нормальный парень. Но не бери в голову — не стоит того.

— Я посмотрю, что там у меня в еженедельнике, — сказала я. — Хотя, знаешь, двадцать пятое марта… По-моему, на тех выходных у меня была запланирована поездка в Чикаго. Но я посмотрю.

Я ведь могу и в самом деле, если что, поехать в Чикаго на выходные. В этот момент наш разговор потонул в крике — за соседним столиком заорал младенец. Прекрасный, благословенный крик.

Я как-то говорила, что никогда не встречала никого, похожего на Иэна. Вообще-то это лишь половина правды, так уж я устроена. Сейчас я поделюсь с вами своим настоящим воспоминанием — тем, которое пыталась вытеснить из сознания. Подумать только, ведь я даже не плачу вам за возможность полежать перед вами на кушетке.

В последнем классе школы мой друг Даррен как-то позвал меня в кинопроекторскую покурить. Вообще-то он не был мне другом, по крайней мере тогда. Он был для меня слишком крут — мешковатые зеленые вельветовые штаны, светлые волосы, выкрашенные в розовый цвет с помощью шипучки «Кул-Эйд», но в школе мы ходили на одни и те же спецкурсы, а значит, могли вести себя как друзья безо всяких там подготовительных этапов. До этого я еще не бывала в кинопроекторской: у меня было много разных странных увлечений, но аудио и видео к ним не относились. Впрочем, там все оказалось так, как я себе и представляла: куча выключателей и лампочек, да еще старая банка из-под краски, полная окурков. Я знала, что Даррен голубой, иначе непременно решила бы, что это у нас такое малобюджетное свидание. Он зажег две сигареты, и мы стали смотреть в окошко, за которым тянулись ряды кресел, и казалось, будто там, в зрительном зале, вот-вот произойдет что-нибудь интересное.

Он спросил, как я поживаю (за несколько недель до этого меня бросил парень, как раз перед встречей выпускников, и я притворялась, будто постепенно прихожу в себя).

— Вот бы и мне стать лесбиянкой! — вдруг воскликнула я.

Даррен раскрыл рот от изумления, он был ошарашен и задет.

— Прости, — поспешила я исправить дело. — Я не хотела… Я понимаю, что это ужасно трудно…

— Ты знаешь, что я голубой? — спросил он.

Конечно же я об этом знала. Об этом знала вся школа. Все говорили о том, какой он храбрый — не скрывает своей ориентации. Слухи о его личной жизни всегда восхищенно обсуждали в школьном кафетерии.

— Ведь я рассказал об этом только двоим. За всю жизнь.

Тогда я решилась на ложь.

— У меня нюх на геев, — сказала я. — Такой необычный талант. Нет, правда, если не получится поступить в университет, я смогу на этом зарабатывать!

— А…

Он вздохнул и стряхнул пепел на какую-то приборную панель.

— Вообще-то, может, это и в самом деле заметно, — произнес он задумчиво. — Моего папу это всегда беспокоило, еще с тех пор как мне было года три или вроде того. Он забрал у меня все раскраски.

— Раскраски? Почему?

— Наверное, я слишком сильно был ими увлечен. Потом он запретил мне играть с девочками, но мама сказала, что мне будет вредно всегда играть только с мальчиками, и тогда мне запретили играть вообще с кем-либо, кроме двоюродных братьев и сестер. Они католики. Ну, мои родители. То есть мои двоюродные братья и сестры тоже католики, но ты понимаешь, о чем я.

Мы разговаривали до тех пор, пока у меня не разболелось горло от сигарет, и, думаю, он был впечатлен, что я не подняла его на смех и разговаривала с ним об этих вещах так, как будто считаю все это совершенно нормальным. Думаю, восемьдесят процентов ребят из нашей школы повели бы себя точно так же — все были бы просто счастливы вот так запросто поболтать с глазу на глаз с самим Дарреном Алкистом, но сам он, похоже, этого не понимал, а я не могла ему об этом рассказать, потому что тогда он узнал бы, насколько знаменит благодаря своей сексуальной ориентации, и это было бы для него слишком неожиданным сюрпризом. К тому же, если притвориться, что я — единственная, кто может его понять, между нами, возможно, завяжется настоящая дружба, а он был куда интереснее и куда популярнее, чем остальные мои приятели. Я уже представляла себе, как мы сидим вместе в школьном кафетерии и обсуждаем проходящих мимо мальчишек.

— С самого рождения, — начал рассказывать Даррен, — мне казалось, будто от меня отрывают разные части и вставляют на их место фальшивки. Ну, вот как в тот раз, когда папа унес все мои раскраски и подарил вместо них «Лего», а еще потом в школе ребята смеялись над тем, как я хожу, и я придумал себе фальшивую походку, про которую все время надо помнить. А потом еще эта наша школа, господи! У меня как будто вынули сердце и воткнули вместо него кусок свинца.

— Как Железному Дровосеку, — сказала я.

Он недоуменно приподнял одну бровь — без усилий, словно только тем и занимался, что приподнимал одну бровь.

— Дровосеку из книжки, а не из фильма, — объяснила я. — Там он сначала был настоящим, а потом отрубил себе руку и приделал железную, ну и так далее, пока не стал целиком из железа.

Он кивнул и рассмеялся, и у меня не осталось сомнений, что мы станем друзьями. Так оно и произошло: мы курили и наблюдали за уроками физкультуры, сидя на крыше гуманитарного корпуса; мы вместе готовили проект по литературе — снимали фильм; он нарисовал жирафа на внутренней стороне дверцы моего шкафчика. А в моем школьном альбоме за тот год он написал зеленым фломастером: «Моя дорогая Люси, если солдаты национальной гвардии Боливии когда-нибудь возьмут меня в заложники и подвергнут страшным пыткам, воспоминания о времени, которое мы провели с тобой вместе, помогут мне пережить эту боль».

Я несколько раз писала ему из колледжа, но он не отвечал. Потом до меня дошли слухи, что он бросил университет.

Самое противное, что вы и без меня знаете, что произошло дальше, ведь это так избито. Избито потому, что подобные истории всегда заканчиваются одинаково: бедная мама пытается вычистить дерьмо из штанов своего ребенка до приезда «скорой», и именно эту деталь твои одноклассники, приезжая домой на каникулы из колледжа, обсуждают снова и снова — не то, где он нашел пистолет, не то, почему он это сделал и сколько раз пытался сделать раньше, но именно историю про дерьмо в штанах и про то, как мать отчаянно вытирала его полотенцем, как будто это что-то меняло, как будто ей не хотелось, чтобы их семье пришлось краснеть перед судмедэкспертом.

Вернувшись после похорон в колледж, я извела друзей разговорами о том, что могла предотвратить случившееся, если бы вовремя произнесла нужные слова, и о том, как много было у меня возможностей ему помочь, которыми я так и не воспользовалась. Я просто оказалась в плену этой избитой ситуации — в одном из сценариев, из которых приходится выбирать, когда кто-нибудь умирает. В действительности я не чувствовала ничего подобного. Я с тем же успехом могла бы снова и снова повторять: «Он был так молод, у него вся жизнь была впереди!», или «На его месте должна была быть я!», или «Как же мог Господь Бог допустить такое?». Ни одна из этих фраз не передавала бы того, что я чувствовала на самом деле, просто мне почему-то доставляло удовольствие снова и снова рассказывать всем одно и то же.