Леонид Токарский - Мой ледокол, или наука выживать

• Название: Мой ледокол, или наука выживать
• Автор: Леонид Токарский
• Издательство: Спутник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 9657288363

Океан, покрытый толстым слоем льда. Маленькие суда, затёртые льдами, несомые невидимым потоком. Кажется, что уже ничто не поможет им освободиться. Раздаётся отдалённый треск. Он усиливается. Вскоре чёрная точка на горизонте превращается в ледокол. Ледокол не режет лёд, а крушит его своим весом, выбрасываясь на него форштевнем. Лёд не сдаётся. Тогда ледокол даёт задний ход, сползая в уже освобождённую воду. Разгоняется и выпрыгивает на непокорный лёд. Идёт борьба Давида с Голиафом. Человека с Системой. Веры с Безысходностью. Кажется, что ледокол вот-вот переломится от нечеловеческих ударов. Но вот, один за другим, освобождённые суда выстраиваются в кильватер ледоколу, начиная свой путь на «Большую землю» к своим семьям, к теплу.

Я назвал свою книгу «Мой ледокол», потому что, по неведомым причинам, мне выпадала эта жизненная роль. Сначала я бросался на бесчувственный лёд советской системы. Но, в итоге, как-то выжил и победил. Потом был Израиль. И здесь я боролся и побеждал. И, наконец, эта книга, как отчёт и завершение моей ледовой эпопеи. Первоначально я так и назвал книгу: «Мой Ледокол». На иврите она вышла под заголовком «Выживание». Готовя новое издание, я совместил оба названия: «Мой Ледокол, или Наука выживать».

---

Они не поверили и засмеялись. Один из них на меня замахнулся. Я заскочил на ступеньку выше и провёл «хук», как учил тренер Гусев. Нападавший на меня парень упал и покатился вниз по лестнице, сбив своим же телом своих же обоих друзей. Они скатились на два пролёта по каменной лестнице. Результаты были тяжёлые. Их госпитализировали. У них было много переломов. На следующий день прибежали их родители и стали жаловаться на меня отцу. Я слышал, как они разговаривали в коридоре. Отец им сказал, что я прав, и что он сделал бы то же самое, если бы его обозвали жидом и хотели бы избить. Он спросил их: «Где были вы, когда ваши дети годами избивали моего сына в парадном, и я просил вас вмешаться?!»

Мама ничего не сказала, только одарила меня таким мягким и чуть восторженным женским взглядом!

Подобная история произошла у меня с моим сокурсником Марковым позже, на первом курсе техникума. Марков подошёл ко мне в перерыве и сказал при всех, что евреи поганят мир и он, Марков, хочет меня избить из принципиальных соображений, чтобы отстоять честь поруганного русского народа.

Я пытался объяснить ему, что не ищу приключений на свою голову. Он ответил, что по-рыцарски берёт на себя всю ответственность за все последствия.

Окружающие вопили от восторга, воспринимал моё нежелание; как еврейскую трусость, и громко требовали удовлетворения. Мы вышли во двор. Я подошёл к Маркову и, не ожидая его реакции, провёл прямой удар правой рукой. От удара он отлетел и выбил своим телом окно у завуча в кабинете. Было расследование. От меня потребовали оплату разбитого стекла. Я категорически отказался. Вызвали отца. Отец принял мою сторону и отстоял перед директором техникума. Марков оплатил стекло.

Я никогда не был паинькой в школе. Учился всегда и везде на пятёрки. Но, как это называется сегодня, был гиперактивным ребёнком. Поведение всегда оставляло желать лучшего. Если кто-то где-то хулиганил или происходили странные вещи, то искали меня. Во время контрольной работы, когда неожиданно отключался свет, все присутствующие смотрели в мою сторону. Это я выкрутил электрические пробки и приклеил катышек мокрой промокашки в точку контакта. Промокашка высохла, контакт разомкнулся, и свет выключился. Мои друзья могли спокойно списывать.

Когда я учился во втором классе, Боря учился в десятом. Наш директор, Иона Алексеевич Лавренёв, частенько таскал меня за ухо к себе в кабинет для наказания. В процессе нашего перемещения по коридору я с надеждой оглядывался по сторонам, высматривая бориных одноклассников.

Я молился, чтобы меня заметили — это давало хороший шанс на раннее освобождение. Иона Алексеевич был педагогом старой школы. Он преподавал ещё в гимназии и был истинным русским интеллигентом. Говорили, что в те тяжёлые времена репрессий он не позволил уволить из школы учителей-евреев. Иона преподавал у нас математику и, несмотря на моё поведение, любил за смышленость. Я был у него лучшим учеником.

Втаскивая в свой кабинет для наказания за очередное хулиганство, он, улыбаясь, смотрел на меня и говорил: «Ну-с, господин Токарский, сегодня мы с вами поработаем вместе. Отправляйтесь-ка, сударь, на своё место». И я становился у шкафа «под глобусом» (на шкафу стоял глобус). Иногда он говорил со мной «о жизни». Так мы работали часами, пока не появлялся мой старший брат, и Иона Алексеевич отпускал меня на поруки.

В конце каждой недели я должен был предъявлять свой дневник родителям на подпись. Правила подписи были такие: если в дневнике за неделю стояли одни пятёрки, то подписывал отец. Если была хоть одна четвёрка, то подписывала мама.

Проверяли дневник оба родителя. Подпись отца считалась большим почётом. Оценки у меня были очень хорошими, но весь дневник... исписан замечаниями. Я был чемпионом класса по количеству замечаний в дневнике. Для них не хватало места на полях. Недельные две страницы были исписаны замечаниями во всех направлениях. Я получал около 8–10 замечаний за неделю. Отец внимательно прочитывал их, реагировал слабо и не наказывал меня.

