Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

• Название: Призвание варяга (von Benckendorff)
• Автор: Александр Башкуев
• Жанр: Историческая проза

Исторический роман в виде собственноручных записок генерала от кавалерии, сенатора, графа Ал. Хр. Бенкендорфа.

---

Через пару дней на обеде у Императора во время перемены блюд Бонапарт подошел ко мне и тихо спросил:

— Неужто ваша жидовка лучше в постели, чем наша Софи?

Я с поклоном отвечал:

— Никак нет, мон Сир. Но у нее есть одно преимущество. С Вами она не станет даже за камушки", — француз в первый миг оскорблено посмотрел на меня, но потом только развел руками:

— Поверь, меня самого тошнит ото всех этих шлюх. Но я — Император и мои люди верят, что я обязан переспать с лучшими юбками моей Империи. А мне достаточно моей Жозефины, но… Положение обязывает.

Когда ты сядешь на трон Ливонии, ты поймешь меня…" — он отошел к прочим гостям, а я долго стоял и думал над его словами. И поверите, или нет, но мне вдруг по-человечески стало жаль его.

Я чуток забежал вперед, а еще не рассказал, как уехал в Париж. Наш штаб много думал, как "стянуть с меня одеяло". Галлы народ дотошный и их подозрительность могла дойти до того, что я до ветру ходил бы с тремя-четырьмя попутчиками, а о серьезной работе в таких условиях не могло быть и речи.

Все изменила шутка из времен детства, — я сказал:

— Давайте я прикинусь паяцем! Пожалейте героя войны, увечного, искалеченного! Подайте по три рублика на пропитание!

Граф Спернгтпортен аж поперхнулся от смеха, а затем с ожесточением принялся пыхтеть трубкой, что всегда означало в нем бурную работу мысли. Выкурив и выколотив трубку, генерал Иезуитского Ордена буркнул:

— В этом есть нечто — рациональное.

И дело пошло. Французы — ребята особые. Для них Париж — пуп Земли, а Франция — начало и конец всего сущего. На все остальное гордые галлы смотрят свысока и общаются исключительно через губу.

А теперь представьте себе, что к ним едет не бравый шпион, но инвалид войны, человек, просящий медицинской помощи и консультации у их великих хирургов. Человек, жаждущий припасть трепетными губами к истокам великой французской культуры! (Я сказал, что не стану пить шипучки с настойкою на клопах, но мне сделали зверские лица и строго приказали: "Надо, Саша! Для Дела".)

В день пред отправкой меня провожал целый консилиум, коий подробно объяснил какие у меня боли и — где, а ребята из Школы просили, чтоб я привез им "подарок" из Франции. Да хотя бы "машинку для вырыванья ногтей", — я чуть не убил их всех!

(С того самого дня все новое и заморское, как то: устройства по загонянью иголок, или приборы для получения электрического разряда зачисляются моими людьми по графе "культурного обмена с Европой". Вы не поверите, — насколько культурно обогащаешься, сунув два электрода пленнику в известное место… За электрическим током — большое будущее.)

Во Франции я сразу лег на больничную койку. Лежу я в той самой койке, играю с Андрисом в шахматы, а Петер у окна строгает какую-то палочку. Тут отворяются двери и мой врач Ларре вводит ко мне самого Био.

Я отрываюсь от занятной игры (я давал фору Петеру — ладью, или больше) и радостно восклицаю:

— О, нашего полку прибыло! Со свиданьицем, господа! За знакомство… Нет, нет — только коньяк. Мужчины пьют лишь коньяк… Шипучку для дам! Или у нас тут есть дамы!?" — а ловкий Андрис уже подавал нам по хорошему бокалу самого лучшего коньяка. Гости страшно растерялись, сконфузились, не смогли отвертеться и выпили со мной за компанию. Тогда я сказал:

— Теперь, когда мы отдали честь Франции, надобно выпить и за Россию. За нашу дружбу — сей дар наших гор!" — с этими словами была откупорена бутылка самой лучшей армянской настойки, коя нисколько не уступает французскому коньяку, а кое в чем и превосходит его, ибо изготовляется в более сухом климате.

Гости и на сей раз не смели отказываться, а когда вкусили сей армянской амброзии, да закусили сыром с соленой рыбкой — их глазки заблестели, а щечки раскраснелись, и беседа пошла на лад.

Я тут же стал раздеваться, спрашивая, как зовут Био, и в каких болячках он спец. Великий физик увидал мои шрамы, оставленные бакинской плеткой, и потерял язык от изумления. Но слово за слово — я разговорил его и он признался в том, что его близкий друг — Клод Бертолле.

Я сделал вид, что мне все это совершенно неинтересно и весь вечер прошел у нас в милых дискуссиях под коньячок на темы рассеяния светового потока. И только когда Био (будто случайно) рассказал мне о некой соли, коя способна заменить нынешний порох, я пришел в совершенный восторг и признался в том, что всегда без ума от хлопушек и — самолично делаю фейерверки.

