Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

• Название: Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка
• Автор: Петр Астахов
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-8243-0657-5

Судьба провела Петра Петровича Астахова поистине уникальным и удивительным маршрутом. Уроженец иранского города Энзели, он провел детство и юность в пестром и многонациональном Баку. Попав резервистом в армию, он испытал настоящий шок от зрелища расстрела своими своего — красноармейца-самострельщика. Уже в мае 1942 года под Харьковом он попал в плен и испытал не меньший шок от расстрела немцами евреев и комиссаров и от предшествовавших расстрелу издевательств над ними. В шталаге Первомайск он записался в «специалисты» и попал в лагеря Восточного министерства Германии Цитенгорст и Вустрау под Берлином, что, безусловно, спасло ему жизнь. В начале 1945 из Рейхенау, что на Боденском озере на юге Германии, он бежит в Швейцарию и становится интернированным лицом. После завершения войны — работал переводчиком в советской репатриационной миссии в Швейцарии и Лихтенштейне. В ноябре 1945 года он репатриировался и сам, а в декабре 1945 — был арестован и примерно через год, после прохождения фильтрации, осужден по статье 58.1б к 5 годам исправительно-трудовых лагерей, а потом, в 1948 году, еще раз — к 15 годам. В феврале 1955 года, после смерти Сталина и уменьшения срока, он был досрочно освобожден со спецпоселения. Вернулся в Баку, а после перестройки вынужден был перебраться в Центральную Россию — в Переславль-Залесский.

Воспоминания Петра Астахова представляют двоякую ценность. Они содержат массу уникальных фактографических сведений и одновременно выводят на ряд вопросов философско-морального плана. Его мемуаристское кредо — повествовать о себе искренне и честно.

---

Когда разговор заходил о революции и преобразованиях в России, я, не понимая сути многих общественных перемен, понимал на чьей стороне находится отец — демократ и либерал — кого поддерживает, кого осуждает.

Он любил Россию. Вся ее история, уклад жизни, традиции народа, интеллигенции, национальная культура, наука постоянно находились в центре его внимания. Рассвет и процветание России видел в народовластии и дальнейшем развитии революционных преобразований.

В гимназические годы, он не только увлекался книгами и музыкальными занятиями — ему удавалось еще заниматься спортом.

В Астрахани в те годы были чешские спортивные союзы «Сокол». В обществе он серьезно увлекся гимнастикой и сохранил к ней любовь на долгие годы. В свои 30–40 лет он продолжал оставаться гимнастом, вызывая у нас чувства гордости за его мастерство и долголетие в спорте.

Не могу не сказать еще об одном даровании отца.

На рыбном промысле Ирано-Советской рыбопромышленной компании, где жили советские граждане, был небольшой двухэтажный с хорошим зрительным залом уютный клуб, там ежедневно проводили время рабочие и служащие компании. В клубе работали различные кружки. Наиболее значительными были драматический, хоровой, кружки по изучению иностранных языков, хорошая бильярдная с парой великолепных столов.

Кроме обязанностей хормейстера, где отец занимался 1–2 раза в неделю, у него были репетиции в драмкружке. Там ставили А. Чехова, М. Горького, А. Островского. Был и кружок фарси, тоже посещаемый не без успеха. На все хватало у него времени — делал он все с любовью, добросовестно, без рисовки и фарса.

Бывали в семье праздничные даты. Родители устраивали многолюдные праздники рождения, отмечали майские и октябрьские торжества, встречи Нового года, Рождества Христова и Пасхи.

Тогда в просторной гостиной нашего дома собирались сослуживцы отца к веселому и шумному застолью, и потом еще долго, заполночь, слышались голоса поющих и веселящихся гостей, громкий смех, шутки. К таким вечерам готовился обильный ужин с закусками и деликатесами, горячими блюдами, вином и напитками, сладостями и фруктами. Веселые шутки, анекдоты, декламации, лирические песни, романсы, арии из камерного репертуара русских композиторов проходили при активном участии отца — они создавали в доме особую праздничную обстановку.

Я многое запомнил из того, что исполнял отец на этих вечерах в те годы. А любовь к музыке, романсам сопровождали меня потом всю жизнь. Эта особая атмосфера детства впитала тогда отцовскую направленность, которой я не изменил до последних дней. Многому, что есть во мне положительного, я обязан ему, своему отцу, человеку необыкновенному, доброму, чуткому, интеллигентному.

Хочу, чтобы потом в оценке событий, произошедших в жизни со мною, не уходили из памяти эти истоки детства, давшие мне направление на всю дальнейшую жизнь.

Отдавая должное отцу, не могу оставить без внимания и материнское влияние. Но если в отце были сконцентрированы в основном духовные начала, то в матери своей мы видели постоянную заботу о доме, домашнем хозяйстве, семье. Матушка никогда не работала, вся ее работа была связана с домом.

Она закончила три или четыре класса астраханской гимназии и по причине революционного переворота в России осталась в многодетной семье овдовевшего отца, который на одном из рыбных промыслов в Асан-Киаде заведовал промысловым хозяйством.

Мама прошла хорошую школу в семье отца — умела вести домашнее хозяйство, вкусно готовила, была мастерицей-рукодельницей, много вышивала. Наш дом, в отличие от многих других, всегда выглядел чистым, красивым, уютным. В этом была бесспорная заслуга мамы. Ее пример был заразителен — мы всему научились с детства, присматриваясь к тому, как она работала. Даже мне, мальчику, показывала образцы вышивок, и уже в 6–7 лет я тоже научился вышивать. А в доме какое-то время хранились сделанные мною салфетки.

