Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII

• Название: Воины Карла XII
• Автор: Вернер фон Хейденстам
• Издательство: Панорама
• Жанр: Драматургия
• Год: 1999
• ISBN: 5-85220-576-1

Вернер фон Хейденстам (1859–1940) — шведский поэт и прозаик, получивший в 1916 г. Нобелевскую премию "как виднейший представитель новой эпохи в мировой литературе". Книга впервые знакомит читателей со стихотворениями, избранными рассказами из исторической хроники "Воины Карла XII" и драматическими произведениями писателя. Творчество широкоизвестного классика шведской литературы, лауреата Нобелевской премии за 1951 г. Пера Лагерквиста (1891–1974) представлено впервые переведенными на русский язык стихотворениями, в которых писатель "пытался найти ответы на вечные вопросы, стоящие перед человечеством". В том включены повести "Улыбка вечности" и "Палач", роман "Карлик" и "Выступление после получения Нобелевской премии".

---

Король увидел, что это молодая женщина с подведенными бровями. Растрепанные желтые волосы были подвиты с помощью плойки, вокруг губ дрожали складки, отбрасывая неглубокие тени.

Она подскочила к нему, обвила руками его шею и страстно поцеловала в левую щеку.

Впервые шестнадцатилетнего короля покинуло самообладание. Перед глазами у него все вспыхнуло, щеки залила меловая бледность, руки безвольно опустились. Он только и видел, что пуговицы на камзоле у пажа расстегнуты и оттуда выбиваются кружева. Не выпуская его из своих объятий, она долгим поцелуем прильнула к его губам.

Он не ответил на поцелуй, но и сопротивляться не стал. Для начала он неспешно поднял руки и, занеся их над головой, разорвал объятия вокруг своей шеи. Затем неуверенными шагами, но со множеством учтивых поклонов он отошел в сторону.

— Пардон, мадемуазель, — он шаркнул ногой, щелкнул каблуками и, кланяясь на каждом шагу, отходил от нее все дальше и дальше. — Пардон, мадемуазель и еще раз пардон!

Хотя она назубок выучила слова, которые должна произнести, теперь они разом вылетели у нее из памяти. Она начала говорить все, что ни придет в голову, сама толком не сознавая, о чем говорит.

— Помилосердствуйте, сир! Одному Богу дано право наказать дерзость, подобную моей!

Она опустилась на колени.

— Я видела вас, сир, верхом на коне… Я видела вас из своего окна. Я видела вас во сне, еще до того, как проделала долгий путь в ваш замок, я видела вас, моего героя, моего Александра.

Он подошел к ней, подставил ей свою согнутую в локте руку и со старомодной учтивостью отвел ее к стулу.

— Не надо, не надо! Присядьте, пожалуйста, пожалуйста, присядьте!

Она на мгновение задержала его руку в своих руках и, слегка наморщив лоб, заглянула ему прямо в глаза, после чего разразилась звонким, облегченным смехом.

— Ну да, сир, ну да, сир, вы тоже живой человек, а не какой-нибудь там проповедник. Вы первый, встреченный мной швед, который понимает, что глаза добродетели должны быть обращены внутрь, а не преследовать злобными взглядами других людей! Ваши наперсники пьянствуют и играют в кости и забавляются с женщинами, не вызывая у вас нареканий. Вы почти не замечаете этого. Давайте же, сир, поговорим о добродетели.

Ее духи, запах ее волос, ее тела, показались ему столь мерзостными, что его чуть не стошнило. Прикосновение ее руки вызывало отвращение, которое можно испытать, прикоснувшись к крысе или к трупу. Он сознавал себя оскорбленным и униженным и как Богом избранный король и просто как человек, чьи руки, лицо, одежду трогал некто посторонний. Посторонний, пусть даже это была женщина, схватил его, как свою добычу, как побежденного пленника. Всякий прикоснувшийся к нему немедля становился его врагом, с которым он был готов сразиться на шпагах и — за оскорбление Королевского Величества — пригвоздить к земле.

— Когда я была еще почти ребенком, — продолжала она, — в меня влюбился мой исповедник. Он ломал руки, он боролся с собой, он твердил молитвы, я же играла с ним дурачком и высмеивала его. О сир, до чего ж вы не похожи на него! У вас никогда не бывает несогласия с самим собой. Вы просто-напросто равнодушный человек. Вот и все. Ваша добродетель родилась вместе с вами, так что (тут она шаловливо засмеялась) я даже и не знаю, можно ли назвать это добродетелью.

Он пытался высвободить свою руку, для чего ему пришлось тянуть ее все сильней и сильней. «Сколько герцог, пажи и даже стражники нашептывали ему в последнее время относительно сватовства и красивых мамзелей! Уж не есть ли это плоды сговора у него за спиной? Неужели они не могут оставить его в покое?»

— Пардон, мадемуазель!

— Я знаю, сир, что вы можете часами рассматривать тессинские гравюры и что всего внимательней вы разглядываете изображения рослых девиц. Возможно, это лишь любовь к искусству, которую вы унаследовали от вашей высокородной бабушки с отцовской стороны, но разве всегда должно так оставаться? Ведь я не мертвая гравюра, сир.

Продолжая все так же отвешивать поклоны, он вдруг с такой силой выдернул свою руку, что попутно совлек со стула и Роду д'Эльвиль.