Однажды Иона Алексеевич позвонил отцу на работу и пригласил его к себе, сообщив, что я пририсовал кому-то на портрете усы. Папа с ужасом спросил: «Кому?!» Иона Алексеевич успокаивающе ответил: «Маяковскому». Наступила пауза. Оба молчали.

У меня было хорошее детство и замечательные родители. Вокруг меня были хорошие люди.

Глава 3 ПМ-130

Мой призыв на флот почётным спецнабором, с лишением меня права поступления в институт, был для всех громом среди ясного неба. Никто из людей нашего круга не проходил срочную службу в Советской армии. Все наши друзья и родственники имели высшее образование и получали офицерские звания через военные кафедры институтов. Мой отец и брат были офицерами запаса, так и не надев военную форму. Ни родители, ни я не могли осознать действительного значения свалившегося на нас события. Всё произошло очень быстро и неожиданно, без права апелляции. Районный военком с явным удовольствием постучал карандашом по столу, промямлив под нос: «Вот его-то мы и ждали». Моё дело лежало на столе отдельно от кучи дел остальных призывников. На нём стоял большой лиловый штамп, который я толком не разглядел. Создавалось впечатление, что он призывает будущую звезду флота.

Так я и загремел на Северный флот. Это было начало лета 1964 года.

Ехали мы долго, больше трёх недель. Сначала поездом, потом на корабле. В поезде нас везли в закрытых вагонах, охраняемых «краснопогонниками» с автоматами, видимо, чтобы не разбежались. Собралась хорошая компания. Ехал почти весь выпуск нашего техникума. Все традиционно хотели выпить, но водку невозможно было пронести в вагон. На полустанках выпускали из вагонов неохотно, только за водой. Затем тщательно обыскивали по возвращении в вагон. Я поспорил, что смогу пронести водку в любом количестве. Мне не поверили, но согласились. Мы сбросились деньгами на покупку. На первом же полустанке меня выпустили из вагона с двумя ведрами принести воды. По возвращении долго обыскивали. Заглядывали в полные вёдра, искали бутылки. Водку не нашли. В конце концов, разрешили подняться в вагон с вёдрами.

Мы праздновали весь оставшийся путь. Водки хватило на всех. Вместо воды я принёс два полных ведра водки, чем заслужил законное признание публики. Интересно, что и на перроне, и в вагонах воняло так, что даже запах водки из открытых вёдер не ощущался. После нескольких суток болтанки по Баренцеву морю нас высадили на берег в военно-морской базе, предназначенной для стоянки и ремонта атомных подводных лодок. Место это называлось Гремихой, а в простонародье — «Иоканьга». Тогда я еще не знал, что проведу в этом проклятом Богом месте четыре года, но всё-таки выживу. Мои же собратья по несчастью, радостно бегавшие по берегу после высадки, даже предположить не могли, что именно это место станет их последним пристанищем в этой жизни.

После учебного отряда нас водворили на корабль с кодовым названием ПМ-130. Это был огромный плавучий военный завод. Экипаж его составлял 350–400 человек. ПМ-130 был экипирован самым современным оборудованием и станочным парком того времени. Там были установлены даже станки для обработки валов подводных лодок длиной в 25 метров. Внутри ПМ-130 размещались различные лаборатории и цеха разных профилей. Нос ПМ-130 завершался лебёдкой с огромным гаком (подъемным краном). Он мог поднять подводную лодку весом в 130 тонн. На палубе были установлены скорострельные орудия для обороны от агрессоров. У борта корабля, как цыплята у курицы, швартовались подводные лодки. Нас разместили в кубрике. Там находилось 36 коек. Койки подвешивались в три яруса на цепях. Расстояние между спальными местами по высоте — около 40 сантиметров. Проход между рядами — около 70 сантиметров. По тревоге в этом проходе одевалось 6 человек. У каждого был свой рундук (плоский шкаф). В кубрике был один, привинченный к палубе стол, за которым могло одновременно сидеть 4–5 человек. На три кубрика приходился один гальюн (туалет) с четырьмя посадочными местами — самое любимое место времяпрепровождения экипажа, что-то типа клуба. Там можно было спокойно посидеть, обсудить злободневные проблемы и почитать газету. Одно посадочное место было дежурным, его занимали только в случае крайней необходимости. Первым делом нас начали тренировать действовать по тревоге. Задача состояла в том, чтобы из состояния «в койке» прибыть на свой боевой пост и доложить о прибытии. Для этого требовалось проснуться, одеться, проскочить 3 трапа и 2 палубы, задраить за собой люк и доложить о прибытии по боевому расписанию по телефону. Доклад о боевой готовности производился по форме: «Боевой пост С1–32 к бою готов». На всё про всё давалось 45 секунд. Этим занимался с нами старшина Столяров, который постоянно напоминал: «По трапу не „ходють", по трапу „бегають"». Столяров — неграмотный крестьянский парень, полный энтузиазма, чувствующий себя, видимо, не очень уютно среди ленинградских «интеллигентов», Я как-то сидел в кубрике и занимался английским по самоучителю. Вошёл Столяров, увидел, чем я занимаюсь, и спросил: «А как будет стол по-английски?». Я ответил, что «стол» — это «table». Он начал входить и выходить каждые 30 минут и каждый раз громко спрашивал меня: «А правда ли, что «стол» по-английски — это «тэйбл»?» Я подтверждал. В конце концов мне надоело, и я спросил его, зачем он задаёт один и тот же вопрос. Столяров ответил в своей естественной манере, что в кубрик всё время заходят новые люди, и желательно, чтобы все оценили по достоинству его знания английского.