С малых лет мы приучались к порядку, труду и добросовестности. Когда я вспоминаю о ней, о том, что она сделала, я не могу не поблагодарить ее за то, — мы стали трудолюбивыми, честными людьми, доброжелательными и чувствительными к чужой беде и горю.

Если быть честным, то к ее характеристике следовало бы добавить еще одно качество — она была женщиной крутого нрава. Мы, честно говоря, побаивались ее, так как в случае провинности она могла наказать. Ее наказания чаще доставались непоседе-сестре, которая по поведению больше походила на мальчишку. Я же был нрава тихого и кроткого, и наказания обходили меня стороной. Когда мы провожали ее в последнюю дорогу, и кто-то из близких попросил сказать «последнее прости» у вырытой могилы, я ничего лучшего не мог сказать ей в награду, как понятные и простые для всех слова:

«…Спасибо тебе, мама, что ты дала нам в жизнь — любовь к делу и умение трудиться».

Несмотря на разность натур, отец с матерью прожил хорошую жизнь. Он возвращался домой с великой радостью, зная, что его ожидают дети и «ханум» (на Востоке оно означает «госпожа»). Приходил с доброй улыбкой и обязательным поцелуем.

«Ханум» с большим трудом латала дыры в семейном бюджете. Она «пилила» отца за то, что он не умеет жить так, как другие. После благополучной иранской жизни в Советском Союзе в нашу семью пришли трудности. Иранский достаток постепенно таял, вещи «уплывали» на «кубинку» — бакинскую барахолку, — а в семье, где работал только один отец, становилось все тяжелее…

5.

Переношусь еще раз назад, в Иран и в 1932 год. Переезд в СССР стал для нас неожиданным и внезапным.

После долгого и томительного ожидания отцу пришла долгожданная виза на въезд в Советский Союз. Многолетняя подготовка к отъезду, покупка вещей для взрослых и для детей, хлопоты с пошивом теплых вещей для холодной России еще не были окончены, и тем неожиданнее было разрешение. Но на сборы в дорогу определили лишь 24 часа. Переезд осуществлялся морем на маленьком пароходе, плавающем между Пехлеви и Баку без регулярного расписания.

Я помню, что сложность такого срочного выезда была связана еще и с тем, что в доме было новое пианино «Веске», не подлежащее вывозу из Ирана, — оно было куплено там. Его нужно было реализовать, причем за считанные часы.

Выезд все же состоялся.

В мае 1932 года мы прибыли на заграничную пристань в Баку, где прошли тщательный таможенный осмотр. Событие это стало знаменательным в силу того, что отец, потерявший Родину из-за революции, получил возможность вернуться обратно. Он понимал, что дети, начавшие учебу в пехлевийской девятилетке, смогут получить полноценное образование только в Советском Союзе, что только там смогут стать полноправными гражданами, что «русский дух» и Россия — не просто слова, а хорошо понятые на чужбине реалии. Это были веские доводы для переезда в СССР.

Но были и другие, и о них я тоже хочу сказать. Многие, жившие в Иране, не желали испытывать судьбу, ехать в голодную страну и подвергать себя трудностям и лишениям.

Россия испытывала тогда тяжелые времена. Нужны были для восстановления страны новые люди и формы управления народным хозяйством, финансовые кредиты, продовольствие для голодающих. Положение усугублялось неурожаем, голодом и раскулачиванием крестьян. Связь между Советской Россией и Ираном не прекращалась — уезжали и приезжали сотрудники компании, работники пехлевийского консульства, пароходства, и через этот постоянный обмен информации о жизни в Советском Союзе, граждане, собирающиеся на Родину, имели реальное представление.

Я задавал себе вопрос, — а мог ли отец отреагировать на полученную визу по-другому и не поехать в Союз, сославшись на отсутствие времени к отъезду? Ведь он был осведомлен и о тяжелом продовольственном положении, и о голоде в Поволжье и других районах, знал о работе ГПУ, в частности, и о деле резидента Атабекова (может быть Агабекова) в Иране, о раскулачивании крестьян и т. д.

Вопрос мой был не случаен: за ним прятались тревога и опасения неприятных последствий на судьбы людей самого факта их возвращения в Советский Союз из заграницы. И тем не менее отец не принял эти предостережения и решился на отъезд.

Когда у меня самого в 1945 году появилась возможность после окончания войны отвечать на тот же вопрос: ехать ли в Советский Союз или остаться в нейтральной Швейцарии и получить там политическое убежище, я, как и мой отец, ответил на него точно так же.

Наши жизни, конечно, складывались по-разному. У отца она проходила под крылом и опекой родных, а у меня лишь детство складывалось примерно таким образом. В мои восемнадцать лет, когда началась война и все перевернулось вверх дном, нужно было действительно родиться в рубашке, чтобы пройти через все испытания и остаться живым.

Выбор отца пал на Россию, так как вне России он не мог представить ни себя, ни семью. У меня не было семьи, мне было только двадцать два года, и хотя военные годы по остроте переживаний ни с чем не сравнить, они в моем сознании не могли пробудить реалистичный подход к оценке действительности и вывести меня из сознания, в котором любил пребывать щедринский карась.