Тут Био вызвался познакомить меня с создателем соли — Клодом Бертолле. Сказал и сгинул — без малейших следов.

Даже Андрис стал волноваться — не сорвалась ли рыбка с крючка. (Он не был посвящен в тонкости всей комбинации. Я нарочно хотел, чтобы он волновался, а жандармы знали, что он — волнуется, а я — нет. Мне нужно было "выскочить из-под одеяла".)

Через неделю Жан Био ввел в мою палату этакого Деда Мороза — милого старикана по имени Клод Бертолле. Тот был сама прелесть, а главное — глаза, — добрые-добрые. Прелесть, а не глаза.

Прозрачные, как моча после пяти кружек светлого пива и — какие-то остекленелые, а на устах цвета "коровяк после щавеля" такая улыбка, что можно просто влюбиться в дедушку. Если бы он конечно — продолжал улыбаться, когда отворачивался. (Я на сей случай нарочно забыл зеркало у окна, у коего брился каждое утро, чтоб к свету — ближе. Свету было немного — конец октября, но жандармы о сем не подумали, а верней — не придали значения. Рекомендую.) Милый был старикан…

Слово за слово, — он не поверил, что я делаю фейерверки. Тогда я просил врачей дать мне ингредиенты и выпустить на прогулку — нехорошо вонять серой в приличном-то обществе!

На улице было сыро, но моя шутиха рванула на славу, так что даже монашки, ухаживающие за больными, завизжали сперва от ужаса, а потом от восторга от этакой красоты. Тогда мой старичок-боровичок побился со мной об заклад, что его соль — мощнее селитры, я поспорил и проиграл дюжину коньяка.

А на другой день я послал матушке письмо с подробным описанием хлората калия, или — бертоллетовой соли, а также способа ее получения. Думаю, жандармы, читавшие мою переписку, ошалели от этакой наглости. Они не имели права пропускать такой информации, но и не могли признаться в том, что читают все мои письма.

Письмо мое было задержано на целых три дня и сам Фуше лично принимал решение — что с ним делать. Наконец, письмо поехало в Ригу без исправлений, а жандармы счастливо потерли руки — им казалось, что все идет по их плану. В те же самые дни — наши абверовцы, получив письма от Петера и Андриса, но не меня, тоже потирали руки — все шло по нашему плану. (На сей счет есть старая жидовская мудрость: "На рынке всегда два дурака. Один не знает, что продает, другой — что покупает".)

Когда мое письмо прибыло в Ригу, матушка на радостях огласила его штабу армии. Многие одушевились, но сам Барклай, посвященный в некую тонкость, скорчил мину:

— Новый порох? А чем же плох старый? Сие — несерьезно.

А граф Спренгтпортен, поскрипывая суставами, и рассыпая из себя песок, воскликнул:

— Госпожа баронесса, — если сие пришло с официальною почтой, в сем нет ничего интересного. Фуше не выпустит настоящий секрет. В каком контексте упомянута сия соль?

Матушка — весьма покраснев, рассказала, что упоминание о новом порохе прозвучало промеж строк о рецепте фейерверка на бертоллетовой соли и Штаб грохнул от хохота. Мою же бумажку сунули "под сукно" по причине — полной ненадобности.

Впрочем, бертоллетову соль стали производить. В Дерпте. В количестве тридцати или сорока грамм в месяц "на фейерверки" и матушка самолично придумала новый салют. Штаб же "выкинул из башки" эту проблему и французы остались в полном недоумении.

Они еще раз просили шпиков в нашем штабе (одна из певичек — "спела в Тильзите", но Абвер не стал брать негодников) вновь поднять сей вопрос, но тема опять не вызвала энтузиазма у русских вояк. (Вот такие мы ретрограды.)

В конце концов французы… сами выкинули из головы бертоллетову соль. (Их собственные разработки зашли в тупик и им страшно хотелось узнать, что думают по сему поводу в Дерпте.)

Бертолле сразу стал сух со мной, официален и перестал скрывать, что я ему — неприятен. Впрочем, это чувство было у нас взаимным и я даже нарочно раззадоривал старика. Ровно через месяц меж нами вспыхнул скандал.

Я получил от Антихриста (успокоенного по моему счету Фуше) предписание на Новогодний Салют — Победительной Франции и с блеском исполнил сие поручение.

Все парижане — даже в 1814 году, когда я был в Париже в немного ином свойстве, вспоминали мой фейерверк и говорили, что на их памяти не было другой такой же феерии. А мне Совесть не позволяла сказать, что нынешняя "феерия" мне больше по сердцу, чем та забава.

На Новогоднем салюте Бертолле отбросил предосторожности и весьма зло высмеял мое мастерство, сказав, что я никогда не сделаю того, что может он. Мы ударили по рукам, и чрез неделю он показал, как делить в воздухе огневые шары "пистонами" на гремучей ртути. Ввиду того, что сам Бертолле был химиком, но не пиротехником, зрелище вышло жалким и он сам это понял.