— Нет, мадемуазель, вы живой паж, и этому пажу я приказываю немедля спуститься в дворцовую церковь и послать друзей в Восточную приемную.

Тут она поняла, что игра окончательно проиграна, и маленькие складки вокруг ее губ стали глубже и утомленнее.

— Паж может только повиноваться, — отвечала она.

Оставшись один, король снова обрел спокойствие. Лишь время от времени по его лицу пробегали следы прежней досады. Неожиданное приключение изгнало из его головы последние остатки хмеля, а после всех событий этой ночи он не желал более как жалкий слабак улечься на покой, а желал, напротив, завершить ночь в том же духе.

Он снял сюртук, оставшись в одной сорочке, и со шпагой в руке направился к своим дружкам в Восточную приемную.

Вся приемная была забрызгана подсохшей уже кровью. Мокрые половицы побурели от кровяных луж, а с висевших на стене портретов, у которых были выколоты глаза, свисали клочья шерсти и сгустки запекшейся крови.

Из соседней комнаты донеслось жалобное мычание. Ввели теленка и оставили его посреди помещения.

Король прикусил нижнюю губу, так что та побелела, и размашистым ударом отрубил теленку голову. Затем он вышвырнул ее в раскрытое окно, на прохожих, а под ногтями у него засыхала кровь.

Тем временем за дверью герцог торопливо шептался с Родой д'Эльвиль.

— Судя по всему, мой высокий зять из чистого упрямства вообще никакой не желает. Старый Хьерне — забавный старик — собирается сварить некое любовное зелье, но большого проку я от того не жду. Когда б он не унаследовал сердечную холодность своего отца, он со своим упрямством стал бы шведским Борджиа. И если он в самом ближайшем будущем не станет полубогом, быть ему дьяволом. Коль скоро у такой птицы нет достаточно простора для крыльев, она способна обрушить собственные стены. Т-с-с! Кто-то идет! Помни: в девять у мамаши Малин! Не забудь приготовить винные ягоды и изюм.

У них за спиной возникла фигура поднимающегося по лестнице Хокона, верного слуги. Старик вел за собой двух коз. Он остановился, всплеснул руками и с боязливым вздохом промолвил:

— Во что они превратили моего молодого господина! Никогда еще шведский королевский дом не видел ничего подобного. Боже Всемогущий, смилуйся и принеси нам несчастья пострашней прежних, ибо тишину, которая настала, не может снести ни простой швед, ни, тем паче, повелитель шведов!

ГУННЕЛЬ, КЛЮЧНИЦА

В одном из казематов Рижской крепости сидела за прялкой Гуннель, восьмидесятилетняя ключница. Длинные руки женщины стали жилистыми и узловатыми, а грудь высохла и стала совсем плоской, как у старика. Несколько жидких седых прядей свисали ей на глаза, а вокруг головы она вывязала платок наподобие круглой шапочки.

Гудело прядильное колесо, на каменном полу перед очагом лежал мальчик-трубач.

— Бабушка, — сказал он, — а ты не могла бы спеть что-нибудь, пока прядешь? А то я только и слышу, как ты сердишься и бранишься.

На какое-то мгновение старуха обратила к нему свои холодные глаза, усталые и недобрые.

— Спеть? Уж не про твою ли мать, которую бросили на телегу и увезли к москалям? Уж не про твоего ли отца, которого повесили на трубе пивоварни? Я хочу проклясть ту ночь, когда родилась, и себя самое заодно, и каждого человека, которого встречала на своем веку. Назови мне хоть одного, который на поверку не оказался бы хуже, чем его слава.

— Когда ты начнешь петь, тебе станет веселей, а я так хотел бы, чтоб ты нынче была веселая.

— Если ты видишь сейчас кого-то, кто играет или смеется, знай, что он умеет притворяться. Кругом только горе и позор, это в наказание за наши грехи и нашу испорченность сюда пришли немцы и осаждают наш город. Ты слышишь выстрелы? Пусть себе палят. Почему ты не идешь нынче вечером, как обычно, на городской вал, чтобы выполнить свою обязанность, а вместо того лежишь здесь и бездельничаешь?

— Бабушка, а ты не можешь сказать мне на прощанье хоть одно ласковое слово?

— Какие там ласковые слова? Всыпать бы тебе надо, если б я не стала такая недужная и до того сгорбленная под бременем годов, что уже и поднять лицо к небесам мне не под силу. Хочешь, я предскажу тебе твое будущее? Разве не прозвали меня люди Сивиллой? Хочешь, я напророчу, что косая складка над твоими бровями означает внезапную смерть? Я могу заглянуть в будущее на много лет вперед, но, как далеко ни заглядывай, не видно ничего, кроме зла и подлости. Ты хуже, чем я, а я хуже, чем была моя мать, и все, что ни рождается на свет, оказывается хуже, чем то, что умирает.

Она поднялась с каменного пола и перемешала дрова в очаге.

— Я могу объяснить тебе, бабушка, почему я нынче подсел к тебе и почему просил сказать мне хоть одно ласковое слово. Сегодня днем наш старый генерал-губернатор приказал, чтобы этой же ночью все женщины, молодые и пожилые, здоровые и хворые, покинули город, чтобы не отнимать у мужчин кусок хлеба. А кто не выполнит приказ, поплатится за это жизнью. Как же ты, которая вот уже десять лет не ходила дальше, чем по крепостному двору до кладовой, сможешь выжить в лесу и поле да еще в такой холод?